ивались  в  ожидании   его   подписи.
Щекотливые переговоры с Баден-Дурлахом о  том,  как  поделить  расходы  по
крепости  Кель,   близились   к   благоприятному   концу,   уполномоченный
маркграфини торопил с договором, но герцог был  недосягаем.  Соглашение  с
Гейльбронном и Эслингеном по вопросу  о  Неккаре  тоже  требовало  срочной
резолюции, а герцога не было, да и только. Хорошо, очень хорошо!  Зато  он
вызвал теперь к себе рыцарей ордена  святого  Губерта  (*9)  и  непробудно
бражничал с ними. Сам он тоже не снимал орденского знака, золотого  креста
с рубиново-красной финифтью, с  золотыми  орлами,  с  охотничьим  рогом  и
девизом: Amicitiae virtutisque foedus [Союз дружбы и доблести  (лат.)].  И
юную венгерскую танцовщицу, беспросветную дурочку  безупречного  сложения,
по-прежнему держал в Неслахе. Очень хорошо, очень,  очень  хорошо!  Пускай
кутит в пьяной охотничьей компании и блудит с непроходимо  глупой  тварью,
только бы подальше от советчиков, от шептунов, от интриганов.
 Тем временем она не знала устали. К управителям ее  имений  и  поместий
летят строжайшие наказы выжимать все  до  последнего  гроша.  Она  создает
двадцать новых совершенно бесполезных должностей, и ее клевретам вменяется
в обязанность без проволочки продать их,  а  вырученные  деньги  и  залоги
направить в графскую казну.
 Герцогское финансовое управление получает счет  на  огромную  сумму,  в
какую якобы обошлись  ей  последние  визиты  Эбергарда-Людвига,  хотя  она
получила натурой дрова, вина, фрукты. Как обсасывает кость  изголодавшийся
пес, так жадно и ожесточенно  высасывает  она  все  доходы  герцогства,  и
ежедневно из  страны  уходят  большие  деньги  к  ее  банкирам  в  Женеве,
Гамбурге, Венеции.
 А герцог все еще в Неслахе. Он выписал себе из придворной  конюшни  три
большие упряжки, по восемь  лошадей  в  каждой,  и  теперь  упражняется  в
кучерском искусстве. Венгерка визжит, а кавалеры  ордена  святого  Губерта
рукоплещут в нелицемерном восторге.
 Наконец-то в ответ  на  ее  призывы  и  заклинания  в  Вильдбад  прибыл
долгожданный Исаак Ландауер. В  засаленном  лапсердаке  сидел  он  посреди
ляпис-лазури и позолоты, зеркал и купидонов в  рабочем  кабинете  графини.
Напротив него, у секретера, - графиня во  всем  своем  великолепии,  между
ними высокие стопки  документов,  реестров,  счетов.  Он  проглядывал  их,
проверял, графиня без утайки давала пояснения. Он находил то тут,  то  там
пробелы, указывал, где  следует  сильнее  прикрутить,  поднажать.  Графиня
сидела, грузная, с оголенной, заплывшей  жиром  шеей  и  тоже  оголенными,
безупречными плечами,  возражала,  делала  отметки.  В  конце  концов  она
потребовала огромной ссуды под три деревни.
 Исаак Ландауер поглядел на нее, покачал головой, сказал с укоризной:
 - Чем я это заслужил у вашего превосходительства?
 - Что заслужил?
 - Что вы меня считаете круглым дураком.
 - Что это значит? - вспылила она. - На что ты намекаешь,  еврей?  Разве
ты не дал бы мне взаймы два года тому назад? Чем я теперь стала хуже?
 - На что вашему превосходительству деньги? - примирительно возразил он.
- Чтобы вывозить их из страны? А зачем вывозить их из страны?  Затем,  что
вы боитесь каких-либо казусов; но раз есть причины бояться казусов,  тогда
имения не могут быть гарантией. Значит, вы хотите, чтобы я на вас потерпел
убытки?
 Графиня растерянно посмотрела в пространство, потом на него,  и  взгляд
ее сказал ему, что дело тут не только в деньгах, взгляд открыл ему все  ее
страхи, надежды, сомнения.
 - Ты, еврей, не глуп,  -  произнесла  она  немного  погодя,  -  как  ты
скажешь, могу я рискнуть и (она запнулась) не закладывать моих деревень?
