дня, когда бы ваше лицо не стояло передо мной, точно живое.
 Магдален-Сибилла  думала,  что  сердце  у  нее  разорвется,  когда   он
произнесет эти слова. И вот он сорвал покровы с  ее  высоких  чувств,  дал
настоящее название всему тому ничтожному и смешному, что скрывалось за  ее
ревностным стремлением вернуть сатану к престолу божью. И  в  самом  деле,
очень легко подвести все под простой и пошлый шаблон: глупенькая  швабская
провинциалка влюбилась в первого светского человека, который попался на ее
пути, а видения и религиозный пыл были  всего  лишь  вульгарной  и  жалкой
чувственностью. Однако, как ни странно, она не умерла,  когда  он  открыто
высказал ей это. Нет, наоборот, она вся вспыхнула, она возмутилась  против
него и вдруг нашла  в  себе  силы  заговорить,  и  обрушилась  на  него  в
искреннем гневном порыве: да, она, может быть, и таила свое чувство, но он
совершил самое низкое, самое подлое, самое отвратительное, на что способны
одни евреи, - он свое чувство продал.
 Он же извлекал из ее слов лишь тот мед, которого жаждало его самолюбие,
и с тщеславным удовлетворением видел только одно - что вся она  полна  им.
Ему хотелось совсем приручить ее, чтобы еще горделивее покрасоваться перед
ней. Как ловкий софист, к тому же заранее подготовленный к этой беседе, он
сразу выдвинул те доводы, которые  неминуемо  должны  были  обезоружить  и
укротить ее.  Льстиво  и  умело  повел  он  свою  речь:  как  она  к  нему
несправедлива. Да, конечно, ему легко было бы тогда завладеть ее чувством,
и она безропотно отдалась бы ему. Но он - враг легких  методов.  Вскружить
голову швабской провинциалке при его власти и блеске - слишком дешевая это
была бы для него победа. И когда герцог пожелал ее, он увидел в этом  волю
провидения. Теперь она вкусила власти, теперь они стоят, как равный  перед
равным, и он может честно помериться с ней силами. Он и сам  был  восхищен
тем, с какой виртуозной ловкостью повернул дело в свою пользу.
 В глубине души Магдален-Сибилла знала, что это фразы,  пустая  светская
болтовня. Однако слова его ласкали ее, слишком долго она боролась и теперь
блаженно отдавалась обману. Он же  воодушевлялся  все  сильнее,  опьяняясь
собственными  речами.  Он  не  видел,  или  не  хотел  видеть,   кричащего
противоречия    между    искренней,    безыскусной,    прекрасной    своем
непосредственностью    провинциальной    девушкой    и    навязанным    ей
придворно-чопорным изощренным великолепием. Не видел он и того, что вместе
с упрятанными под парик темными волосами исчезло нечто очень ценное в ней,
что тесный корсаж и пышные фижмы из лиловато-коричневой  парчи  превратили
живую, дышавшую полней грудью девушку в светскую куклу, что теперь,  когда
благонравно обузданы и умерены  стройная  гибкость  движений  и  невинный,
вольный пламень ее глаз, она сама уподобилась многим другим. Он  хотел  ее
видеть такой, какой она была нужна ему,  возвеличить  себя  перед  ней,  и
через нее утвердить себя в собственных глазах и в глазах  всего  мира.  Он
поднялся и, облокотясь на спинку кресла, перегнулся к ней, заговорил тихо,
привычным ему настойчивым, вкрадчивым голосом, не спуская  с  нее  пылкого
взгляда выпуклых глаз.
 - Разве вы не поняли теперь, что значит обладать властью? Попробуйте-ка
вернуться в свое библейское  общество!  Сушите  на  досуге  груши,  вяжите
чулки! Ну, попробуйте-ка! Нет, вы уже на это не способны!  -  заключил  он
торжествующе. - Вы теперь вкусили того, в чем ваше назначение.
 Она  встала  и,  прерывисто  дыша,  словно  обороняясь,  подняла  руку.
Собачонка боязливо забилась в угол. Противясь, не веря, а теперь, когда он
умолк, страстно желая слушать дальше, вся дрожа,  стояла  Магдален-Сибилла
напротив него в другом конце маленькой, заставленной безделушками комнаты,
большую часть которой заполнила она своей пышной робой. Стройный,  гибкий,
неслышно ступая по пушистому ковру, приблизился он к ней.
 - Отбросьте ваши наивные грезы, Магдален-Сибилла! Они были  хороши  для
Гирсауского леса. Ваша действительность теперь -  Людвигсбургский  дворец.
