торыми завален стол. Он знает,
в чем  дело.  Строптивость  Марии  вызвана  статьей  Траутвейна.  Надо  бы
промолчать, но он не может.
   - Читали вы статью Траутвейна? - спрашивает он.  За  десять  лет  можно
изучить человека. Ведь он знает, что она читала статью, как она знает, что
простой,  искренний  пафос  этой  статьи  делает  его  сегодня  еще  более
циничным, чем всегда. К чему же он спрашивает?
   - Конечно, читала, - откликается она, не прерывая работы. Ее ответ,  ее
поза подтверждают его поражение.
   - Вы плохо настроены, Мария, - повторяет Визенер. - Это из-за статьи? -
спрашивает он с несколько напряженной улыбкой,  играя  кистью  халата.  Но
Мария не отвечает, она молча продолжает печатать.
   - Вам очень идет, когда вы бунтуете, Мария, - вызывающе говорит  он.  -
Это, по-видимому, и заставляет вас так часто ополчаться против меня.
   Несмотря на десять лет почти ежедневных встреч, он не затеял  романа  с
Марией. Странно и, в сущности, жаль. Но он горд своим  самообладанием.  Не
годится вступать в связь с собственной секретаршей.  "Немало  женщин  есть
доступных", - цитирует он про себя  Шекспира.  Приличных  же  секретарш  -
очень мало.
   "Парижские новости". Смешно, что никак от них не  отделаешься.  Сначала
Шпицци, теперь Мария. Нелепо. Комично. Статья Траутвейна.  Точно  на  тебя
вдруг окрысилась чужая собака, бежит за тобой, не отстает от тебя. Визенер
в раздражении ищет все новых сравнений. Нет, нет, нет. Он и  не  помышляет
предпринять что-либо против этих людей, не станет он этим  заниматься,  их
вопли не задевают его. Мария к нему несправедлива, Мария не понимает  его.
Он сделал намек Шпицци,  но  это  ничего  не  доказывает.  Он  сделал  его
нечаянно, без  заранее  обдуманного  намерения.  И  последствий,  конечно,
никаких не будет. Улица Лилль ничего  не  предпримет  против  этих  людей.
Шпицци слишком ленив.
   Эрих Визенер подошел к своему большому письменному столу, взял  в  руки
"Новости", тщательно  сложил  газету,  бережно,  почти  нежно  положил  ее
обратно на стол. Втайне он, сам того не желая, радовался, что  взбудоражил
Шпицци. В его  сознании  незаметно  для  него  самого  резче  обозначилась
"заметка", которую он мысленно сделал во время разговора с Герке: "В  один
прекрасный день придется, пожалуй, подумать  о  том,  чтобы  ликвидировать
"Парижские новости".
   Мария закончила расшифровку стенограммы. Визенер,  настроение  которого
значительно улучшилось, ласково сказал:
   - Теперь, пожалуй, можно попытаться поработать и над "Бомарше".
   Он много задумывал книг и многие из  них  начинал  писать;  но  как  ни
блестящи были его замыслы, ему быстро надоедало приводить их в исполнение,
и начатое оставалось незаконченным. Он был слишком тонким ценителем, чтобы
испытывать удовлетворение от небрежной работы,  а  для  добросовестной  не
хватало  выдержки.  Из  многих  работ,  за  которые  он  брался,  наиболее
продвинулась вперед биография Бомарше. Изобразить жизнь и творчество этого
человека, истинного представителя своего времени, блестящего,  одаренного,
необычайно жадного к жизни и не  отягощенного  принципами,  -  эта  задача
казалась ему заманчивой, она была по нем. Он чувствовал себя сродни  этому
Бомарше. Он сам, хоть и  родился,  к  сожалению,  в  конце  девятнадцатого
столетия, принадлежал к восемнадцатому. Он завидовал  своему  герою.  Тому
повезло,  судьба  всегда  делала  его   выразителем   идеологии,   которой
принадлежало будущее. По существу беспринципный,  он  имел  возможность  с
подъемом, даже убежденно, афишировать свои  принципы.  Визенер  очень  ему
завидовал и резко порицал в нем отсутствие убеждений.
   Около  часа  он  диктовал  с  большим  увлечением  и   успехом.   Затем
остановился перевести дух - и кончил.
   - Вы считаете меня негодяем, Мария?  -  спросил  он  и  взял  ее  руку,
которую она, чуть-чуть противясь, оставила в его руке.  -  Но  уметь-то  я
кое-что умею, это вы не можете не признать.


