следствия,  германские  власти  заранее  знали  о
похищении  и  были  его  соучастниками.  Мы  потребовали  от   германского
правительства удовлетворения".
   Траутвейн, узнав о ноте - в "Новости" о ней  сообщили  по  телефону,  -
сиял, будто одержал большую личную победу. Неуклюже, с  телефонограммой  в
руках, бегал он от одного сотрудника  к  другому,  похлопывал  каждого  по
плечу, шумел, ликовал, без конца повторял: "Наконец-то добились" или: "Что
вы на  это  скажете,  коллега?"  Весь  пенясь  радостью,  он  по-мюнхенски
горласто ликовал, в душе у него точно колыхалось море знамен.
   Не только Черниг, многие не верили, что маленькая Швейцария решится  на
серьезный  спор  с  могущественным  соседом.  Нота,  которую  она  вручила
Германии, была не только победой разума над глупостью и жестокостью, права
над насилием - она прежде всего была победой веры над неверием.
   Зепп Траутвейн был по натуре скромным человеком, по  он  говорил  себе,
что и его усилия чуть-чуть содействовали успеху. Он, значит, был прав, что
не поддался ни скептицизму Гарри Майзеля, ни нигилизму Чернига, что  он  в
изгнании не потерял своей прежней твердой веры. Швейцарская нота показала,
что он не напрасно принес свою большую жертву.
   Рассеялись последние следы усталости,  которая  в  эти  недели  тяжелой
работы иногда охватывала его. Изгнание ничего  не  могло  с  ним  сделать.
"Слабый - умирает, сильный - сражается". Он чувствует себя свежим,  полным
надежд, как в первые студенческие  годы.  А  ведь  у  него  взрослый  сын.
Сколько ему лет, Гансу? Семнадцать? Нет, завтра ему стукнет восемнадцать.
   Он смеется, он прищелкивает языком. Славная швейцарская  нота  вдобавок
еще помогла ему вовремя спохватиться. Дни рождения и тому подобные даты он
обычно забывает. Сегодня он вдвойне  рад,  что  вспомнил  о  дне  рождения
Ганса. В прошлом и позапрошлом году  этот  день  заставал  его  с  пустыми
руками. На этот раз он наверстает упущенное в  прошлые  годы.  Он  сделает
Гансу настоящий  подарок.  Это  легкомыслие,  но  он  сегодня  так  хорошо
настроен, что иначе не может.
   Траутвейн подсчитал, сколько у него  денег.  Чертовски  мало.  Он  взял
немножко денег у Гейльбруна, у других, даже у практиканта  Гирша,  который
слыл богачом. Но денег все еще не хватало,  и  он  решился  обратиться  за
авансом к Гингольду. С кислым видом, бормоча что-то о принципах,  которых,
в сущности, не следовало бы нарушать, тот дал ему немного денег.
   Траутвейн ухмылялся. Такой большой суммы он давно не  держал  в  руках.
Если бы Анна знала, что он затеял,  она  бы  его  по-свойски  отчитала.  И
поделом. Все же он пошел  и  купил  то,  что  задумал,  -  подарок  Гансу.
Парусной лодки, которую пришлось бросить в Мюнхене, он Гансу не возместит,
да и с  тем  микроскопом,  что  остался  в  Мюнхене,  этого,  конечно,  не
сравнить. Но в общем сойдет и  этот,  мальчуган  так  тосковал  по  своему
микроскопу, он будет страшно рад.
   И настал вечер, и настало  утро,  утро  дня  рождения.  Подали  большую
жирную запеканку с изюмом. Анна приготовила несколько маленьких  подарков.
Тут на сцену выступил Траутвейн, довольный, широко улыбающийся,  со  своим
великолепным подарком. Ганс и Анна оторопели.
   Ганс  взвешивает  микроскоп  на  ладони,  конфузясь,   с   двойственным
чувством; лицо его густо  краснеет.  Ему  стоит  труда  выказать  радость,
которой по праву ждет от него Зепп. Этот подарок больше смущает  его,  чем
радует. Уж очень он некстати. Ведь Ганс решил при  первом  удобном  случае
последовать совету переплетчика и всеми правдами и неправдами внушить отцу
идею Народного фронта. Великодушие отца сбивает его с толку  и  отнюдь  не
облегчает его задачи.
