чесучу, уродливый и грузный, и
от сознания, что этот человек знает все подробности о постигшей его глупой
неудаче, юношу обжигает невыносимый стыд. В то же время он  замечает  -  и
это глупее всего, - что Бегемот уже не носит траурного крепа и  рукав  его
чесучового пиджака сверху донизу сверкает  белизной.  Чтобы  совладать  со
своим стыдом, Рауль сосредоточил все  внимание  на  этой  снятой  траурной
повязке. По ком это мог носить траур Бегемот? А ведь жалко, что  траурного
крепа уже нет на его костюме.  Контраст  между  белым  пиджаком  и  черной
лентой был бы пикантен. Но Раулю так и не  удалось  отделаться  от  страха
перед насмешками Гейдебрега. С чувством невыносимой  неловкости  ждал  он,
что низкий скрипучий голос придавит его спокойной уничтожающей иронией.
   Но ничего такого не случилось.
   - Как поживаете, mon vieux? - спросил Бегемот как будто веселым тоном.
   Эта веселость  показалась  Раулю  подозрительной.  Но  и  позже  ничего
особенного не произошло. Странно. Неужели для Бегемота  вся  эта  страшная
история попросту не существует? Или уж  такова  политика?  Быть  может,  в
подобных поражениях нет ничего необыкновенного и, стало быть, Рауль  вовсе
не смешон. Или Гейдебрег - ведь он дипломат - просто притворяется?
   Для Леа Бегемот - человек из того мира, где вращался ее Эрих, - не  был
нежеланным гостем. В Биарице он налился здоровьем, посвежел, окреп;  очень
скоро без всяких усилий со стороны Гейдебрега Леа почувствовала  исходящую
от него притягательную силу, которую ощущала на себе еще в  Париже.  Снова
она подолгу сидела рядом с  этим  грузным  человеком,  страшным  и  слегка
комичным в своей торжественной неподвижности. Она с  горечью  сопоставляла
его цельную, решительную натуру  с  половинчатой  натурой  Эриха  и  с  ее
собственной. Да, если бы Эрих, как Бегемот, был  настоящим  варваром,  она
могла бы с легкой  душой  отдаться  своему  чувству.  Если  цивилизованный
человек иногда пресыщается культурой, если его тянет к варварству, в  этом
нет ничего постыдного. Но ведь Эрих сам принадлежит к  цивилизованным,  он
такой же, как все мы, и если он носит маску варвара, то лишь  из  гнусного
расчета.
   Гейдебрег с удовлетворением отметил, что его присутствие приятно  мадам
де Шасефьер. Ему доставляло удовольствие сидеть или лежать на пляже  рядом
с ней; грузный, страшный, полуголый, он  сам  чувствовал,  какой  контраст
составляет с Леа, он смаковал этот контраст. И легкое чувство  неловкости,
вызванное общением  с  женщиной  не  вполне  чистой  расы,  еще  усиливало
очарование. Он воображал себя Одиссеем, гостящим у нимфы Калипсо.
   Не странно ли, думал он порой, что рядом  с  этой  изящной  и  красивой
мадам де Шасефьер лежит здесь он, а не Визенер?  Между  Визенером  и  этой
дамой, вероятно, произошла ссора. Жалко, но отчасти и приятно,  если  этот
разлад внес он. Визенер ему  симпатичен.  Узнав  о  благоприятном  составе
третейского суда по делу Фридриха Беньямина, он искренне обрадовался,  что
теперь Визенер до известной степени реабилитирован. И все же Гейдебрег был
рад его отсутствию.
   Все трое в это лето  чувствовали  себя  в  Аркашоне  хорошо,  спокойно.
Опасное добродушие  Гейдебрега  по-прежнему  притягивало  Леа.  Рауль  был
доволен: он убедился, что Бегемот не изменил своего  обращения  с  ним,  а
следовательно, он, Рауль, возможно, не  так  уж  смешон,  и  рана  от  его
позорной неудачи мало-помалу зарубцевалась. Разве  на  свете  нет  другого
счастья, кроме политического успеха?  Пусть  его  первые  шаги  в  области
политики неудачны, он  поскользнулся  и  упал:  но  ведь  в  конце  концов
личность может проявить себя не только на политической арене.
   Раулю в это лето, в Аркашоне, исполнилось девятнадцать лет.
