енной цели, как с необходимым злом,  мирилась,  но  с  отвращением.
Однако Визенер, по ее мнению, слишком легко смотрел на вещи.  Он  выуживал
из гитлеровской программы  то,  что  было  ему  на  руку,  а  что  мешало,
отбрасывал. Мария мало знала Леа,  но  Леа  нравилась  ей.  Однако,  когда
человек в  такой  мере,  как  Визенер,  пользуется  благами,  которые  ему
предоставляет национал-социалистская партия, он должен  быть  готов  и  на
жертвы для нее. И  если  связь  с  "метиской"  сточки  зрения  его  партии
предосудительна, он обязан эту связь порвать.
   Она знала, что Визенер все это понимает не хуже ее. Ей понравилось, что
он так дерзко не желает принимать всерьез случившееся, но в  его  шутливом
тоне она улавливала нотки неуверенности. С другой стороны,  она  понимала,
что,  подчеркнув  опасность  положения,   она   только   подхлестнет   его
легкомысленную беспечность.
   - Возможно, - сказала она сухо, - что вы и  правы.  Но  вопрос  в  том,
долго  ли  вы  продержитесь  на  такой  удобной  позиции.  Вряд  ли  вы  в
присутствии посторонних разрешите себе  свысока  отмахиваться  от  нападок
"Парижских новостей", как вы это делаете сейчас.
   Трезвое  замечание  Марии   не   замедлило   оказать   свое   действие.
Приподнятого настроения Визенера как не бывало. Гейдебрег,  наверное,  уже
прочитал  эту  подлую  статью.  Гейдебрег  верит  в  расистскую  доктрину.
Возможно, что он пока не даст ход делу из опасения уронить престиж партии,
но что ждет запятнанного Визенера в будущем?
   Он решил, что ему лучше, не дожидаясь, пока Гейдебрег  призовет  его  к
ответу, явиться самому. Он позвонил  ему,  сказал,  что  хотел  бы  срочно
поговорить с ним.
   - Я подумаю, - донесся из трубки скрипучий голос Гейдебрега. - Я  желал
бы сначала сам спокойно разобраться в вашем  так  называемом  деле,  а  вы
будьте добры подождать, пока вас вызовет.


   Остаток дня Визенер провел в тревоге, и ночь тоже была не из спокойных.
На следующий день, рано  утром,  Гейдебрег  вызвал  его  к  себе  в  отель
"Ватто".
   Еще  суровее,  еще  степеннее,  чем  всегда,  сидел  национал-социалист
Гейдебрег в хрупком бархатном голубом  кресле,  положив  руки  на  колени,
неподвижно, в позе статуи египетского фараона; широкий перстень с  печатью
таил в себе властную и жестокую угрозу. Экземпляр "Парижских новостей"  со
статьей Гейльбруна, помятый и зачитанный, но аккуратно сложенный, лежал на
позолоченном  столике,  и  в  этот  раз  Визенер  не  замечал  прелестного
обнаженного зада обольстительной мисс О'Мерфи, создания художника Буше.
   - Верно то, что здесь написано, коллега Визенер? -  спросил  Гейдебрег,
чуть заметно кивнув туда,  где  лежала  газета;  голос  Гейдебрега  звучал
ворчливее обычного, сам он был вежлив, мрачен и,  казалось,  застегнут  на
все пуговицы. Визенер сидел против него, но  смотрел  не  в  лицо  ему,  а
напряженно  уставился  на  огромный  галстук,  закрывавший  вырез   жилета
Гейдебрега.
   Визенер  решил  на  этот  раз  не  разыгрывать  из  себя  благонравного
школьника. Долго маскироваться не удастся, лучше уж действовать  напрямик.
Конечно, он не такой дурак, чтобы говорить чистейшую правду, но сегодня он
скажет больше, чем говорил до сих пор.
   "Верно то,  что  здесь  написано?"  -  спросил  его  национал-социалист
Гейдебрег.
   - И верно, и неверно, - ответил Визенер.
   -  Как  вас  понять?   -   допрашивал   скрипучий   голос   с   грозной
официальностью.
   - Верно то, что много  лет  назад  я  усиленно  ухаживал  за  мадам  де
Шасефьер, - признался Визенер. - Но у нас давно уже  установились  простые
дружеские отношения.  Окончательно  порвать  с  этой  дамой  казалось  мне
неправильным.  Это  вызвало  бы  только  враждебность,  осложнило  бы  мое
положение в парижском обществе, закрыло бы мне доступ в  известные  круги,
знакомство с которыми я считаю желательным. И кроме того, - прибавил он  с
чарующим прямодушием, -  дама  эта  мне  продолжает  нравиться  не  меньше
прежнего. Портрет ее висит у меня в библиотеке, вы это знаете.  Снять  его
со стены было бы, на мой взгляд, недостойно немца.