   Стараясь овладеть собой и избавить себя от необходимости  говорить,  он
отдает должное подарку. Он сейчас же садится за микроскоп и со всех сторон
исследует его. Берет каплю воды,  смотрит  на  целый  мир  живых  существ,
которые кишат в ней.  Но  в  этом  созерцании  нет  уже  той  таинственной
прелести, какую оно представляло для него раньше. Микроскоп  стал  простой
игрушкой, и лишь из уважения к Зеппу он так увлеченно смотрит в него.
   Его мысли далеки от того, что показывает микроскоп. Он прекрасно знает,
сколько  должна  стоить  такая  вещь.  Непрактичный  Зепп,  без  сомнения,
просадил на эту игрушку четыреста - пятьсот франков. Сколько отцовского  и
материнского труда вложено в эту вещь. Сколько насущно  необходимых  вещей
можно было бы купить на эти деньги. Ганс взволнован, почти  пристыжен,  но
еще более раздосадован. Не мешало бы спросить у человека,  что  ему  надо,
прежде чем выбросить на ветер столько денег. Но таков Зепп  с  его  глупым
старомодным представлением о такте.
   Впрочем, весьма возможно, что Зепп пошел на такой расход не  только  по
случаю дня рождения.  Все  дело,  весьма  возможно,  в  швейцарской  ноте.
Конечно, Зепп, который на все смотрит сквозь розовые  очки,  видит  в  ней
победу,  важное  политическое  событие.  Микроскоп,  значит,  своего  рода
взятка:  Зепп  хочет  навязать  ему  свою  собственную  радость   и   свое
собственное мнение. Ну конечно, для того чтобы разглядеть такую  крохотную
победу, требуется микроскоп.
   Ганса  заранее   разбирает   досада   при   мысли   о   высоком   стиле
разглагольствований отца, которые ему придется  выслушать,  но  он,  Ганс,
молчать не будет. Не очень, правда, благородно то, что он  задумал  насчет
Зеппа. Говоря прямо, просто-таки неблагородно, "hinterfotzig" -  вот  оно,
хорошее баварское слово. Не убедить его хочет он, а "использовать". Честно
ли "использовать" собственного отца? Это, конечно,  делается  в  интересах
самого Зеппа, и это политически правильно. Но честным это  не  назовешь  и
благородным тоже.
   Да, нелегко это будет. Хорошо бы высказаться напрямик. Если  же  нельзя
говорить всего, если надо половину проглотить, это уж противно.
   Ганс пристально смотрит в микроскоп, он  видит  мир,  кишащий  в  капле
воды. Не обязательно тебя ставят туда, где тебе нравится,  но  все  равно,
стой честно на посту. Конечно, Зепп сегодня заговорит о деле Беньямина.  У
Ганса есть директивы. У него есть поручение. Он его выполнит.


   Вечером они сидели в тесной комнате за праздничной трапезой.  Стол  был
мал,  сервировка  скудна,  но  все,  что  подавалось,  было  вкусно.  Анна
потрудилась на славу. Разумеется, для нее было важнее отпраздновать  успех
Зеппа - швейцарскую ноту, чем день рождения Ганса, и поэтому  были  поданы
главным образом любимые блюда Зеппа, а не Ганса. Прежде всего она накупила
колбасы разных сортов,  которые  любил  Зепп,  приготовила  по  его  вкусу
гарниры  -  картофельный  салат,  капусту  в  различных  видах,  пюре.   К
сожалению, Зепп не очень оценил ее  внимание  и  усилия.  Он  лишь  сказал
мимоходом:
   -  Здесь  это  называется   choucroute   alsacienne   [кислая   капуста
по-эльзасски (франц.)]. Мюнхенская колбаса все же  лучше.  -  Впрочем,  он
отдал должное и парижской колбасе.
   Затем, как и ожидал Ганс, он стал радостно, торжественно и  многословно
распространяться о новом успехе в деле Беньямина.