   И Леа и Эрих уделяли много внимания  дню  рождения  Рауля.  Этот  день,
который всегда праздновали в, Аркашоне, был апогеем лета, самым прекрасным
днем в году. Леа  напряженно  ждала,  не  воспользуется  ли  Эрих  удобным
предлогом, чтобы нарушить молчание. Втайне она боялась, она надеялась, что
он приедет сам.
   Вместо него рано утром прибыл небольшой, очень  элегантный  автомобиль.
Шофер передал паспорт машины, выписанный на имя мосье де Шасефьера,  кроме
того, он привез с собой большую пачку книг.
   Когда Рауль вернулся домой после утреннего купания,  Леа  ждала  его  к
завтраку;  свои  подарки  она  красиво  разложила  на  столе;  автомобиль,
изящный, изысканный, стоял  недалеко  от  дома.  Рауль  подумал,  что  это
подарок Леа, он просиял. Узнав, кто подарил ему машину, юноша смутился.
   - Par exemple! [Вот как! (франц.)] -  удивленно  сказал  он  и  тут  же
пожалел о своей несдержанности.
   Леа, про себя улыбаясь, читала на  его  лице  противоположные  чувства,
волновавшие его.
   - Красивая машина, - наконец признал он.
   - Да, - подтвердила Леа.
   - Я не собираюсь принять этот подарок, - решительно заявил Рауль. -  Но
это прекрасная машина, - прибавил он, колеблясь.
   - Не решай слишком поспешно, - мягко посоветовала Леа.  -  Может  быть,
мосье Визенер приедет сам, - продолжала  она,  и  ей  стало  стыдно  перед
Раулем, что она высказала свою надежду, облекла ее в слова.  Но  Рауль  не
обратил на это внимания, он  был  поглощен  автомобилем  и  необходимостью
принять решение, сообразное с обстоятельствами.
   - Я отошлю машину обратно, - наконец твердо  решил  Рауль.  -  Человек,
который привел ее, еще здесь? - поспешил он спросить. -  Пусть  сейчас  же
возвращается с ней в город. Но я  дам  ему  записку.  Книги,  я,  пожалуй,
оставлю. Это я могу себе позволить, не роняя своего достоинства.
   Да,  решение  удачное.  Оно  отвечает  и  светским  приличиям,  и  всей
ситуации. Никаких отношений с господином Визенером у него нет.  Ни  любви,
ни ненависти к нему он не чувствует. Стало быть, этот господин  Визенер  -
человек посторонний. Рауль не может принять от него такой ценный  подарок,
как автомобиль; другое дело - книги.
   За завтраком он все время мысленно подбирал те несколько слов,  которые
хотел послать Визенеру, а как только  встал  из-за  стола,  сел  писать  и
отшлифовывать свое письмецо; надо было сделать это поскорее,  пока  он  не
пожалел о своем решении, а то еще, чего доброго, передумает  и  оставит  у
себя чудесную машину. Письмо стоило ему немалого труда, он три или  четыре
раза рвал написанное, прежде чем нашел слова,  которыми  остался  доволен.
Шоферу он с необычайной щедростью дал на чай, и вот  красавец  автомобиль,
увозивший с собой его письмо, скрылся из виду, но честь его была спасена.
   Леа тем временем окончательно решила,  как  она  примет  Визенера,  ибо
теперь она была уверена, что он приедет. Если Визенер  явится  утром,  она
его примет, но будет с ним очень холодна. Если же он приедет  поело  того,
как сядут за стол, она  велит  сказать,  что  ее  нет  дома.  Она  медлила
начинать обед. Эриха не было. Это подло с его  стороны,  и  день  для  нее
испорчен.
   После  обеда  Рауль  занялся  книгами,  которые  прислал  ему  господин
Визенер. Это плохая компенсация за машину, но Рауль должен  был  признать,
что книги выбраны с большим вкусом  и  знанием  дела.  Здесь  было  полное
собрание сочинений Пруста в прекрасных переплетах, был  словарь  жаргонных
выражений Барера и Леланда, затем шла  немецкая  эмигрантская  литература.
Господин Визенер постарался и выказал себя человеком без предрассудков; во
всяком случае, приятно, что он задабривает его, Рауля,  и  пытается  вновь
его завоевать.
   Рауль принялся листать книги. Он остановился  на  предисловии,  которое
написал какой-то  Оскар  Черниг  к  "Сонету  66",  книге  какого-то  Гарри
Майзеля. Блестящий этюд возбудил его любопытство, и он с  интересом  начал
читать.