Взгляните же ей прямо в глаза! Крепче держитесь за нее!  Это  благодатная,
прекрасная действительность. Я горд тем, что открыл вам ее.
 Он подошел к ней вплотную, и она,  словно  ища  спасения,  отступила  в
угол.
 - Магдален-Сибилла! - заклинал он  ее  и  сам  уже  почти  верил  своим
словам, а главное, видел, что она с самого начала  только  того  и  ждала,
чтобы он  убедил  ее,  что  слова  его  падают  на  благодарную  почву.  -
Магдален-Сибилла! Видит бог,  не  выгоды  ради  отдал  я  вас  герцогу.  Я
поступил так вам во благо. Чтобы вывести вас на широкую дорогу.  У  нас  с
вами, Магдален-Сибилла, одна дорога; имя ей - власть.
 И в то время как она, спрятав  остатки  недоверия  в  самые  отдаленные
уголки души, глядела на него боязливо  и  восторженно,  как  на  канатного
плясуна, он рисовался перед ней.  Вызвать  восхищение  у  матери,  которая
всегда верила в него, было не трудно, это не требовало усилий. А завоевать
эту,  недоверчивую,  строптивую,  -  вот  что  заманчиво,  вот  что  будет
настоящим торжеством, принесет желанное, необходимое самоутверждение.  Как
талантливый  актер  на  залитой  огнями   сцене,   раздраженный   холодной
равнодушной  публикой,  изо  всех  сил  старается   увлечь   именно   этих
неподатливых зрителей, так и он воодушевлялся все сильнее, упиваясь  своим
собственным "я", неосторожно высказывая самые  свои  сокровенные  желания,
взгляды и суждения, которые лучше было бы таить про себя. Он шагал из угла
в угол, опьяняясь собственными речами, наводя все больше  блеска  на  свое
зеркальное отражение, тщеславный комедиант, играющий самого себя.
 Молча слушала она, как он говорил:
 -  И  вот  наконец   мы   как   равные   стоим   друг   перед   другом,
Магдален-Сибилла. И вы и я, каждый из нас держит руку на рычаге власти. Не
герцог имеет на вас права. Кто он такой, этот герцог?
 В пылу красноречия он обнаружил то пренебрежение к своему господину,  в
котором никогда не сознавался даже себе, а впоследствии, когда отрезвился,
сам испугался такой откровенности.
 - Да, уж этот  герцог!  Воображает,  что  можно  управлять  страной  по
военному артикулу. Ничего не смыслит в политических тонкостях. Не имеет ни
собственных взглядов,  ни  мыслей,  ни  даже  чувств.  Меряет  наслаждение
количеством женщин, количеством бутылок.  Считает  дурацкий  гогот  своего
Ремхингена вакхическим весельем. Ведь это счастливый случай, что он  напал
именно на вас. Он не замечает, не понимает вашего очарования. Я один  имею
на вас право, я один. Я добыл вам то положение, которое вы занимаете. Я  с
первой  минуты  отметил  вас,  я  знаю  вам  цену.  Я   взбирался   наверх
самостоятельно пядь  за  пядью,  шаг  за  шагом,  я,  еврей,  презираемый,
ничтожный, и возвышаюсь теперь над этими  швабскими  остолопами,  как  моя
кобыла Ассиада над их тяжеловозами. И вас  я  тоже  поставил  выше  других
добродетельных, доморощенных, честных швабских девиц. Итак, я  стою  перед
вами, равный перед равной. И предъявляю на вас права и требую вас. Если бы
вы очутились в моей постели  неопытной  и  бесчувственной,  какой  явились
прямо из лесов Гирсау, такая победа была бы слишком легка  и  принесла  бы
одно разочарование. Теперь же, изведав жизнь и зная, кто я и  кто  вы,  вы
должны сделать решительный шаг. Теперь вы должны сказать мне:  я  твоя,  я
иду к тебе.
 Она стояла, потрясенная до глубины души, и молчала.  Он  же,  не  желая
повторением  ослабить  воздействие  своих  слов,  мудро  сменил  страстную
пылкость на холодный светский тон. И не успела она прийти в себя,  как  он
уже церемонно приложился к ее руке и оставил ее  одну  в  растерянности  и
смятении.
 Живой, веселый вернулся он вместе со свитой  в  город.  Он  получил  то
подтверждение своей власти, в котором нуждался, и  вновь  чувствовал  себя
сильнее и увереннее тех, кто угрожал ему. Ого!  Пускай  потягается  с  ним
теперь  неуклюжий  Ремхинген  или  дородный  князь-епископ.  Их  козырь  -
происхождение, его - женщины. И  первое  достигается  меньшим  трудом.  Он
сильнее их.
