ое,  темно-русое
создание,  вся  жизнь  которого  теперь  была  едва  скорбная   мольба   о
снисхождении. Однажды он обхватил слабеющими потными руками та  прекрасную
полную, крепкую  шею,  сдавил,  попытался  придушить  и  вдруг  с  испугом
отпустил, погладил:
 - Ведь ты ни при чем, ты  ведь  ни  при  чем!  -  Он  рисовал  в  своем
воображении дикие фантастические  сцены  мести:  как  он  закалывает  свою
возлюбленную, перекидывает через седло ее труп и скачет  по  всей  стране,
призывая народ к отмщению. Или как он захватывает брата в плен, заставляет
его целовать ноги своей возлюбленной,  как  затем  убивает  их  обоих,  ее
приказывает похоронить как королеву, а брата зарыть в  землю  как  собаку.
Сам же он  парит  над  происходящим,  словно  театральный  бог  мести.  Но
осуществить он не мог ничего, он мог только изводиться и умереть.
 Узнав  о  смерти  брата,  Карл-Александр  немедленно  послал   министра
Форстнера и военного советника Дилдея в замок  Винненталь  опечатать  вещи
умершего и, главное,  изъять  его  переписку.  Как  раз  во  время  сессии
кургузого парламента он узнал о новых интригах брата с членами ландтага  и
загорелся  желанием  получить  документальные  доказательства,   уличающие
некоторых оппозиционных парламентариев в измене. Ох, как ему  хотелось  их
прихлопнуть, как хотелось стереть их в порошок, свернуть шею гидре!
 Его  посланные  застали  в  тихом  замке  немногочисленную,  растерянно
бродившую по комнатам прислугу,  а  у  тела  покойного  в  тупом  отчаянии
застыла  белокурая  девушка.  Они  не  привезли  герцогу   ничего,   кроме
безобидных бумажек.
 Карл-Александр вскипел. Он не сомневается, что члены малого совета были
в тайном сговоре с покойным, замышляли  вознести  его  на  престол.  Он  с
яростью накинулся на посланцев, которые добыли ему только  ненужный  хлам.
Наверное,  они  украли,  сожгли  все  компрометирующие  бумаги,  умышленно
упустили и загубили прекрасный случай раскрыть вражеские козни.
 Зюсс  разжигал  и  подстрекал  его.   Лучшей   возможности   уничтожить
ненавистных  интриганов  не  дождешься.  Он   припомнил   давние   нелепые
подозрения герцога. Ведь эти же  самые  люди  в  свое  время  наседали  на
Карла-Александра  с  злополучными  реверсалиями,  гарантирующими   свободу
вероисповедания, и прочли ему в Белграде  черновик,  совсем  непохожий  на
позднейший штутгартский чистовой экземпляр.  Кто,  как  не  они  подменили
листы и всунули подложную страницу в окончательный текст? От  нашептываний
Зюсса герцог-солдат, как дитя неискушенный в вопросах  дипломатии,  наново
распалялся застарелой злобой. Эти  господа,  видно,  наловчились  утаивать
важные  бумаги.  И  нынешние  безуспешные  поиски  заведомо   существующих
письменных доказательств измены лишний раз подтверждают предосудительность
их прежних поступков и уличают их в тайном сговоре с мятежным парламентом.
 Зюсс вполне понимал мудрого государя, которому надоело править  страной
при таком  двуличном  кабинете,  состоявшем  если  не  из  государственных
преступников, то в лучшем случае  из  тугодумов,  крючкотворов,  педантов,
трусов, оппортунистов, двурушников. Министры Форстнер, Нейфер,  Негенданк,
Гарденберг впали в немилость и получили отставку. Уцелел один  Бильфингер.
Благоразумный Зюсс не решился посягнуть на широко известного за  пределами
Вюртемберга неподкупного ученого. Впрочем, тот не очень мешал ему,  будучи
поглощен своей наукой, а в политике, хоть и был внушительной и устрашающей
фигурой, предпочитал держаться в тени. Кстати, и  герцог  настолько  ценил
беседу  этого  специалиста  по  постройке  крепостей,  что  Зюсс  вряд  ли
чего-нибудь добился бы.
 Вместе с другими опала  постигла  и  управляющего  казенным  имуществом
Георги, того самого, что пустил когда-то  словечко  о  еврейской  гвардии.