 Ему хотелось сказать ей что-нибудь утешительное. Но она была женщина  с
головой и волей, она не нуждалась в  ободрениях  и  обманах,  даже  как-то
неприлично было подступаться к ней с этим. Он оглядел ее с ног до  головы,
и она не таилась перед ним; он  увидел  ее  опавшее  лицо,  распустившееся
ожиревшее тело и на ее настойчиво  вопрошающий  взгляд  не  нашел  ответа,
только молча пожал плечами. Тогда она совсем  перестала  владеть  собой  и
громко,  безудержно  расплакалась,  точно  малое  дитя.  Потом   принялась
непотребно ругать министров, своего брата, племянника и всех  прочих,  что
были ее креатурами, а теперь смотрели на ее падение и  палец  о  палец  не
ударили и даже рады были подтолкнуть ее. Вот канальи,  вот  подлецы!  Ведь
она возвысила их; ведь по ней они взобрались наверх. Каждым грошом, каждой
пуговицей на мундире они были обязаны ей. К тому  же  они  по  всей  форме
заключили с  ней  договор  -  документ  тут  у  нее  в  ящике  -  всемерно
поддерживать друг друга, как в  удаче,  так  и  в  беде.  С  таких  подлых
мерзавцев мало шкуру содрать. Ведь любой проходимец и мошенник, сам дьявол
не отступает от данного собрату слова.
 Молча наблюдал еврей,  как  бесновалась  графиня,  и  ждал,  чтобы  она
отбушевала. Под  конец  она  закашлялась,  лицо  у  нее  побагровело,  она
засопела, захрипела, потом заплакала тихими безудержными слезами.
 - Ох, еврей,  еврей,  -  всхлипывала  она  безостановочно,  беспомощно;
пышная, прекрасная женщина вся содрогалась, румяна  и  белила  расплылись,
великолепные ткани безжизненно повисли на ней.
 Исаак Ландауер расчесал пальцами слипшуюся  бородку,  покачал  головой.
Потом бережно взял большую, теплую руку графини и, что-то бормоча себе под
нос, принялся гладить ее.


 Слухи о близком падении графини, неведомо откуда взявшиеся,  вспыхивали
в стране то тут, то там, на всех перекрестках. Никто не решался  повторить
их громко, но шепотом об  этом  говорили  все.  Из  всех  грудей  вырвался
глубокий, хоть и затаенный вздох  облегчения.  В  некоторых  деревнях  уже
звонили в колокола, читали благодарственные молитвы, не объявляя за что  и
ограничиваясь туманным намеком: за милость провидения.
 Но пока что ничего не изменилось, даже  наоборот,  гнет  стал  тяжелее,
жестче. Старых чиновников смещали, потому  что  новые  претенденты  дороже
платили за  предоставленные  им  должности.  Сыскная  полиция  доносами  и
дознаниями держала в страхе целые общины и отдельных лиц, откупиться можно
было только крупной мздой, изо всех государственных  учреждений,  даже  из
церковного имущества и кассы помощи вдовам и сиротам, изымались  огромные,
ничем не обеспеченные беспроцентные ссуды в казну графини; агенты  графини
совсем распоясались и орудовали  наглее,  чем  прежде.  А  когда  появился
грозный герцогский рескрипт, в котором вновь строжайше  возбранялись,  под
угрозой тяжкой кары, всякие поносные речи против графини, тогда обратились
во прах даже самые легкокрылые надежды.
 Малый совет парламента, ландтага, заседал каждые  три  дня.  Члены  его
успели побеседовать с прусским  королем,  они  были  осведомлены  о  ссоре
графини с братом и, предчувствуя падение фаворитки, стремились  приблизить
его срок. Они обсуждали планы обращения с новой  жалобой  к  императору  и
имперским властям и нового протеста перед  герцогом  по  поводу  последних
злоупотреблений клики Гревениц. Малый совет собирался  в  полном  составе,
восемь    действительных    членов,    двое     консультантов-законоведов,
председатель, он же первый секретарь. Люди это были совсем разные, начиная
с  Иоганна-Фридриха  Егера,  грузного  и  неповоротливого  бракенгеймского
бургомистра, и кончая  Филиппом-Генрихом  Вейсензе,  изящным,  утонченным,
просвещенным советником консистории и прелатом в Гирсау; но все  они,  как
один, горой стояли за права и привилегии ландтага.  Графиню  честили  так,
что прямо гул стоял, - эту грязную тварь плетьми надо гнать из  страны,  а
Иоганн-Фридрих Беллон, бургомистр в Вейнсберге, стучал кулаком по столу  -
если до того, мол, дойдет, он выведет своих малых деток на улицу  и  велит
им плевать в  лицо  рябой  стерве,  изъеденной  дурной  болезнью.  Гремели
горделивые речи: где, мол,  в  Европе  найдется  вторая  страна  с  такими
свободами, лишь Вюртемберг и Англия отвоевали себе  столько  парламентских
гарантий,  и  воздух  в  помещении  ландтага  был   пропитан   гражданской
гордостью, пОтом и демократией. Но в итоге были  вынесены  очень  несмелые
решения, и так как Эбергард-Людвиг оставался недосягаем, а  советники  его
ограничивались учтиво уклончивыми ответами, то резолюции не получили  хода
и спустя месяц начали желтеть в архиве.