   Лицо Гейдебрега  оставалось  по-прежнему  неподвижным.  Только  на  две
секунды он сомкнул морщинистые  веки,  лишенные  ресниц;  когда  он  вновь
открыл глаза, они казались еще неподвижнее прежнего. Он молчал, и  Визенер
поэтому решил продолжать.
   - Я вел смелую игру. -  Он  говорил  теперь  легко  и  самоуверенно.  -
Доспехи Ахилла под силу только Ахиллу, и никому  другому.  Я  считаю  себя
достаточно  надежным  человеком,  чтобы  избрать  такую  линию  поведения,
которую в отношении другого можно  было  бы  назвать  преступной.  Но  раз
национал-социалистские инстанции придают  значение  сплетням  эмигрантской
прессы, значит, я слишком далеко  зашел,  значит,  я  переоценил  себя.  -
Гейдебрег молчал, Визенер смотрел на траурную повязку, она становилась все
шире, она разрасталась. Он стал  терять  уверенность.  С  усилием  оторвал
взгляд от черной повязки  и  принудил  себя  посмотреть  в  белесые  глаза
Гейдебрега.
   - Я надеюсь, - настойчиво сказал он, - что наши берлинские руководители
не придадут значения этим сплетням. Если Гейльбрун и компания нападают  на
меня, то это доказывает лишь, что они считают меня серьезным  противником,
полезным слугой нашего дела. Впрочем, их мнение совершенно  несущественно.
Важно ваше мнение, важно, верите ли вы мне.
   Все время, пока он говорил, Гейдебрег неприятно смотрел на его рот. Как
только Визенер кончил, он опять  закрыл  глаза.  Просидел  так  с  минуту.
Наконец, не открывая глаз, заговорил:
   - Не будь здесь никого, кто бы дал вам указание,  другими  словами,  не
будь здесь меня, как бы вы тогда поступили, молодой  человек?  По-прежнему
продолжали бывать на улице Ферм или прекратили бы свои посещения? - Вопрос
был каверзный, коварный Гейдебрег умел жестоко  играть  на  нервах  своего
партнера.
   Визенер удивился, что он все это время так мало думал о  Леа.  То,  что
она находилась в этот момент не в Париже, а у друзей на юге,  недостаточно
объясняло его равнодушие. Охладел он  к  ней?  Или  он  такой  отъявленный
эгоист, что при первой же опасности отворачивается  от  спутницы  стольких
лет своей жизни? Он ясно представил себе Леа. Ее образ  захватил  его,  он
ощутил ее рядом с собой, словно она была здесь, в  комнате,  он  видел  ее
нежную,  белую  кожу,  зеленовато-синие  глаза,  темные  волосы,  длинный,
некрасивый, сухой нос, который он любил. "Нет, нет, нет, - подумал он, - я
не эгоист. Я люблю ее именно потому, что она так дорого мне стоит, я люблю
ее такой, какая она есть, и даже ее нос люблю", - и он  похвалил  себя  за
рыцарство и подумал, что такое рыцарство является, в сущности, его  лучшим
оправданием и должно произвести благоприятное  впечатление.  И  не  оробел
даже тогда, когда на нем остановился пристальный взгляд  открывшего  глаза
Гейдебрега.
   - Я ни в чем не раскаиваюсь, - сказал он спокойно,  веско,  упрямо.  "В
сущности, - мелькнула у него мысль, - рыцарство ужасно старомодная  штука,
вся эта романтика совсем не в духе национал-социализма". Тем не  менее  он
продолжал: - Мне и в голову  не  пришло  бы  из-за  этой  пошлой  болтовни
перестать бывать на улице Ферм. - И он решился на смелый ход - разоблачить
в Гейдебреге сообщника. - Ведь вы были  на  улице  Ферм,  -  закончил  он,
переходя в наступление, - разве вы на моем месте действовали бы иначе?
   На одно мгновение Визенеру показалось,  будто  Гейдебрег  возмущен  его
наглой фамильярностью. Оплошал он? Гейдебрег опять был непроницаем. Белая,
Хищная рука с перстнем взяла номер "Парижских новостей",  развернула  его,
безучастные глаза медленно скользнули  по  строчкам.  Затем,  все  так  же
мучительно медленно, Гейдебрег положил газету на место.
   Неожиданно он встал. Визенер тоже вскочил, с излишней торопливостью.