   Благоприятный момент наступил. Ганс вспомнил, что  в  младших  классах,
когда его вызывали к доске решать трудную задачу, он наскоро  читал  "Отче
наш". Теперь он вместо  молитвы  внутренне  сосредоточился  на  директивах
дядюшки Меркле и приказал  себе  не  горячиться  и  не  говорить  чего  не
следует. Он скромно начал:
   - Может быть, мы несколько преждевременно обрадовались, Зепп? - Он взял
на вилку немного капусты,  картофеля  и  мяса,  это  помогло  ему  принять
уверенную  позу,  и  продолжал  вдумчиво:  -  Хорошо,  Швейцария  решилась
протестовать. Швейцария уже не в первый раз протестует.  Она  протестовала
по поводу миллиардов, одолженных Германии. Нацисты без войны миллиардов ей
не отдадут. Войны Швейцария вести не может, вот  она  и  удовольствовалась
протестом. Ты думаешь, ради Фридриха Беньямина она пойдет  дальше?  А  раз
нацисты знают, что она дальше идти  не  может,  чего  ради  они  освободят
Фридриха Беньямина? Из соображений морали?
   Ганс замолчал. Он держал себя в  руках,  он  говорил  спокойно.  Сердце
немножко билось, но он был доволен собой.
   Когда  сын  заговорил,  Зепп  Траутвейн  удивленно,  резким   движением
повернул к нему костлявую голову. Ганс иногда спорил с ним на политические
темы, но это были обычные дискуссии общего характера. Впервые Ганс ясно  и
недвусмысленно возражал ему в определенном вопросе, да еще  в  таком,  как
борьба за Беньямина, в которую Зепп вложил всю душу. Его глубоко поразило,
что и мальчуган, подобно  Чернигу,  считал,  по-видимому,  дело  Беньямина
проигранным, а его, Траутвейна, усилия - бессмысленными.
   На живом лице Зеппа отражалось каждое  душевное  движение.  Без  гнева,
скорее смущенно и грустно смотрел он на сына. Доныне  он  не  слишком  над
этим задумывался, но все же полагал, что Ганс разделяет его  надежды,  его
веру в победу разума, и сдержанная веселость сына  укрепляла  его  в  этом
мнении. Но вот его Ганс сидит и смотрит на него  отнюдь  не  с  выражением
веры, а испытующе, с  любопытством,  как  на  человека,  который  держится
диких, смешных взглядов, который,  скажем  прямо,  бредит.  Он  давно  уже
обращался с Гансом как со взрослым; но сейчас он впервые почувствовал, что
его мальчуган предъявляет права взрослого. "Этакий паршивец", - ругался он
про себя. Но за этим ругательством скрывался страх.
   Он  приготовился  возразить  Гансу.  Он  решил  не  показывать   своего
неудовольствия. Но  пока  он  подыскивал  слова,  грусть  его  все  больше
уступала место гневу. В семье Моцартов, думал он мрачно, говорили:  "После
господа бога - отец". Хорошо, я не Моцарт.  Но  ведь  я  лучше  вижу,  что
происходит, чем этот мальчуган. В Швейцарии пять миллионов  жителей,  а  в
Германии - шестьдесят пять. Правильно. Но  в  том-то  и  суть.  Возмущение
всего мира придает такую смелость маленькой Швейцарии,  что  она  восстает
против действий могущественного соседа. Давид  против  Голиафа.  Он,  Зепп
Траутвейн,  гордится  тем,  что  тут  есть  и  его  лепта,  что  он  помог
негодованию мира обрести голос, а вот Ганс в ответ  на  этот  явный  успех
только пожимает плечами. Что это за молодежь? Зепп Траутвейн не мог  более
сдержать себя. Он сказал громко, с горечью:
   - Что это за молодежь, которая ставит на Голиафа, а не на Давида?
   Ганс поднес ко рту вилку. Да, не глупо вести такие разговоры  за  едой:
как-то спокойнее держишься.
   - Голиаф, - ответил он, - которого убил Давид, был плохо вооружен. Наши
нынешние Голиафы, правда, тоже не блещут умом, но  они  садятся  в  танки,
даже в том случае, если имеют дело всего лишь с каким-нибудь  Давидом.  На
стороне Швейцарии  -  симпатии  мира,  на  стороне  Германии  -  несметное
количество танков и самолетов. Все мы, - сказал он участливо,  -  были  бы
очень рады, если бы победили право и Швейцария. Но мы не  закрываем  глаза
на танки и самолеты: они  внушают  нам  опасения.  Маленькое  государство,
вооруженное всего лишь кодексом международного права и выступающее  против
рейхсвера, - ну, скажи сам, Зепп... - Не закончив фразы, он поднял плечи и
выразительно опустил их. - Мы стремимся к тому, - сказал он в  заключение,
- чтобы на стороне правого дела были не только симпатии порядочных  людей,
но и танки.