Этот человек, озабоченный службой ради  хлеба  насущного,  слишком  поздно
раскаялся в своей злосчастной шутке, слишком поздно попытался  подладиться
к Зюссу. Еврей торжествовал, наблюдая его неловкие попытки к сближению. Он
измывался над недалеким, неповоротливым чиновником,  то  проявляя  к  нему
особую предупредительность - и Георги уже надеялся,  что  можно  вздохнуть
свободно, еврей, верно, не слышал его остроты или  позабыл  о  ней,  -  то
пугая его каким-нибудь намеком или скрытой угрозой. В  конце  концов  Зюсс
сам вручил управляющему казенным имуществом отставку, для  чего  пригласил
его к обеду. Хозяин и немногочисленные гости сидели под красочным плафоном
с триумфом Меркурия, ели на золотой и серебряной посуде изысканные  пряные
кушанья, из драгоценных кубков пили крепкие иноземные  вина.  Насытившись,
сидели отяжелевшие, пыхтели, переваривали обильные яства. И  тут-то  еврей
светски непринужденным  тоном  выразил  управляющему  казенным  имуществом
сожаление, что государь так мало ценит  теперь  его  просвещенные  услуги;
увы, его светлость с некоторых пор вообще не любит и даже просто не терпит
старой гвардии. А уж к новой управляющего  казенным  имуществом  никак  не
причислишь. Георги в полном смятении взглянул на него, что-то пролепетал и
тупо уставился в землю, тряся головой, а немного погодя поплелся восвояси.
 Это был честный, но ограниченный человек с узким кругозором, в плену  у
всяческих условностей, отец семерых детей и бедняк. И вот теперь он впал в
немилость, с позором отставлен от должности. Придя домой, он повесился.
 Началась  смена  чиновников.  До  сих  пор   высокие   посты   занимали
простодушные, мирные, медлительные, благонамеренные швабы;  теперь  на  их
места потянулись  ловкие,  расторопные  люди,  в  большинстве  иностранцы,
изворотливые, многоречивые, способные распутать любое  щекотливое  дельце,
клевреты Зюсса, всякие Шеферы, Тили, Лауцы, Бюлеры, Мецы,  Гальваксы.  Они
сидели на всех ответственных постах, они занимали все подступы к  герцогу.
Но сам Зюсс по-прежнему отказывался от  официального  чина,  у  него  было
только  звание  тайного  советника  и  обер-гоффинанцдиректора,  а   также
управляющего личными доходами ее  светлости  герцогини;  однако  при  всех
дворах знали, что он - истинный правитель государства, его  рука,  хоть  и
без перстня с печатью, держала кормило власти.


 Облегченно вздохнула страна, потянулась в  сладостном  ожидании.  Конец
войне. Сыновья,  мужья,  возлюбленные  возвратятся  теперь  домой.  Мирно,
спокойно потечет теперь жизнь, а не рывками, с вечной  нуждой,  голодом  и
притеснениями. Не  будет  недостатка  в  мужчинах,  молодых,  здоровых,  в
сильных руках для работы, в хозяйском  глазе,  в  мужниной  ласке.  Теперь
можно правильно распределить работу, а не жить изо дня в день как  попало.
Не будет недостатка в славных, крепких конях, хоть и замученными  вернутся
они,  но  можно  снова  выхолить,  выходить  их.  Все  поля  можно   будет
обрабатывать как раньше, следить, чтобы виноградники не глохли, а  дома  -
не прогнивали и не пропадали. У  городских  ремесленников  будут,  как  до
войны, средства к жизни, сырье для работы, будет в изобилии продовольствие
и  вино.  Все  взоры  обращены  на  запад,  откуда   возвратятся   войска,
возвратятся мужчины, лошади, палатки, телеги, обоз, провиант, все отнятое,
оплакиваемое, недостающее, возвратится и тук и сила. Все взоры  устремлены
на запад, как в засуху на заволакивающие небо тучи.
 И вдруг - жестокое  разочарование  -  ландтаг  постыдно  капитулировал,
армия не будет распущена. В огонь, на помойку портреты герцога, и Белград,
и семьсот алебардщиков! Отчаяние прорвалось наружу, поднялись бунты, более
грозные, чем в начале войны, по подавленные еще быстрее и решительнее.  От
постоев за недостатком казарм не освобождали никого. На каждые  две  семьи
приходилось по солдату - как в домах горожан, так и в крестьянских  домах.