   Когда Визенер после обеда вернулся  домой,  слуга  Арсен,  помогая  ему
снять пальто, сказал:
   - Господин де Шасефьер ждет в кабинете.
   Визенер с трудом сохранил безразличное выражение лица. Он пережил войну
и революцию, познал много  падений  и  взлетов,  при  всех  ударах  судьбы
сохранял необычайное самообладание, но при встрече со своим сыном Раулем у
него всегда начиналось сердцебиение.
   Когда он вошел в кабинет, Рауль де Шасефьер с сигаретой в руке стоял  у
полок примыкавшей к кабинету библиотеки. Мария сидела, повернувшись к нему
лицом, - по-видимому, она с ним разговаривала. Между тридцатилетней Марией
и  восемнадцатилетним  Раулем  происходил  маленький  флирт,   забавлявший
Визенера.
   Рауль обратил к вошедшему свое красивое, тонкое, дерзкое лицо.  Визенер
невольно сравнил, как он часто это делал,  лицо  юноши  с  портретом  Леа,
висевшим в библиотеке. У Рауля был широкий лоб отца, его густые брови;  но
более узкий подбородок и смелый хрящеватый  нос  были  от  матери.  Голова
отрока, умная, своевольная и привлекательная.
   - Я вижу, вы приобрели нового Монтеня,  мосье  Визенер,  -  сказал  он.
Капризный Рауль никогда не  останавливался  на  каком-нибудь  определенном
обращении в разговоре с отцом. Иногда  он  называл  его  "мосье  Визенер",
иногда - "папа"; то он говорил с ним по-французски, то по-немецки. Сегодня
Визенеру было даже приятно,  что  Рауль  предпочел  официальное  обращение
"мосье Визенер".
   Он повел его в столовую,  расположенную  возле  библиотеки,  и  прикрыл
стеклянную дверь.
   - Садись, мой мальчик, - пригласил он Рауля. - Чаю хочешь?
   - Нет, - ответил Рауль, - но от аперитива  я  не  откажусь.  Ваш  белый
портвейн заслуживает внимания.
   Визенер велел принести портвейн, налил, пытливо поглядел на юношу.  Что
ему нужно? Стройный, высокий, с узкими руками  и  ногами,  сидел  в  своем
кресле Рауль, повернув через плечо узкую голову, дерзко и кокетливо  глядя
на отца зеленовато-серыми глазами.
   - Я проходил мимо, - сказал он, - захотелось  на  минутку  заглянуть  к
вам. Не бойтесь, мне ничего особенного от вас не надо. Просто по дружбе. -
Он отодвинул стул и положил ногу на ногу; смелым ласковым взглядом  окинул
отца. Из третьей комнаты через  стеклянную  дверь  доносился  приглушенный
стук пишущей машинки.
   - Я не мешаю вам? - продолжал Рауль.
   - Нисколько, - ответил  Визенер,  в  свою  очередь  внимательно,  почти
жадно, вглядываясь в юношу. Он незаметно подтянулся. - Как же  ты  живешь?
Расскажи.
   Рауль любил говорить и говорил  хорошо.  Избалованный,  кокетливый,  он
говорил обо всех, в том числе и о самом  себе,  с  иронией.  На  всех  его
знаниях и суждениях лежал отпечаток своеволия. В одних науках он  пасовал,
зато блистал в других. У него  были  необыкновенные  способности  к  новым
языкам. На днях он позабавился тем, что перевел несколько статей  Визенера
на французский язык и затем обратно на немецкий.
   - При этом я заметил, - сказал  он  покровительственным  тоном,  -  как
улучшился ваш стиль благодаря постоянному общению  с  нами.  Ваш  немецкий
читается как французский. Вашего Гейне вы хорошо изучили. Но  разве  такое
вам разрешается? И долго ли это будет сходить вам с рук?  -  Он  улыбнулся
отцу и отпил глоток золотистого вина.
   Визенер прислушивался к голосу сына, к  его  неожиданно  глубокому  для
этого тонкого юного лица тембру. Он добродушно относился  к  подтруниванию
Рауля, он старался расположить его к себе не только потому, что  от  этого
зависели его отношения с Леа де Шасефьер. Визенер любил своего сына, видел
в нем лучшее отражение собственного  "я".  Поэтому  он  с  легким  сердцем
прошел мимо его иронии и спросил, как поживает мать.