   Он читал. Он забыл, что находится в Аркашоне, что  ему  сегодня  минуло
девятнадцать, что за окном - лето.  Он  читал.  Подумать,  что  эта  книга
существует. Что некто способен ее написать, что некто так  много  видел  и
пережил, так обогатился,  что  некто  так  мудр,  так  полон  горечи,  так
возвышается  над  добром  и  злом,  над  ненавистью  и  любовью  -  и  ему
всего-навсего девятнадцать лет. Будь Гарри Майзель жив, Рауль  сел  бы  на
первый попавшийся самолет, чтобы полететь и кинуться ему  на  шею.  Он  бы
умолял его о дружбе, а возможно, убил бы его, завидуя, что этот человек  в
девятнадцать лет уже владеет таким мастерством. Какое проклятье, что  этот
Гарри Майзель умер. И какое необыкновенное счастье, что Гарри Майзеля  уже
нет в живых, что место освободилось для него, для Рауля де Шасефьера.
   Ибо теперь Рауль знает, что делать, в чем смысл его жизни.  Теперь  его
предназначение лежит перед ним как на ладони. Какое  счастье,  что  судьба
оторвала его  от  такого  третьестепенного  и  отвратительного  дела,  как
политика. Какое счастье,  что  логика  его  отношений  с  мосье  Визенером
заставила  этого  Визенера  послать  ему  книги.  Какое  счастье,  что  он
немедленно взялся за чтение и на день, или на два, или, быть  может,  даже
на неделю раньше прочел эту  драгоценную  книгу,  давшую  направление  его
жизни и будущности.
   А ведь есть люди, заявляющие, что литература существует лишь для  самой
себя и никакого влияния  не  имеет.  Какие  же  это  глупцы.  Разве  можно
прочесть книгу Гарри Майзеля и остаться равнодушным  -  и  жить,  как  жил
раньше? Ему она показала,  что  все  пережитое  им  до  этой  минуты  было
расточением времени, сплошной бессмыслицей...
   Целыми днями он ходил под впечатлением прочитанного. Он  изучал  каждое
слово,  каждую  букву.  Весь  мир  вокруг  преобразился,   ему   открылось
внутреннее содержание людей и явлений. Раулю минуло  девятнадцать,  но  он
был стар, как черепаха. Ничто  его  не  смущало;  именно  потому,  что  он
познал, как ничтожно все окружающее, ему будет легко с ним совладеть.
   Раулю ведь предназначено развить мудрость Гарри  Майзеля,  взвивавшуюся
вверх спиралями, прибавить к ней еще одну спираль. Вещи не  имеют  никакой
цены, оттого что они преходящи. Но одним они ценны:  они  существуют,  они
здесь. Этой ценностью, этим существованием в себе,  бытием  в  себе  можно
насладиться вдвойне, до конца полная бренность всего существующего: "Лучше
живая собака, чем мертвый лев; ибо живые знают, что они умрут,  а  мертвые
не знают ничего".
   Ему теперь был ясен смысл его жизни. Насладиться тем, что живет, значит
изобразить это живое, увековечить преходящее.
   Ближайшим объектом для изображения был для него он сам, преходящее  "я"
Рауля де Шасефьера. Он изучал этот объект и то, из чего он был сотворен, -
господина Визенера и свою мать. Он мысленно ставил перед собой Визенера и,
подавляя свою ненависть, разглядывал его, перебирал одно за другим все его
качества, с любопытством,  с  добросовестностью  ученого,  с  деловитостью
таможенного чиновника. Затем он начал писать.
   Он расположил свой материал в определенном порядке, он строил так,  как
научился у Гарри Майзеля. И строение росло, развивалось. Рауля пронизывало
сознание своей силы, он был  продолжателем,  последователем,  завершителем
Гарри Майзеля.
   Хотя Визенер за много лет впервые не взял для себя отпуска, а все  лето
оставался в знойном,  пыльном  Париже,  он  был  полон  сил  и  энергии  и
увлеченно работал  над  "Бомарше"  и  своими  политическими  статьями.  Он
мастерски,  как  никто  другой,  владел  умением  так  маскировать  низкие
политические нападки, что в них не оставалось ни  малейшего  незащищенного
места.  Национал-социалисты   считали   его,   бесспорно,   своим   лучшим
журналистом.
   Сочинять наглые, ядовитые статьи  было  весело,  и  он  с  возрастающим
удовольствием диктовал их Марии, которая сидела, не скрывая своей  вражды,
отвращения. Он считал, что имеет право доставить  себе  это  удовольствие;
плодотворная работа над "Бомарше" была  компенсацией  за  все  то  злое  и
мелкотравчатое, что крылось в писанине, предназначавшейся для газет.