 Герцогиня Иоганна-Элизабета, которая  сидела  и  выжидала  в  опустелом
Штутгартском дворце, тоже прослышала о  близкой  отставке  графини.  Члены
ландтага то и дело наведывались к ней, император слал к  ней  чрезвычайных
послов. Прусский король явился засвидетельствовать  ей  почтение  по  всем
правилам  придворного  церемониала.  Как  смеялись  в  кругу  приближенных
графини над визитом захудалого короля  к  заштатной  герцогине!  Герцогиня
внимательно прислушивалась ко всяким толкам, тщательно  отмечала  малейшую
перемену в поведении  Эбергарда-Людвига.  Однако  она  не  возносилась  на
крыльях надежды и не падала в бездну разочарования от того,  что  желанный
переворот медлил совершиться.
 Она ждала уже столько времени. Целых тридцать лет сидела она  в  пустом
дворце, потому что герцог  оставил  ей  лишь  самую  необходимую  домашнюю
утварь,  сидела  унылая,  замшелая,  нудная  и  упрямо  выжидала.  Правда,
чужеземные послы являлись на поклон и к ней, но она  знала,  что  то  была
тягостная повинность и что ей уделяли особое внимание, лишь  будучи  не  в
ладах с герцогом, ему в пику. Настоящая жизнь была там, в Людвигсбурге,  в
том городе, который Эбергард-Людвиг построил ее сопернице, потому что она,
герцогиня, упорно держалась за Штутгарт, невзирая на  унижения  и  угрозы.
Настоящая жизнь была там,  в  Людвигсбурге,  куда  государь  перенес  свою
резиденцию, куда он насильно заставил переехать все  ведомства,  коллегии,
консисторию и  церковный  совет.  Там  он  построил  для  той  твари,  для
мекленбуржанки, для метрессы, великолепный замок и туда велел перевести из
Штутгартского дворца все сокровища искусства, всю парадную мебель.
 Иоганна-Элизабета  с  первого  дня  запомнила  мекленбуржанку  -   даже
мысленно она никогда не произносила проклятого имени. Супруга  своего  она
почитала и любила, она гордилась им, как  доблестным  воином  и  блестящим
кавалером, она знала также, что сама недостаточно хороша для  него,  и  не
ставила ему в укор шашни со своими фрейлинами. Даже когда она  родила  ему
сына  и  дочь  и  ей  намекнули,  что  худосочие  детей   проистекает   от
необузданной жизни герцога, она не озлобилась против него. Когда появилась
при дворе мекленбуржанка - подстроил это  ее  брат,  интриган  и  сводник,
чтобы через нее сделать карьеру, - она, герцогиня, по правде  сказать,  не
поняла, что  хорошего  в  этой  твари,  но  раз  уж  Эбергарду-Людвигу  та
приглянулась, она и тут, как и в прежние  разы,  не  стала  ему  перечить.
Впрочем, герцог поначалу не слишком был увлечен и воспылал  страстью  липа
после любительского спектакля, в котором играл вместе  с  мекленбуржанкой.
Герцогиня сейчас  еще  видит,  как  та  тварь,  в  соблазнительном  наряде
Филлиды, напирала на него нагло оголенной грудью. И с тех пор не проходило
дня, чтобы та тварь не причинила ей зла. Герцога она завлекла колдовством,
это совершенно ясно; ее самое, герцогиню, она пыталась отравить: когда  ей
сделалось  так  дурно  от  шоколада,  виной  тому,  конечно,  была  отрава
мекленбуржанки, и от рокового конца ее спасла только  милость  провидения,
не дав ей отведать еще и пирога. Для всякого, кто не был  слеп,  не  могло
быть сомнений, что та - подлая колдунья, отравительница, отродье  дьявола.
Неспроста же она разрешилась прежде времени черным как  смоль,  волосатым,
сморщенным обменышем.