   В те месяцы, когда национал-социалисты захватили власть и Визенер  стал
на их сторону, казалось, что мадам де Шасефьер, в жилах  которой  текла  и
еврейская кровь, порвет с ним, а капризный, высокомерный Рауль нет-нет  да
выказывал ему враждебность. Потом, конечно, обошлось: за эти два года  Леа
де Шасефьер примирилась с его принадлежностью к нацистам, а  Рауль  -  его
отцом официально значился чистокровный француз, роялист, убитый  на  войне
аристократ Поль де Шасефьер - примирился с  тем,  что  фактически  он  сын
Визенера. Но у него были бесконечные рецидивы, все новые и новые  припадки
строптивости.
   Сегодня он был милостив.
   - Мама, как всегда, мила и непрактична, - рассказывал  он  доверчиво  и
снисходительно. - Сейчас она занята покупкой новой машины. Но если бы я не
вмешался - и очень энергично, -  она  снова  выбрала  бы  бьюик,  а  ведь,
надеюсь, и вы согласитесь, что, кроме ланчиа,  ни  о  чем  и  говорить  не
стоит. Кстати, она несколько раз вас  вспоминала.  Я  нахожу,  что  о  вас
слишком много говорят,  -  поддразнил  он  отца.  -  Что  вы  такое  опять
натворили, для чего вам понадобилось увезти этого журналиста? Вы так  себя
ведете, что чертовски трудно вас защищать. Я на мамином месте не  стал  бы
этого  терпеть.  Я  бы  давно  покончил  с  вами,  папа.  История  с  этим
журналистом...  -  Он  покачал  головой.  -  Мы  читали   статью   некоего
Траутвейна, - он выговорил это имя медленно, но правильно,  по-немецки,  с
почти незаметным иностранным акцентом, - надо сказать,  что  этот  человек
прав на сто процентов.
   Визенер привык к тону сына, тон этот и шокировал его и нравился ему,  и
он охотно мирился с ним. Но на этот  раз  его  поразило,  что  он  услышал
похвалу Траутвейну из уст Рауля. Лицо его омрачилось.
   Впечатлительный  Рауль  заметил,  что  этак  недолго   испортить   отцу
настроение. Сегодня это было ему невыгодно: он,  разумеется,  солгал,  ему
кое-что было нужно. Поэтому он переменил тему и завел  разговор  о  модных
национальных теориях. У него был талант адвоката - представлять  все  так,
как ему в данную минуту было важно. Вообще-то  говоря,  юноша  мнил  себя,
человека, в  жилах  которого  течет  кровь  старых  культурных  народов  -
латинского, еврейского, - значительно выше своего отца, "боша". Но сегодня
он решил, что ему выгоднее занять примиренческую позицию. Он закончил свои
рассуждения выводом, что сознательный  национализм  открывает  возможность
людям  различных  наций  понимать  друг  друга  лучше,  чем   расплывчатый
интернационализм.
   Рассуждения сына понравились Визенеру. Своим  четким  голосом,  не  без
жара   он   принялся   разъяснять,   насколько    терпим    по    существу
национал-социализм.  Настоящий   национал-социалист   заимствует   хорошие
качества  у  других  народов,  он  считает   желательным   усвоить   чужие
добродетели, разумеется лишь постольку, поскольку  они  не  идут  во  вред
национальному организму. Рауль слушал с вежливым интересом.  Про  себя  он
делал  дерзкие  иронические  замечания.  Конечно,  папа   ассимилировался,
поскольку "бош"  способен  ассимилироваться.  Только  вопрос,  что  лучше:
настоящий "бош" или наполовину ассимилированный. Что бы папа  ни  говорил,
он только "метек", чужеземец, и место его - по ту сторону Рейна.
   Но все эти соображения Рауль оставил при себе.  Он  был  честолюбив,  в
голове его созрел определенный  проект,  он  хотел  заручиться  поддержкой
отца, и  идеи,  только  что  изложенные  им,  были  для  этого  подходящим
вступлением.  Вот  почему  Рауль  остерегался  возражать;   наоборот,   он
оживленно согласился с отцом и лишь выразил сожаление по поводу всех  этих
бесконечных историй, вроде похищения журналиста  Беньямина.  Надо,  сказал
он, сделать все возможное, чтобы, невзирая на подобные истории, установить
взаимное понимание. Визенер просветлел, видя, что  его  сын  на  этот  раз
проявляет такую зрелость и уступчивость.