 И кобыла Ассиада чувствовала, что он стал легче, окрыленное, нежели  по
дороге туда. Что за наслаждение нести его на себе. И она  звонко  заржала,
возвещая городу его славу.


 Эслингенское детоубийство вызвало  много  толков  и  волнений  по  всей
империи. Нагромождая ужас на ужас, молва разносила подробности о том,  как
еврей истязал девушку, выцеживал у нее кровь и запекал в мацу, чтобы таким
путем приобрести власть над всеми христианами,  с  которыми  у  него  были
дела. Снова ожили старые россказни,  легенды  о  святом  младенце  Симоне,
трирском мученике  (*36),  также  убитом  евреями,  и  об  отроке  Людвиге
Эттерлейне  из  Равенсбурга.  Образ   умершей   девочки   становился   все
лучезарней; что это была за  кроткая,  ангелоподобная  юная  девственница!
Бродячие музыканты воспевали в кабаках ее мученический  конец,  а  летучие
листки и газеты живописали его в грозных стихах и кровожадных картинках.
 В народе уже зародилась мысль отомстить евреям действием. У ворот гетто
собирались толпы; кто осмеливался показаться,  того  встречали  каменьями,
грязью и грубой бранью. Торговля затихла, должник-христианин издевался над
заимодавцем-евреем,  выщипывал  ему  бороду,  плевал  в  лицо.   Суды   до
бесконечности затягивали  процессы.  В  Баварской  земле,  в  окрестностях
Розенгейма, на большом торговом тракте, ведущем из Вены на запад, какой-то
перекупщик зерна, которому евреи стали поперек  дороги,  вместе  с  беглым
писарем организовал шайку, подстерегавшую торговцев-евреев и грабившую  их
транспорты. Курфюрстское правительство относилось  к  этому  равнодушно  и
даже благожелательно. Только гневные  протесты  из  Швабии  и  решительные
представления венских властей положили конец бесчинствам.
 При дворах и в  министерствах  тоже  с  большим  интересом  следили  за
эслингенской историей. Ни для кого не было тайной, насколько слабы и шатки
подобранные улики, всех  забавляло,  каким  примитивным  способом,  избрав
орудием убитую девочку, имперский город собрался насолить  вюртембергскому
герцогу и его финанцдиректору. Однако многие не  без  злорадства  считали,
что вся сила обвинения именно в его нелепости. Главным козырем обвинителей
было народное поверье, согласно которому детям,  родившимся  в  сочельник,
угрожает особая опасность от  евреев,  а  убитая  девочка,  по  счастливой
случайности, родилась в рождественскую ночь.
 Тяжелые, гнетущие, свинцовые тучи собирались над  евреями.  Испуганные,
приниженные, забились они по своим углам, вперив взоры в то неведомое, что
надвигалось неотвратимо. Ой! Ой! Всегда, когда одного из них  забирали  по
такому гнусному и глупому  обвинению,  остальных  вслед  за  ним  тысячами
убивали, тысячами жгли, вешали,  десятками  тысяч  расшвыривали  по  всему
свету. Объятые ужасом, притаились они в своих углах, вокруг них  сгущалась
тишина,  жуткая,  смертоносная,  неотвратимая,  неосязаемая,   безыменная,
словно из их улиц выкачан весь воздух  и  они  тщетно  силятся  вздохнуть.
Мучительнее всего была первая  неделя.  Ой,  это  ожидание,  это  страшное
оцепенение, бездействие и неизвестность: кто? где?  как?  Самые  почтенные
обращались к властям. Обычно, когда в них была нужда, за  ними  ухаживали;
теперь их даже не принимали. Ой, это пожимание  плечами  в  прихожих,  это
злорадство при виде их страха, эта выжидающая  усмешка,  это  вероломство,
это безразличие к  беззащитным.  Ой,  эти  власти,  которые  раньше  брали
большие деньги за охранные грамоты, а теперь  у  них  вдруг  нет  времени,
когда их евреям  грозит  настоящая  беда.  Ой!  Эти  два  невооруженных  и
нерадивых стражника у ворот гетто,  какая  они  охрана  от  тысячной  орды
грабителей и убийц! Ой, кто ж не видит, что все начальство и  все  ратманы
закрывают глаза  и  уши,  а  руки  кладут  за  спину,  чтобы  чернь  могла
беспрепятственно напасть на беспомощных людей.  Ой,  какая  ужасная  беда!