Всюду  сновали  шпионы;  кто  роптал  или  слыл  подозрительным,  на  того
накладывались двойные тяготы. Раз уж  могущественные  парламентарии  мигом
присмирели перед герцогской солдатней, естественно, что простые  обыватели
были совсем запуганы постоянным присутствием большого количества солдат  и
наглостью пришлых офицеров-католиков.
 Кругом мирно расцветали государства и вольные города, в  герцогстве  же
мир оказался хуже войны.  Если  во  время  войны  Карлу-Александру  деньги
требовались только для армии, то теперь они были ему нужны и на содержание
постоянного войска, и на  содержание  двора,  где  уже  не  знали  предела
роскоши.
 Зюсс каким-то чудом, прямо колдовством, добывал деньги. Он чуял  каждое
потайное местечко, откуда можно  их  выкопать,  словно  обладал  волшебным
жезлом. Во время войны он только приладил тиски, теперь  же  медленно,  со
зловещим спокойствием и сноровкой,  завинчивал  их.  Придавленная  тяжелой
пятой военщины, страна не кричала под нестерпимым гнетом, а лишь  стонала,
мучительно  задыхаясь,  истекая  кровью  и  последними  соками,  погибала.
Бесконечные поборы, штемпельные пошлины на все, даже на башмаки и  сапоги.
Кто-то пустил ядовитое словцо: скоро и у людей будут выжигать штемпеля  на
ладонях или на пятках - по четыре гроша за пару.
 При Эбергарде-Людвиге и графине Гревениц торговля чинами и  должностями
была обычным явлением. Зюсс эту систему усовершенствовал, учредил для  нее
особую инстанцию, наградное ведомство,  где  каждое  освободившееся  место
открыто, как на аукционе, отдавалось тому, кто дороже платил, где с той же
целью создавались новые должности  и  звания.  Предметом  торга  были  все
места, от советника экспедиции и ниже, вплоть до деревенского  старосты  и
судьи,  даже  до  сторожа  при  купальнях  и  штатного  живодера.  Никаких
преимуществ для получения вакантной должности вюртембержцам не  давали  ни
преемственность, ни выдающиеся способности: у кого  не  было  денег,  тому
приходилось перебиваться кое-как или искать счастья за границей.
 В Пруссии уроженец Штутгарта Кристоф-Маттеус Гейдегер быстро  преуспел,
меж тем как в Вюртемберге никого не трогало, что его деды и прадеды  целое
столетие были судьями. Впавшему в  нищету  Фридриху-Кристофу  Коппенгеферу
даже горячая рекомендация Бильфингера не помогла получить место профессора
в  Тюбингенском  университете;  этому  замечательному   швабскому   физику
пришлось  добиваться  заслуженного   признания   в   Санкт-Петербурге,   у
гиперборейцев. Зато теперь на самых  видных  местах  в  герцогстве  сидели
понаехавшие со всего света ловкие дельцы. Можно ли было  требовать,  чтобы
чиновник знал свое дело и успешно справлялся с ним, если у  него  не  было
других оснований получить должность, кроме уплаченного им крупного куша, и
других стремлений, как только с лихвой окупить затраченный капитал?
 Но самой прибыльной коммерческой аферой, самыми исправными тисками была
юстиция.  Здесь  система  Зюсса  отличалась  гениальной  простотой.  Право
расценивалось по принципу его торговой рентабельности. У кого были деньги,
тот мог добиться, чтобы за  ним  письменно,  с  печатью,  утвердили  любое
право. У кого  денег  не  было,  тому  не  помогло  бы  самое  непреложное
доказательство его прав.
 Зюсс с присущей ему ловкостью извлек всю возможную пользу из рескрипта,
данного Карлом-Александром при вступлении его на престол. Этим  рескриптом
предписывалось предать суду всех чиновников из  клики  Гревениц,  учредить
особые комиссии для повсеместного пресечения лихоимства и  хищений;  народ
восторженно приветствовал появление такого указа, в коем зримо  проступает
светлый лик Фемиды, по  слову  придворного  пииты.  Несколькими,  поистине
мастерскими  штрихами  Зюсс  превратил  лик  богини   в   наглую   ухмылку
толстощекого  бога  Мамона.  Для  осуществления  герцогского  указа   было
учреждено фискальное ведомство. По всей стране разъезжали шпионы,  а  иные
добровольно предлагали свои услуги для выискивания богатых и состоятельных
людей, не имевших связей и не  состоявших  в  родстве  с  придворными  или
членами парламента. Против них возбуждали дело за незаконное  приобретение
имущества и угрозами, вымогательствами, лжесвидетельствами доводили  самых
безупречных  до  того,  что  они  выплачивали  требуемую  сумму,  лишь  бы
избавиться от судебного разбирательства. Даже против покойников возбуждали
дело, если они оставили порядочное состояние.