   - Под этим я подписываюсь обеими руками, - горячо сказал  он.  -  Ясно:
французские и немецкие националисты скорее найдут общий язык, чем, скажем,
два француза - националист и марксист. Эта общность заключается в том, что
мы,  два  националиста,  француз  и  немец,   отвергаем   тысяча   семьсот
восемьдесят девятый год и все, что он  принес  с  собой.  Мы  не  признаем
egalite - равенства людей по рождению, мы видим в этом  основном  принципе
основную ошибку. Мы его отвергаем. Мы отвергаем французскую революцию.  Мы
стремимся к такому порядку,  который  признает  природные  различия  между
людьми со всеми  вытекающими  из  них  практическими  выводами.  Мы  хотим
исправить социальные и политические ошибки, которые совершил девятнадцатый
век, сбитый с толку тысяча семьсот восемьдесят  девятым  годом.  Мы  хотим
исходить из добрых  традиций  восемнадцатого.  Я  и  ты,  мой  мальчик,  к
счастью, принадлежим к восемнадцатому столетию.
   Эти идеи были по душе Раулю. На его красивом, тонком мальчишеском  лице
исчезла ироническая черточка, серо-зеленые глаза смотрели на отца  не  без
одобрения.
   - Налей мне еще вина, - милостиво сказал он по-немецки;  он  знал,  как
доволен отец, когда он обращается к нему по-немецки, и  в  особенности  на
"ты", а  теперь  Рауль  считал  своевременным  проявить  великодушие,  ибо
собирался заговорить о своем плане и заручиться помощью отца.
   - Знаешь ли, папа, - начал он доверчивым тоном, все  еще  по-немецки  -
легкий акцент лишь подчеркивал, как уверенно он  владел  чужим  языком,  -
твои слова натолкнули меня на одну  мысль.  Как  ты  думаешь:  если  бы  я
попытался устроить встречу между нашим клубом  молодежи  "Жанна  д'Арк"  и
одним из ваших союзов молодежи? По-моему, это было бы очень интересно. Мне
кажется, если вообще можно сговориться -  а  ведь  это  возможно,  ты  сам
такого мнения, - то лучше всего сделаем это мы, молодежь. А кроме того,  -
прибавил он с подчеркнутой фривольностью, - я лично жду от  такой  встречи
много забавного.
   План юноши  был  совсем  некстати  Визенеру.  Конечно,  Рауль  метит  в
председатели французской делегации и заинтересован в том, чтобы германская
сторона поддержала его кандидатуру. Но если  имя  Рауля  будет  названо  в
такой связи, как легко будет завистникам и соперникам Визенера поднять шум
по поводу его отношений с Леа. Конечно, из четырех долей "дедовской крови"
(родителей отца и родителей матери) у Леа была лишь одна  "неарийская"  и,
по существу, его связь с  ней  нельзя  назвать  "позорящей  расу",  но  от
человека,  занимающего  такое  положение,  как  он,  ждут  в  этом  смысле
стопроцентной "чистоты". Ему эта связь может дорого стоить. Сама Леа  даже
не подозревает о таких уродливых проявлениях расовой спеси в Германии. Как
и многие за границей, она считает германский антисемитизм "личным коньком"
фюрера и нескольких фанатиков, отвратительным и даже смешным капризом. Как
грозно и зловеще этот каприз проявляется в германской действительности, об
этом здесь, в Париже, несмотря на газетные  сведения,  все  еще  не  имеют
понятия. Он сам немало писал о том, каким глубоким естественным  чувством,
каким верным биологическим инстинктом порождены германские расовые теории.
Но ведь все это теория, абстракция; когда же он  думает  о  том,  что  его
частная жизнь будет  вынесена  на  суд  партии,  его  в  жар  бросает.  Он
представляет себе, какое лицо сделала  бы  Леа,  если  бы  услышала  нечто
подобное. От этой мысли ему становится почти физически дурно. Нет, Рауль и
его союзы молодежи ему совершенно не с руки.
   Тем не менее он остерегся высказать мальчику свои опасения.
   - Такая встреча, - сказал  он,  -  тонко  задумана.  -  И  он  похвалил
здоровое честолюбие Рауля. Он об этом поразмыслит, сказал  он,  но  теперь
как раз неблагоприятное время. Только  что  состоялось  посещение  Берлина
французскими фронтовиками, произошли  некоторые  трения  и  недоразумения,
следовало бы  выждать  более  подходящего  момента  для  подготовки  такой
встречи.  В  общем,  встреча,  если  умно  за  нее  взяться  и   правильно
организовать, обещает много хорошего. Он говорил долго и тепло.