   - Благодарю, - по-военному  гаркнул  Гейдебрег,  отпуская  Визенера.  -
Хайль Гитлер.
   - Хайль Гитлер, - ответил Визенер. Ошеломленный внезапностью,  с  какой
был прерван разговор, не зная, что и думать, он очутился за дверью.


   По пути домой, вспоминая разговор с Гейдебрегом, он говорил  себе,  что
все могло кончиться гораздо хуже. В таких случаях первый  натиск  страшнее
всего.  Если  Гейдебрег  не  выставил  его  за  дверь  в   первом   порыве
негодования, он  и  впредь  не  прогонит  его.  Если  такой  человек,  как
Гейдебрег, начал думать и если он поразмыслит над аргументами Визенера, то
дело Визенера выиграно.
   Он был  доволен  собой.  Он  защищался  умело,  к  тому  же  совершенно
необычным способом, то есть сохраняя порядочность. Он  покачивал  головой,
дивясь тому, что у него хватило храбрости вести себя по-рыцарски. Кто, кто
еще поступил бы так на его месте? Теперь, задним числом, он  казался  себе
всадником, скачущим по тонному льду Боденского озера. Он убедил себя,  что
судьба к  нему  благосклонна,  и  проникся  уважением  к  своему  чутью  и
ловкости.
   Оттого что он столь рыцарски выступил в защиту Леа, ему  казалось,  что
она у него в долгу и, значит, очередь за ней выразить ему свое  восхищение
и  тем  самым  облегчить  его  тяжелые  испытания.  Конечно,  неприятности
предстоят и ей - некоторое время газеты будут трепать ее имя; но  что  это
по сравнению с теми осложнениями, которые навлекла на него привязанность к
Леа? Его положение поколеблено, и то, что он выказал себя  таким  рыцарем,
не пойдет ему на пользу.
   И все-таки Визенеру было приятно,  что  он  избавлен  от  необходимости
взглянуть ей в лицо. Там, на юге, где она гостит у друзей, она,  вероятно,
еще не успела узнать  об  этой  ужасной  истории.  Он  заказал  телефонный
разговор. Это  удачно,  что  он  первый  расскажет  ей  и  тут  же  с  ней
объяснится.
   Но все обернулось не так, как он ждал. Впервые за столько  лет  Визенер
почувствовал, что Леа растерялась.  Она,  всегда  умевшая  с  безошибочной
уверенностью  найти  нужное  слово,  на  этот  раз  способна   была   лишь
переспросить прерывающимся голосом:
   - Что? Я не поняла, - и, когда он кончил, не нашлась, что сказать.  Она
молчала, и он спросил:
   - Ты слушаешь?
   - Разговор окончен? - вмешалась телефонистка.
   - Мы еще разговариваем, - ответил он, но Леа ничего больше не  сказала,
говорил только он. Почувствовав,  как  она  взволнована,  он  спросил,  не
приехать ли к ней. Но она поспешно  ответила  "нет"  -  тихим,  сдавленным
голосом.
   Теперь  разговор  действительно  кончился,   он   сидел   у   аппарата,
обессиленный, глубоко встревоженный. Его великолепный оптимизм улетучился.
Он боялся разговора с Гейдебрегом, а с Леа, думал он, все  обойдется.  Ему
казалось, что он действует искусно, он гордился своим чутьем.  И  вот  что
получилось.
   Мария доложила, что Гейдебрег просит его к телефону.
   - Скажите, что меня нет  дома,  -  быстро  ответил  он.  Она  помедлила
мгновение, но ничего не возразила.
   Долго сидел он один. Потом пошел к Марии. Она продолжала  работать,  не
обращая на него внимания. Ему стало досадно. Почему она ни о  чем  его  не
спросит? Почему не поговорит с ним  о  том,  что  для  него  сейчас  всего
важнее? Как она может так спокойно сидеть и отстукивать на машинке  всякую
ерунду?
   - Бросьте, пожалуйста, - сказал он, - ваша  машинка  действует  мне  на
нервы. - Она тотчас же перестала писать, но по-прежнему молчала.  В  конце
концов он заговорил первый, подробно рассказал о разговоре с  Гейдебрегом,
точно  воспроизводя  отдельные  выражения,  делая  свои   замечания.   Она
внимательно слушала.
   - Скажите же что-нибудь, - настаивал он, - помогите мне.
   - Боюсь, - откликнулась она наконец, - что дольше так  продолжаться  не
может. Боюсь, что вам придется порвать с улицей Ферм. - Она не смотрела на
него, говорила очень сухо, но так, что  он  не  мог  не  почувствовать  ее
участия, и это ее "боюсь" тоже было очень теплое. Но как  раз  ее  участие
вызвало у него досаду. Мария  сидела  против  него  как  живое  воплощение
укора.