 Но она, герцогиня, наперекор всем злодеяниям, обидам и чародействам, не
уступила своих прав. Пыл ненависти давно  уже  сменился  в  ней  холодным,
тупым, упрямым, застарелым ожиданием гибели той твари. Так  сидела  она  в
обширном, пустынном дворце, унылая, одинокая, нудная, и вести,  долетая  к
ней, обесцвечивались, становились расплывчатыми, тягучими,  пыльно-серыми,
как она сама.


 Об эту пору в разных концах Швабской земли стал являться вечный жид.  В
Тюбингене одни говорили, будто он в  собственном  экипаже  проследовал  по
городу, другие утверждали, будто видели  его  на  проезжей  дороге  не  то
пешком,  не  то  в  почтовой  карете,  писец  при  Вейсенбергской  заставе
рассказывал о загадочном путешественнике, который назвался странным именем
и при себе имел диковинную поклажу; когда же он стал требовать  надлежащих
документов,  зловещий  незнакомец  пронизал  его  насквозь  таким   адским
взглядом, что ему  пришлось  в  страхе  отступиться,  но  от  дьявольского
взгляда у него и посейчас ломота во  всем  теле.  Слухи  ползли  отовсюду,
детей оберегали от злого глаза  незнакомца,  а  в  Вейле  -  городе,  близ
которого его видели напоследок, сторожу у заставы был дан приказ строжайше
соблюдать все формальности.
 Немного погодя он появился  в  Галле.  У  заставы  он  дерзко  назвался
Агасфером - Вечным жидом. Срочно созванный магистрат распорядился пока что
не  пускать  его  дальше  предместья.  Кругом  с  испугом  и  любопытством
столпились   обыватели.    У    приезжего    была    обычная    наружность
еврея-разносчика, лапсердак и пейсы. Он  охотно  отвечал  на  вопросы,  но
картаво и маловразумительно. Перед крестом он  бросился  наземь,  взвыл  и
стал бить себя в грудь. Вообще же он торговал галантереей, и у него  много
раскупили амулетов и безделушек на память. В результате, когда он предстал
перед магистратом, обнаружилось, что он  обманщик,  и  его  приговорили  к
плетям.
 Но те, кто его видел, заявляли,  что  это,  конечно,  не  настоящий.  У
настоящего одежда была обыкновенная, добротный кафтан голландского покроя,
как у многих, разве что старомодный, и сам он  с  виду  напоминал  важного
чиновника  или  зажиточного  бюргера.  Только  по  лицу  его,  по  чему-то
особенному, исходившему от него, а главное, по взгляду сразу чувствовалось
- это и  есть  Вечный  жид.  Так  во  всех  концах  страны  в  один  голос
свидетельствовали разные уста.
 Графиня спросила у Исаака Ландауера, каково его мнение на этот счет. Он
отвечал уклончиво - откуда ему знать, он ведь не Лейбниц (*10). Вообще  он
неохотно говорил о таких вопросах - в них трудно разобраться,  он  склонен
ни во что не верить, но в отрицании его не чувствовалось твердости.  Кроме
того, всякому, кто занимается такого рода делами, не избежать столкновения
с полицией и церковными властями. Зато графиня крепко  верила  в  магию  и
чернокнижие. В Густрове, еще ребенком,  она  много  времени  проводила  со
старухой Иоганной, пастушкой, которую позднее убили за то, что  она  умела
накликать непогоду. Иногда открыто, чаще же, когда  старуха  выгоняла  ее,
исподтишка наблюдала она, как та варит притирания и  зелья,  и  в  глубине
души твердо верила, что своим возвышением  и  властью  обязана  тому,  что
после смерти старухи тайком помазала себе пупок,  срам  и  бедра  козлиной
кровью, которую та кипятила напоследок. Замирая от страха  и  любопытства,
она   жадно   выспрашивала   алхимиков   и   астрологов,   приезжавших   к
людвигсбургскому  двору,  и  хотя   в   обществе   разыгрывала   из   себя
вольнодумного философа, однако частенько в тиши, содрогаясь и тяжело дыша,
изготовляла составы для сохранения молодости  и  приобретения  власти  над
мужчиной.  Что  евреи  своими  гениальными  комбинациями  и   неслыханными
успехами на финансовом поприще обязаны колдовству, в этом она уверена,  на
этот счет ее не проведешь. Тайны колдовства достались им в  наследство  от
Моисея и пророков; а за то, что Иисус хотел открыть эти тайны всем народам
и, значит, обесценить их, евреи его распяли. И что Исаак Ландауер виляет и
хитрит перед ней и покидает ее в  беде,  хотя  она  всегда  оказывала  ему
столько доверия, так это попросту  подлый  страх  конкуренции  и  жестокая
несправедливость с его стороны.