   Рауль  прекрасно  понял,  что  все  эти  сердечные  слова  были  только
уклончивой болтовней. Он  чувствовал  себя  униженным.  "В  первый  раз  я
обращаюсь к старику с серьезной просьбой, - думал он с ненавистью, - и вот
что он мне отвечает. Какие у  него  основания!  Он  ничем  не  хочет  меня
порадовать, но пусть не рассчитывает, что я отступлю, не тут-то было".
   И он с не меньшей дипломатичностью, чем отец, скрыл свои чувства.
   - С тобой можно сговориться, - одобрительно сказал он и переменил тему.
   - Мама, - начал Рауль, - все еще не хочет, чтобы я заказал  себе  фрак.
Мне восемнадцать лет и двести двенадцать дней, - жаловался он, - а у  меня
все еще нет фрака. Иной раз, когда хочется вечером куда-нибудь пойти,  это
мне серьезно мешает. Если послушать маму, то я  должен  ждать,  пока  меня
выберут в академики.
   Визенер был доволен, что Рауль не наседает на него, и перестал говорить
о юношеском слете. Простая ли это благовоспитанность  или  план  с  самого
начала был настолько туманен, что Рауль отступился от него при  первом  же
препятствии?  Ни  в  коем  случае  нельзя  дать  мальчику  уйти  в  плохом
настроении.
   - А что, если мы преподнесем маме сюрприз, как ты думаешь? -  предложил
он. - Ты просто отправишься к Книце и закажешь себе фрак на мой счет.
   "Старый мошенник, - сказал про себя Рауль. - Когда  речь  идет  о  моей
карьере, он отказывается наотрез, а потом хочет откупиться от меня фраком.
Но тут он ошибается. Фрак я возьму, а что касается "Жанны д'Арк",  то  тут
ему от меня не отвертеться". Лицо его тем не менее сияло.
   - Вы и в самом деле хотите заказать мне фрак? - радостно сказал  он.  -
Вот это шикарно. И мы вместе поедем куда-нибудь, спрыснем его.
   Разумелось, что это большая милость, и Визенер  так  это  и  воспринял.
Если у Рауля оставалась тень неудовольствия, отцу,  очевидно,  удалось  ее
рассеять, и он рад был, что так дешево отделался. А Рауль по-прежнему  был
очень любезен. Весело, мило, иронически болтая, он  выпил  свой  портвейн,
закурил последнюю сигарету, попрощался. Отец и сын  расстались  в  мире  и
согласии.
   Оставшись один, Визенер сел за письменный стол. Но он  не  читал  и  не
писал. Праздно, без единой мысли, смотрел он  на  Париж,  серебристо-серый
город, раскинувшийся у его ног. Он чувствовал себя опустошенным, как после
сильного физического напряжения, каждое свидание с Раулем отнимало у  него
много сил.
   На этот раз все сошло довольно сносно. Когда Рауль заговорил  с  ним  о
слете молодежи, Визенер, конечно, сильно  испугался.  Вот,  значит,  зачем
пришел мальчик. Но он, Визенер, ловко выпутался из этого дела.
   Он тяжело поднимается. Он редко ощущает, что уже  не  очень  молод,  но
сегодня он это ощущает. Перейдя в  библиотеку,  он  останавливается  перед
портретом Леа. Спокойно, с легкой иронией  смотрят  на  него  сверху  вниз
зеленовато-синие глаза,  оттененные  темно-каштановыми  волосами;  крупный
хрящеватый  нос  с  широкой  переносицей  придает  матовому  лицу   умное,
своевольное выражение. Леа немножко  надуется,  когда  мальчик  предстанет
перед ней во фраке. Не особенно приятно иметь такого  взрослого  сына.  Но
вряд ли ей захочется даже самой себе признаться в подлинном мотиве  своего
недовольства, и Визенеру будет нетрудно ее успокоить.  Во  всяком  случае,
юноша ушел от него без неприязни, фрак сыграл роль масличной ветви.
   В общем, Рауль любит и  понимает  его.  Мальчик  сказал  ему  несколько
одобрительных  слов,  а  в  устах  Рауля  это  чуть-чуть   снисходительное
одобрение равносильно беспредельному  восхищению  в  устах  других  людей.
Рауль пришел не только по делу клуба "Жанны д'Арк",  а  еще  процентов  на
десять из сыновней любви.
   Все же мальчик довольно чувствительно задел  его.  "Что  это  вы  опять
натворили? Статья некоего Траутвейна..." Он еще слышит  тон,  каким  Рауль
произнес эти слова, его глухой насмешливый голос. Негодный мальчишка.
   Удивительно, до чего его волнует каждое посещение Рауля. Ведь он  давно
изучил сына до последней черточки. Все, что можно ска