   Благословенная работа над "Бомарше". Ею он на  вечные  времена  создаст
себе литературное алиби.
   Как автор "Бомарше" он, так сказать, перемигивается со своими потомками
и заверяет, что Эрих Визенер всегда отдавал себе отчет в своих  поступках;
"Бомарше" - это полемика с его позднейшими критиками. А в Historia  arcana
он вновь пространно писал о своей счастливой способности  отреагировать  в
литературном произведении на упреки совести, связанные с его политическими
делами.
   Пока,  впрочем,  были  заметны  лишь  результаты  журналистской  работы
Визенера. Его статьи находили признание не только  у  власть  имущих,  они
утишали тревогу и сомнения многих людей, которым были по сердцу  выгоды  и
преимущества, предоставленные им национал-социалистским режимом, но не  по
сердцу растущее варварство, в  которое  он  ввергал  страну  и  даже  весь
континент. В статьях Визенера варварство  уже  не  было  варварством,  оно
становилось силой, которая в худшем  случае  время  от  времени  принимала
несколько дикие формы.
   Но многие возмущались его писаниями. Однажды  какой-то  аноним  прислал
ему том Пушкина, в котором были подчеркнуты строки:  "А  живя  в  нужнике,
поневоле привыкаешь к ...". В другой раз, в ресторане,  кто-то  сказал  за
соседним столом: "Вон там сидит Визенер. Обжираясь у нацистской  кормушки,
он уже потерял человеческий облик. Было бы корыто, а свиньи будут".
   Визенер бесподобно владел искусством не слышать позорящих его речей,  а
получая оскорбительные письма, он передавал их  Марии,  говоря  что-нибудь
вроде:
   - Это вода на вашу мельницу, не так ли, Мария?
   Но в глубине души обида грызла его. В Historia arcana он заполнял целые
страницы, оправдываясь перед своими противниками. Что бы он выиграл,  если
бы со скандалом швырнул в лицо нацистам свою должность? Его место занял бы
кто-нибудь другой  похуже,  какой-нибудь  бездарный  писака.  И  ничто  не
изменилось бы, разве что к худшему. Если уж кому-нибудь надо  играть  роль
представителя нацистской печати в Париже, не лучше ли для всех, чтобы этот
пост занимал он?
   С тех пор  как  благоприятный  состав  третейского  суда  показал,  что
"Парижские новости" лишены всякого  значения,  Визенер  читал  эту  газету
почти  с  удовольствием.  Если  ему  попадалась  статья,  особенно  хорошо
написанная, он хвалил ее как  профессионал.  Пусть  эти  господа  спокойно
заполняют три раза в неделю свои десять  полос.  Статьи,  сочиняемые  ими,
остаются всего  лишь  стилистическими  упражнениями  чисто  академического
характера. Над ним, Визенером, не каплет, то, что  он  задумал,  созревает
медленно, но верно. Он уже проник в "ПН", как червь проникает в яблоко.
   Не глупо ли вообще подходить к высказываниям  политического  деятеля  с
этической меркой. Ведь эти высказывания -  оружие,  и  только.  Статья  на
политическую тему дает так же мало оснований для  выводов  о  нравственном
облике автора, как высказывания о погоде. Для прирожденного  политического
деятеля политика - это самоцель, искусство для искусства, волнующая  игра,
и принадлежность к той или иной партии так же  мало  говорит  о  характере
человека, как тот факт, что один ставит на черное, а другой - на  красное.
Для  правильной  оценки  политического  деятеля  необходимо  изучать   его
профессиональное мастерство, изящество, с которым он проводит в жизнь свои
планы, а не дело, которое он защищает. В  своей  Historia  arcana  Визенер
излагал такого рода идеи во всевозможных вариациях. "Политику  не  следует
становиться рабом собственного слова", - правильно  сказал  Макиавелли,  и
он, Визенер, подписывается под этим изречением.
   Часто стоял он перед портретом Леа. Она улыбалась, глядя на пего сверху
вниз, женственной, слегка иронической  улыбкой,  она  потешалась  над  его
половинчатостью. "Мне бы не хотелось, чтобы ты отшучивался от этого дела",
- сказала она однажды, расспрашивая Визенера о его отношении к "ПН".  Нет,
к сожалению, он никак не может  отшутиться  от  этого  дела,  иначе  давно
поехал бы в Аркашон. Но он боялся свидания с Леа и в то же время сильно по
ней тосковал.