   - Гейдебрег, по-моему, удивился, что  вас  нет,  -  сказала  она.  -  Я
обещала, что вы позвоните, как только придете. Нельзя заставлять его долго
ждать. - Унылый, безучастный, он опустился на софу.  Сегодня  утром  он  с
удовольствием думал о предстоящем втором разговоре с Гейдебрегом. А теперь
мужество покинуло его.
   Раньше чем он пришел к какому-либо решению, явился Рауль.


   Юноша был страшно взбудоражен. Его  зеленовато-серые  глаза  потемнели,
худощавое лицо было потным и землисто-серым от волнения, он дышал  тяжело,
как после усиленной физической работы.
   - Я хотел бы поговорить с вами с глазу на глаз, - сказал он срывающимся
голосом.
   - У меня нет секретов от Марии, - недружелюбно ответил Визенер.
   - Я хотел бы все-таки поговорить с вами наедине, - упорствовал Рауль.
   Визенер повел его в соседнюю комнату - библиотеку - и закрыл стеклянную
дверь.
   - Вот они, - задыхаясь, выговорил юноша и,  вытащив  из  кармана  пачку
денег, швырнул ее Визенеру, - я не желаю больше ваших денег.  Я  возвращаю
их вам. - Он так стремительно бросил на стол смятые бумажки,  что  две  из
них упали на пол.
   - Не потрудишься ли  поднять  их?  -  с  грозным  спокойствием  спросил
Визенер. Он не мог сосчитать, сколько денег швырнул Рауль, но все  же  ему
было ясно, что тысячи франков здесь нет, и, как ни  волновал  его  вопрос,
что" еще скажет сын, он все же улыбнулся  про  себя.  Улыбка  помогла  ему
сохранить спокойствие, его серые глаза потемнели, так же как глаза сына.
   - И не подумаю поднимать ваши деньги, - дерзко ответил Рауль. Он был  в
диком возбуждении, он не помнил себя. Прочитав статью -  ее  прислали  ему
анонимно, - он с быстротой  молнии  сообразил,  почему  Визенер  не  хочет
помочь ему в деле со слетом.  Ярость  и  стыд  захлестнули  его  так,  как
никогда за всю его восемнадцатилетнюю жизнь. Впервые понял  он,  что  есть
люди, которые считают его неполноценным уже в силу его  рождения.  Смешно,
но это так. Он плохо  знал  национал-социалистские  законы,  но  одно  ему
теперь ясно: так как среди его шестнадцати предков был один  еврей,  то  в
Германии эта капля "нечистой крови" преградила  бы  ему  доступ  к  высшим
постам. Он вспомнил читанные им когда-то рассказы об американских  неграх,
мулатах,  терцеронах,  квартеронах,  квинтеронах,  правнуки  которых   еще
считались париями. Подобной расовой арифметикой занимались  сейчас  немцы.
Он, Рауль де Шасефьер, - пария, метис, halfcast [полукровка  (англ.)];  со
сладострастной яростью он припоминал все унизительные  обозначения,  какие
ему когда-либо случалось слышать.
   Рауль обладал острым умом. Он  так  же  хорошо,  как  всякий  логически
мыслящий человек, мог  доказать  всю  бессмыслицу  "расовой  теории",  всю
несостоятельность ее основных положений и  всю  невозможность  строить  на
таких теориях, будь они даже верны,  какие  бы  то  ни  было  практические
выводы; больше того, он прекрасно умел  высмеивать  их  самым  ироническим
образом. Родословную человека труднее установить, чем  родословную  собаки
или лошади, ибо когда дело касается человека, то тут не скажешь с такой же
уверенностью, кто кого покрыл, и при установлении отцовства  приходится  в
девятистах девяноста девяти случаях  из  тысячи  полагаться  на  показание
матери, о чем  с  чарующей  наивностью  говорит  уже  Гомер  устами  своих
благородных героев, когда они рассказывают о своих отцах.  Неистовый  гнев
заглушил в нем, однако, всякую  способность  рассуждать.  Справедливо  или
несправедливо, но он запятнан, множество людей не считают его  полноценным
человеком; фундамент, на котором покоилась юношеская вера Рауля  в  самого
себя, рухнул.
   С сегодняшнего утра под влиянием  газетной  статьи  его  атавистическое
слепое чувство чести безмерно разбухло. Он чувствовал себя  поверженным  в
прах, муки оскорбленного самолюбия сотрясали его,  уносили  прочь  остатки
разума. Гнев его обрушился не на прадеда Рейнаха, давно истлевшего, не  на
мать, не на нацистов и не на писак из "Парижских новостей", а на Визенера.