Одно спасение - всемогущий бог, да будет благословенно его  имя!  Ой,  ты,
несчастный Израиль! Ой, беззащитные, отданные на растерзание шатры Иакова!
 На черных крыльях хищного коршуна леденящая сердца весть  облетела  все
еврейские общины от Польши до Эльзаса,  от  Мантуи  до  Амстердама.  Сидит
пленник в Швабской земле, в Эслингене, в злом городе, в питомнике злобы  и
низости. Говорят гои, будто убил он одного из их детей.  Ополчается  Эдом,
хочет напасть на нас, сегодня, завтра, кто знает когда. Слушай, Израиль!
 Побледнели,  поседели  тут  мужи,  позабыли  о  делах,   испуганно,   с
растерянными, обезумевшими глазами забились в углы их прекрасные, нарядные
жены и с верой глядели на мужей, готовые слепо выполнить все, что прикажут
они. Затаило дух все еврейство Римской империи и далеко за ее пределами. У
себя в молельнях собирались евреи, били себя в грудь,  каялись  в  грехах,
постились в понедельник, в четверг и потом опять в понедельник,  с  вечера
до вечера. Не пили, не ели,  не  прикасались  к  женщинам.  Тесной  толпой
стояли они в своих душных молельнях, завернувшись в молитвенные одеяния  и
саваны, с истовым  рвением  раскачивались  всем  телом.  Взывали  к  богу,
сзывали к Адонаи Элохим,  взывали  пронзительными,  исполненными  отчаяния
голосами, напоминавшими пронзительные, режущие слух звуки бараньего  рога,
в который они трубят под новогодний праздник. Они перебирали  свои  грехи,
они взывали: "О господи, смилуйся над нами  не  ради  нас,  не  ради  нас!
Смилуйся над нами во имя прародителей наших". Они перебирали  нескончаемый
перечень предков, умерщвленных за прославление имени господня,  замученных
сирийцами,   затравленных   римлянами,   убитых,   удушенных,    изгнанных
христианами, безвинно погибших в  польских  общинах  и  в  общинах  Трира,
Шпейера и Вормса. Они стояли, завернувшись в белые саваны, посыпав  головы
пеплом, в молитвенном экстазе раскачиваясь до изнеможения всем телом,  они
спорили и торговались с богом, когда занимался день, и когда день угасал и
склонялся к ночи, они  все  стояли  и  кричали  неблагозвучными,  осипшими
голосами: "Припомни союз твой с Авраамом и принесение в жертву Исаака!" Но
через тысячи окольных путей все молитвы вновь и  вновь  сливались  в  один
неистовый пронзительный хор: "Един же велик Адонаи Элохим, един  же  велик
бог Израиля, всевидящий, предвечный Иегова".
 А женщины были отделены  решеткой,  не  видимы  мужчинами.  Трепеща  от
страха, широко раскрыв глаза, точно  птицы  в  клетке  на  этой  жердочке,
сидели они рядом, тихо, набожно и бессмысленно  лепетали  слова  из  своих
молитвенников, в которых  древнееврейскими  буквами,  на  какой-то  помеси
немецкого и еврейского языков, были изложены библейские истории  и  другие
священные легенды.
 Во всех храмах и молельнях  от  Мантуи  до  Амстердама,  от  Польши  до
Эльзаса стояли так мужи, молились, постились. В одно и то же время,  когда
занимался день и когда он склонялся к  ночи,  все  евреи,  завернувшись  в
саваны, обратясь лицом к востоку, в сторону Сиона, с молитвенными  ремнями
на голове и на груди, стояли и молились: "Ничего не  осталось  нам,  кроме
Книги",  стояли  и  взывали:  "Един  же  велик  бог  Израиля,  всевидящий,
предвечный Иегова".
 Однако когда миновали первые дни великого смятения,  обнаружилось,  что
имперский город Эслинген медлит с процессом еврея Иезекииля  Зелигмана  из
Фрейденталя. То ли по политическим причинам, ожидая подходящего  случая  с
помощью процесса оказать нажим на герцогское правительство, то  ли  просто
из желания растянуть мучительство, то ли в надежде добыть еще какие-нибудь
более веские улики, но так или иначе проходили месяцы,  а  еврей  все  еще
томился в тюрьме,  и  дело  его  не  подвинулось  дальше  предварительного
следствия и первой ступени пыток.