   Очень часто этот портрет  переставал  существовать  для  пего,  Визенер
проходил мимо, смотрел, не видя, как на кусок стены, как на  орнамент.  Но
вот портрет снова становится ужасающе живым.  Визенеру  вспоминаются  иные
минуты, когда они сливались воедино, когда ее  спокойное  лицо  то  горело
неистовым жаром страсти, то мягко светилось нежностью. Он безмерно  жаждал
ее, он не мог больше ждать, он завтра, нет, сегодня же поедет в Аркашон.
   В это лето Визенер часто бывал с женщинами, он не  разыгрывал  из  себя
монаха, он был циничен и многоопытен.  Но  именно  в  минуты  близости  он
особенно страдал от чувства пустоты и томился тоской по Леа. Она нужна ему
теперь  же,  немедленно,  ее  лицо,  тело,  голос,   ирония,   восхищение,
ненависть, любовь. Но нет,  нельзя  поддаваться,  он  все  испортит,  если
поддастся слабости. Он рассчитал, что существует единственный  путь  вновь
завоевать Леа: прикинуться мертвым, не шевелиться, ждать, пока она  придет
к нему. Если он заставит себя ждать, она сама упадет в его объятия. Но  до
чего это ужасно: его хитроумная тактика оборачивается против него же.
   А Леа в Аркашоне раз десять за день обдумывала, как ей поступить,  если
он явится.
   Ярость, вызванную разлукой с Леа, Визенер все чаще  вымещал  на  Марии,
дразнил ее, преследовал насмешечками. Его всегда потешало,  что  гетевская
Христиана  в  одном  письме  к  своему  другу   подписалась   по-саксонски
безграмотно "твое маленкое дите природы". Теперь, диктуя Марии  что-нибудь
особенно циничное, Визенер говорил ей:
   -  Воображаю,  мое  маленкое  дите  природы,   как   возмущается   ваша
неиспорченная душа моим макиавеллизмом.
   Мария неподвижно сидела, пожалуй более бледная и строгая,  чем  обычно,
но сдерживалась и молчала.
   Наступил день,  когда  Визенер  написал  последнюю  строчку  "Бомарше".
Гордый, сияющий, он продиктовал: "Finis" [конец (лат.)].
   Мария написала: "Finis". Затем она встала и сказала, в свою очередь, со
смешанным чувством ожесточения, упрямства, облегчения, удовлетворения:
   - Finis.
   Визенер тотчас же понял, что это означает:  она  ждала  лишь  окончания
работы и теперь навсегда  его  покидает.  Как  характерно  для  нее,  что,
несмотря на свое отвращение, она не ушла раньше и ничего не сказала ему  о
своем намерении.
   Не смеет она так уйти. И вообще не смеет уйти. В  последнее  время  она
стала чересчур молчаливой, и ему было бы приятнее видеть возле себя  более
приветливое лицо, но он не мог  без  нее  обходиться,  он  нуждался  в  ее
присутствии. Она не только умела  быть,  когда  нужно,  машиной  и,  когда
нужно, живым человеком, она была секретарем в полном смысле  этого  слова,
он мог доверить ей свои секреты. Дружба с ней была для него чуть ли не так
же важна, как связь с Леа. Вся радость  от  окончания  "Бомарше"  была  бы
отравлена ее уходом, этим дерзким коварным откликом на его "finis". Она не
смеет покинуть его, это измена, подлая измена. Он старался  уговорить  ее,
он излил на нее целый поток слов, то негодующих, то ласковых, он пустил  в
ход все чары своего красноречия; но знал заранее, что все это ни к чему. В
Марии не было ничего половинчатого; что она решала, то и делала.
   Сдавая дела, она выказала  корректность  и  добросовестность.  Избегала
всего, что могло бы ему повредить или обидеть, и вместо  подлинных  причин
своего ухода сослалась на другие,  более  или  менее  правдоподобные.  Она
позаботилась о надежной преемнице и дала ей все  необходимые  указания.  И
вот Мария пришла в последний раз. Не жеманясь, приняла сумму, врученную ей
на прощание. Но на вопрос, что она теперь будет делать, не дала ответа.  И
исчезла с его горизонта.
   Ее  преемница  была  дельная  девушка,  но  Визенер  с  самого   начала
почувствовал к ней легкую антипатию за то, что  она  не  Мария.  Ее  звали
Ша