 Большую огласку и за пределами Вюртемберга получил  процесс  надворного
советника  и  начальника  податного  ведомства   Вольфа.   Его,   человека
независимого  и  неуступчивого,  без  всякого  повода  привлекли  к  суду.
Советник экспедиции Гальвакс, клеврет Зюсса, предложил  Вольфу  полюбовную
сделку, тот не согласился и продолжал отстаивать свою правоту.  Делу  дали
ход,  отсудили  у  Вольфа  биссингскую  мельницу.  Когда  ему  объявили  о
конфискации его виноградников, он вспылил и  бросился  душить  герцогского
уполномоченного, принесшего это распоряжение. Вслед  за  тем  у  его  сына
отняли данное ранее разрешение вступить в брак и забрали молодого человека
на военную службу. Взбешенный  отец  не  смирился,  проник  к  герцогу,  у
которого  происходило  заседание   совета   министров,   и   перед   всеми
собравшимися обрушился с яростными нападками на  фискальное  ведомство;  в
конце концов его силой увела швейцарская стража. Карл-Александр был не  на
шутку озадачен и потребовал  к  себе  все  документы  по  этому  делу,  но
правитель дворцовой канцелярии Шефер успел внушить ему, что  все  делается
по справедливости и закону, а Вольф попросту буян и  сутяга.  После  этого
дело приняло  еще  более  неблагоприятный  оборот,  Вольфа  приговорили  к
тюремному заключению. Он бежал за границу, где кончил жизнь в нищете.  Все
его имущество было конфисковано фискальным ведомством. За год эта судебная
инстанция выжала в пользу герцогской  казны  шесть  с  половиной  бочонков
золота. Из них кассиры Зюсса насчитали  бочонок  с  четвертью  издержек  и
процентов,  сверх  того  больше  чем  полбочонка  Зюсс  сам   удержал   за
поставленные герцогу драгоценности.
 Хотя Зюсс по-прежнему не занимал  никакой  официальной  государственной
должности, в Штутгарте давно всем было известно,  что  управление  страной
сосредоточено не во дворце, и не в  людвигсбургской  резиденции,  и  не  в
здании  ландтага.  Нет,  все  эти  окаянные  каверзные  рескрипты,   такие
безобидные и даже благодетельные с виду, а на самом деле жерновом висевшие
на шее, так что люди задыхались, изнемогая, - все,  все  они  исходили  из
дома на Зеегассе. Теперь перед этим домом люди сжимали  кулаки,  бормотали
проклятия, плевались, какой-нибудь  смельчак  отваживался  даже  приклеить
пасквиль, но все это ночью, таясь, оглядываясь. Ибо лейб-гусары  и  шпионы
еврея сновали повсюду, и всякий, кто провинился перед ним,  мог  невзначай
очутиться  в  Нейфене  или  в  гогенаспергском   каземате,   крест-накрест
закованным среди вечной тьмы. А в  трактире  под  вывеской  "Синий  козел"
собирались обыватели потолковать о политике, пошушукаться; среди них бывал
и булочник Бенц. Только он держал язык за зубами, боясь  вторично  попасть
впросак. Но теперь и без него все было  ясно,  теперь  стоило  кому-нибудь
сказать: "Да, да, при прежнем герцоге страной правила шлюха", - как другой
подхватывал: "А  при  нынешнем  правит  жид".  И  поднимался  ропот,  лица
искажались бессильной ненавистью, а у кондитера Бенца только  поблескивали
свиные глазки над жирными лоснящимися щеками.
 Тяжко вздыхала, судорожно билась страна  под  удушающим  гнетом.  Зрели
злаки, зрели лозы, трудились и  созидали  ремесленники.  Герцог  со  своим
двором и войском бременем лежал на  стране,  и  она  терпела  его.  Двести
городов, тысяча двести деревень стонали, исходили кровью.  Герцог  выжимал
из них все соки руками еврея. И страна терпела его и еврея.