 Евреи же, за тысячелетия привыкшие ко всяческим  преследованиям,  когда
миновал первый ошеломивший  их  испуг,  забегали,  засуетились,  в  каждом
уголке отыскивали себе тайники,  куда  бы  укрыться,  когда  грянет  беда.
Добывали подтверждения своих охранных грамот, нанимали вооруженных людей и
городских  стражников  для  охраны,  по  всем  дорогам  мчались  гонцы   с
предложениями объединиться для совместной защиты, при всех дворах, во всех
магистратах их агенты старались склонить благорасположенных  сановников  к
принятию нужных мер;  большая  часть  капиталов  в  векселях  и  кредитных
письмах для верности препровождалась за границу.
 Однако над всем, что они думали  и  делали,  тяготела  свинцовая  туча.
Надвигавшийся ужас нарушал их сон, превращал их пищу в пресное  безвкусное
крошево, вино - в воду, отнимал аромат у  их  пряностей,  лишал  жизни  их
острые, пылкие, страстные, увлекательные диспуты о Талмуде,  так  что  они
умолкали на полуслове, почуяв запах крови и бессмысленно вперяя  взгляд  в
пространство. Да, свинцовая туча нависала и  над  великолепием  субботнего
дня, который обычно по-княжески справлял беднейший из их  нищих,  грезя  о
блеске разрушенного царства и о грядущем мессии.
 Все меры безопасности были приняты, но они были ненадежны, как еловые и
пальмовые ветви на крышах их кущ. Туча не рассеивалась, от тучи не спасало
ничто. Когда они занимались будничными делами и когда справляли праздники,
из каждого угла глядел на них гнетущий страх.
 Франкфуртский раввин  рабби  Иаков  Иошуа  Фальк  сидел  над  священным
писанием. И худые, морщинистые руки его, помимо воли, развернули ту  главу
из пятой книги Моисея, что содержит самое ужасное проклятие, какое  только
мог измыслить человеческий разум. То  проклятие,  которое  еврей  боязливо
старается пропустить в  Книге,  то  проклятие,  которое  кантор  во  время
ежегодного  чтения  священного  писания  поспешно   и   пугливо   бормочет
вполголоса, дабы не накликать его. Но взор старого рабби не мог оторваться
от грозных неуклюжих букв, и он читал:
 "Пошлет господь на тебя проклятие, смятение и несчастие во всяком  деле
рук твоих. С женой обручишься, и другой будет спать с нею; дом  построишь,
и не будешь жить в нем. Предаст тебя господь на  поражение  врагам  твоим;
одним путем выступишь против них, а семью путями  побежишь  от  них.  Враг
твой будет главою, а ты будешь хвостом. И он будет теснить  тебя  во  всех
жилищах твоих, и ты будешь есть плод чрева твоего,  плоть  сынов  твоих  и
дочерей твоих, которых господь бог твой дал тебе, в осаде и в стеснении, в
котором стеснит тебя враг твой. Женщина, жившая у тебя в неге  и  роскоши,
которая никогда ноги своей не  ставила  на  землю  по  причине  роскоши  и
изнеженности, будет безжалостным оком смотреть на мужа недра своего  и  на
сына и на дочь свою. И не даст им последа, выходящего  из  среды  ног  ея,
чтобы не съели его прежде нее при недостатке во  всем,  тайно  в  осаде  и
стеснении, в котором стеснит тебя враг твой в  жилищах  твоих.  И  рассеет
тебя господь по всем народам: но и между этими народами не успокоишься,  и
не будет места покоя для ноги твоей. И господь даст  тебе  там  трепещущее
сердце, истаивание очей и изнывание души. И будешь трепетать ночью и  днем
и не будешь уверен в жизни твоей. Утром ты  скажешь:  о,  если  бы  пришел
вечер! А вечером скажешь: о, если бы наступило  утро.  От  трепета  сердца
твоего, которым ты будешь объят, и от того, что ты будешь  видеть  глазами
твоими".
 Так читал старик, и сердце его было исполнено темного страха, и  покрыл
он голову молитвенным одеянием, чтобы не видеть больших  грозных  букв,  и
плакал он и стенал. Жена его, которая не осмеливалась  тревожить  мужа  во
время чтения, стояла в испуге у дверей,  и  старое  сердце  ее  билось  от
страха так сильно, что удары его отдавались в  иссохшей  шее.  Но  она  не
осмеливалась тревожить мужа.
 А рабби Иаков Иошуа Фальк плакал, и все молитвенное  одеяние  его  было
мокро от слез, что лились из его впалых, престарелых глаз.