   Когда он представлял себе лицо Клауса Федерсена, искры плясали  у  него
перед глазами. Уж не Клаус ли прислал ему статью? Не могло быть  сомнений,
что из его товарищей никто еще не читал  этой  статьи,  но  ему  казалось,
будто все о ней знают. Сегодня утром он точно шел сквозь строй. И во  всем
этом виноват он, Визенер. Кто он, в сущности, этот мосье Визенер? Если  он
нацист, то как он мог сойтись с полуеврейкой, с дочерью урожденной Рейнах?
Как мог он дать ему в матери эту женщину? Кто разрешил  Визенеру  отравить
ему, Раулю, жизнь? Да, Рауль потерял всякую способность логически  мыслить
и всякое самообладание. Он забыл, что в те времена, когда его произвели на
свет божий, понятий "ариец" и "неариец" не существовало,  они  жили  разве
только в больных головах нескольких изуверов, которым отказано было в даре
ясного мышления. Он просто-напросто отвергает такого отца. Он плюет в лицо
этому бошу, разыгрывающему из себя француза, этому комедианту, который  на
самом деле - ни то, ни се, ни француз, ни немец, этому субъекту, сумевшему
лишь изгадить ему жизнь. "C'est cela, - думает он, -  ma  vie  est  ratee"
[именно так, моя жизнь не удалась (франц.)], - и мысленно повторяет то  же
самое грубыми немецкими словами: "Он изгадил мне жизнь".
   Визенер оглядывает своего сына.  От  его  привлекательности  ничего  не
осталось, его внешность сейчас не радует глаз, гордиться  Визенеру  сейчас
нечем. Перед ним бедный, загнанный мальчик. Сегодняшнее событие совершенно
выбило его из колеи, стерло с него весь грим,  а  то,  что  оказалось  под
гримом, довольно неприглядно. Мальчик говорит торопливо, мешая немецкую  и
французскую  речь,  и  едва  заметный  акцент,  обычно  придающий  столько
прелести  его  немецкому  языку,  делает  теперь  этот  язык   некрасивым,
вульгарным. Глубокий голос Рауля звучит глухо. Вот так звучал и голос  Леа
сегодня по телефону. И  унаследованный  от  Леа  длинный  хрящеватый  нос,
который  обычно  красит  его,  иначе  лицо  было  бы  слишком  миловидным,
девичьим, сейчас, когда он так взволнован, просто уродует его. Значит, мы,
национал-социалисты,  правы,  утверждая,  что  при  смешении  крови   дети
наследуют только худшие свойства родителей.
   Ни на поведении, ни на лице Визенера мысли его не отражаются.  Выставив
вперед подбородок,  сжав  губы,  сильный,  мужественный,  стоит  он  перед
распустившимся,  неистовствующим,  потерявшим  голову  юношей.  Он  только
смотрит на него, и уж одно это  спокойствие  дает  ему  превосходство  над
сыном.
   А это превосходство только сильнее взвинчивает Рауля.
   - Самое меньшее, чего я от вас требую, - кричит  он,  -  это  чтобы  вы
реабилитировали меня. Теперь-то уж по что бы то ни стало надо организовать
слет молодежи, и я должен возглавить делегацию "Жанны д'Арк". Это  вы,  во
всяком случае, обязаны мне устроить. - Он говорит запальчиво, сбивчиво, но
в голосе нельзя не услышать ноток настойчивой просьбы, мольбы.
   И Визенер слышит их. Но его возмущает, что Рауль так глуп  и  не  хочет
понять  всей  неуместности  своего  требования  теперь,  после  статьи   в
"Парижских новостях". Рауль не может не знать, что сам он,  Визенер,  влип
по уши, - и в такую минуту он предъявляет к  нему  наглое,  эгоистическое,
неосуществимое требование.
   Визенер наклоняется, поднимает разлетевшиеся по полу бумажки, тщательно
разглаживает их, присоединяет к остальным, считает.
   - Восемьсот, - говорит он с мелочной, глупой, злой насмешкой. Он кладет
деньги в карман.
   - Что вам, собственно, угодно, мосье де Шасефьер? - продолжает он с той
же нелепой  насмешкой;  позднее  он  сам  поразится  своему  тону.  -  Вас
взволновали анонимные сплетни в эмигрантской газетке? Вам-то какое до  них
дело? Вам-то о чем волноваться? Где это написано, мосье де Шасефьер, и кто
вам сказал, что я ваш о