 В евангелические братства, молитвенные  собрания,  библейские  общества
пиетистов собирались труждающиеся и обремененные. Они тянулись к богу, как
побитые собаки, лизали ему ноги. Несмотря на строгие  запреты  и  кары,  в
герцогстве повсеместно обнаруживались пророки и ясновидящие. В  Битингейме
проповедник Людвиг Бронквель, последователь Сведенборга и  Беаты  Штурмин,
уже однажды, в бытность викарием в  Гросс-Ботваре,  заслуживший  порицание
консистории  за  свои  еретические  взгляды  на  тысячелетнее  царство   и
обращение евреев, теперь величал Зюсса  долгожданным  бичом  божьим.  Если
собаку избивать целый день, проповедовал Бронквель, она  убежит  и  станет
искать другого хозяина. Простой люд подобен  такой  собаке.  Избивает  его
герцог, избивают солдаты, избивают чиновники, офицеры,  но  самая  главная
палка - еврей Зюсс. И вот когда народу становится невмочь,  он  убегает  и
находит себе другого господина - Христа. Правда, проповедник  был  отрешен
от должности и в лютой нужде скитался потом по Германии. Однако слова  его
учения не заглохли, и пиетисты собирались, чтобы возблагодарить господа за
еврея, как за бич, коим он загоняет их к себе.
 Девица Магдален-Сибилла Вейсензе  осталась  в  Гирсау,  когда  ее  отец
перебрался в Штутгарт. С тех пор как она узрела в лесу дьявола, его  образ
преследовал ее. Она  чувствовала  себя  призванной  бороться  с  дьяволом,
обратить его к богу. Тоска, сочетание ужаса  и  сладострастия,  неудержимо
влекла ее в лес, однако дьявола она больше не встречала.
 Как ни странно, но она не решалась рассказать об этой встрече братьям и
сестрам по библейскому обществу. Она утаила это  видение  даже  от  слепой
Беаты  Штурмин,  от  наставницы,  от  ясновидящей,  от  святой.  Ей  самой
предназначено бороться с дьяволом, это ее миссия, ее призвание. Теперь,  в
воспоминании, его выпуклые глаза пылали еще более пожирающим  пламенем,  а
губы еще чувственнее, еще искусительнее алели на очень белом лице. Люцифер
был прекрасен, и в этом была его великая сила  и  соблазн.  Взять  его  за
руку, держать не выпуская, привести к богу, - вот торжество,  от  которого
можно умереть. Хотелось закрыть глаза, чтобы полнее прочувствовать радость
от такой победы.
 А бедные братья и сестры по  библейскому  обществу  что-то  лепетали  о
ничтожных посланцах Вельзевула, о герцоге, о еврее. Магдален-Сибилле  было
даже жалко слушать их. Еврей, герцог-католик - что  за  мелкие  безобидные
бесенята рядом с самим дьяволом во плоти, которого она узрела  и  которого
ей суждено побороть.
 И у магистра Якоба-Поликарпа Шобера тоже была своя тайна. Даже  братьям
и сестрам по библейскому обществу, которые мирно свершали  свой  жизненный
путь  и  не  отличались  большой  наблюдательностью,  бросалось  в   глаза
благочестивое сияние на кротком, толстощеком  лице  молодого  человека  во
время пения псалмов о небесном Иерусалиме. В эти  минуты  он  видел  навес
перед белым домом  среди  цветочных  клумб  и  девушку,  потягивающуюся  в
полудреме, одетую по  чужеземному  обычаю,  видел  матово-белое  лицо  под
иссиня-черными волосами. Он еще не раз с замиранием сердца перелезал через
высокий забор и однажды снова увидел девушку, но это случилось в ненастный
день поздней осени,  девушка  была  одета  во  что-то  темное,  и  прежнее
неземное яркое, солнечное видение заслонило ее нынешний облик.
 Спустя некоторое время штутгартское евангелическое братство  предложило
ему хлопотать о месте герцогского библиотекаря, но дело сорвалось, так как
у него не было нужной суммы,  которую  требовало  наградное  ведомство  за
предоставление этой должности. В глубине души он был очень  рад,  что  мог
оставаться в Гирсау и в грезах витать вокруг леса и белого домика.
 Между  ним  и  Магдален-Сибиллой  в  библейском  обществе  установилась
удивительная душевная  близость.  Братья  и  сестры  смиренно  и  умиленно
вздыхали о тяжких и блаженных временах скорби и просветления,  о  жестоком
еврее,  которого  господь   ниспослал   герцогству,   магистр   же   видел
божественную девушку, а  Магдален-Сибилла  видела  Люцифера,  и  их  мечты
возносились над всем окружающим, пронизывали наивные песнопения, поглощали
все и за