 Слухи о Вечном жиде вновь  укрепили  ее  в  намерении  вернуть  к  себе
герцога  с  помощью  колдовства,  если  все   другие   средства   окажутся
недействительными. Она принялась настаивать, чтобы Исаак Ландауер повел ее
к Вечному жиду. А  уж  если  он  наотрез  отказывается  -  только  незачем
отвиливать, при желании для него  это,  конечно,  возможно,  -  так  пусть
раздобудет ей другого каббалиста  (*11),  который  зарекомендовал  себя  и
которому она могла бы довериться.
 Исаак Ландауер зябко потирал свои бескровные руки. Ее  настойчивость  и
горячность  смущали  его.  Господи,  ведь  он  только  честный  купец,  он
поставляет все, что от него требуют:  деньги,  угодья,  дворянский  титул,
если на  то  пошло  -  даже  маленькое  имперское  графство,  и  заморские
пряности, и негров, и черных рабынь, и говорящих попугаев; но  откуда,  во
имя всего святого, добыть ему  Вечного  жида  или  почтенного  каббалиста,
который не посрамил  бы  себя?  Ему,  естественно,  на  миг  пришла  мысль
подсунуть графине ловкого мошенника;  но  с  какой  стати  водить  за  нос
клиентку, слепо доверявшую ему? Он всегда отличался добросовестностью.  Да
и риск был уж очень велик. Депутаты ландтага и так ненавидели его,  они  с
величайшим восторгом довели бы его до суда или, от  чего  упаси  боже,  до
костра. Против  своего  обыкновения,  он  ушел  расстроенный,  нехотя  дав
графине уклончивое обещание.
 Направился он прямо к Иозефу Зюссу Оппенгеймеру.
 Зюсс тем временем усердно старался быть праздным; но он был лишен  дара
отдыхать таким способом. Он томился от безделья: этот неугомонный  человек
страдал, выходил  из  себя,  когда  не  мог  затевать  сложные  махинации,
водиться с власть имущими, давать толчок движению и самому кружить в вихре
движения.
 С малых лет какая-то сила гнала его, не давая передышки. Ребенком он не
пожелал оставаться во Франкфурте у дедушки,  благочестивого  и  смиренного
рабби Соломона, кантора в синагоге. Родителям - отец  его  был  директором
странствующей еврейской труппы  -  пришлось  возить  его  с  собой.  Таким
образом,  он  уже  в  шестилетнем  возрасте  попал  к  вольфенбюттельскому
герцогскому двору и увидел власть имущих вблизи. Герцог благоволил к  отцу
и еще больше к матери, красавице Микаэле Зюсс, а герцогиня без ума была от
миловидного, пылкого, не по летам смышленого, кокетливого мальчугана.  Ах,
какая разница была между ним  и  белобрысыми  флегматиками  -  детьми  при
вольфенбюттельском дворе. Оттуда пошло его страстное тяготение к  обществу
власть имущих. Он нуждался в смене впечатлений, в новых лицах, у него была
жажда общаться с людьми, алчное желание втиснуть в свою  жизнь  как  можно
больше людей, и они  навсегда  оставались  у  него  в  памяти.  Он  считал
потерянным тот день,  когда  ему  не  удалось  свести  хоть  четыре  новых
знакомства,  и  хвастал  тем,  что  знал  в  лицо  треть   всех   немецких
владетельных князей и по меньшей мере половину знатных дам.
 Его почти невозможно было удержать в гейдельбергской школе.  Трижды  за
четыре года убегал он оттуда вдогонку кочующей труппе. А когда умер  отец,
никакие просьбы, рыдания, угрозы, проклятия матери не могли обуздать  его.
Миловидный мальчуган, баловень целого города,  был  не  по  годам  развит,
обнаруживал   поразительные   способности   к   счету,    кичился    своей
аристократической наружностью и позволял себе самые  бесшабашные  шалости.
Соседи-евреи   руками   всплескивали,   христиане   смеялись   весело    и
благосклонно, а мать молила, плакала, бранилась и не знала,  гордиться  ей
или негодовать. И в Тюбингене, куда его послали изучать право, он  не  мог
усидеть в аудиториях.  Математикой  и  языками  он  овладевал  играючи,  к
юридическому крючкотворству, из которого  профессора  кое-как  сколачивали
теорию, у него был природный дар. Для него же куда важнее было  знакомство
со зна