   Траутвейну стоило труда не прервать Ганса. "Мы",  сказал  мальчуган,  и
под этим "мы" он явно подразумевал коммунистов, этих сторонников  насилия.
"Молокосос", - ругнулся он про себя опять, все более и более мрачнея.  Еще
вчера Ганс казался ему ребенком. Если бы его спросили, чего  больше  всего
жаждет Ганс, он ответил бы: микроскопа, который пропал в  Мюнхене.  И  вот
этот самый Ганс спокойно расселся  здесь  и  напрямик  объявляет  вздором,
трухой все, с чем связал свою жизнь его отец.
   Зепп Траутвейн встает. Он хочет зажечь трубку, но  тотчас  же  об  этом
забывает и закуривает новую сигарету. Пытается походить по комнате, но это
только усиливает его тревогу. И он садится, на  этот  раз  в  продавленное
клеенчатое кресло. Он мало внимания уделял Гансу, и  вот  теперь  до  него
рукой не достать, мальчуган ушел от него. Сумеет ли он догнать его, сумеет
ли убедить, что он не "бредит"? Да, думает он с  горечью,  если  бы  можно
было сесть за рояль и поиграть. Через искусство можно понять  друг  друга,
даже при больших расхождениях. Но  ведь  Ганс  слушает  музыку  как  любой
человек с улицы; глубже он в нее не вникает.
   Зепп ничем не выдал всего, что в нем клокотало, - ни печали, ни  гнева.
Ему помогла сдержанность мальчугана. Не надо портить себе двойной  радости
этого вечера -  дня  рождения  Ганса  и  опубликования  швейцарской  ноты.
"Спокойненько, только спокойненько", - сказал он себе, опять сел за стол и
принялся за  сладкое,  которое  тем  временем  принесла  Анна.  Он  руками
отламывал  куски  жирного  лапшовника  -  есть  его  вилкой  казалось  ему
невкусно.
   - Без веры, - сказал он Гансу, - нельзя делать политику. Кто не верит в
конечную победу, тот заранее обречен. Пока что, и именно в деле Беньямина,
- козырнул он со сдержанной иронией, - правы, по-видимому, оказались  люди
веры. Если бы неделю назад спросить десять человек, будет ли  протестовать
Швейцария, девять из них сказали бы: "Ну, какое там.  Швейцария  поступит,
как все другие, она примирится с наглой выходкой Германии. Она, как и все,
подожмет хвост перед кулаком нацистов". А разве она поджала хвост?
   Ганс слушал вежливо и внимательно. "Безнадежно", -  думает  он.  "Ну  и
чуть", - думает он. "Qu' est-ce que tu chantes la?"  [что  ты  там  поешь?
(франц.)] - думает он. Но одновременно он приказывает себе: "Не вскипать".
   - Я не могу  себе  представить,  -  говорит  он  наконец,  как  всегда,
вдумчиво, - чтобы люди, у которых к руках власть, выпустили ее, поддавшись
уговорам, а не  потому,  что  их  сломят  насилием.  Против  насилия  надо
бороться не уговорами, а только насилием. Впрочем, я нахожу, - решился  он
на откровенное признание, - что насилие не такая уж  плохая  вещь.  Плохим
оно становится лишь в том случае, если им пользуются для дурных целей.
   Траутвейн испугался, услышав  из  уст  сына  мысли  Гарри  Майзеля.  Он
вспомнил изречение своего коллеги,  дирижера  Ганса  фон  Бюлова,  которое
всегда  вызывало  в  нем  протест:  "Ничего  великого  без  диктатуры   не
достигнешь". Смутно мелькнула мысль, что,  может  быть,  его,  Зеппа,  мир
окончательно отошел в прошлое, а в мире сегодняшнего дня он не в состоянии
ориентироваться. В словах Ганса ему почудился и  личный  упрек:  он,  мол,
довольствуется тем,  что  борется  с  гитлеровцами  пустой  болтовней.  Он
повторил себе, что было бы умнее говорить с Гансом так  же  спокойно,  как
говорит с ним мальчуган. Но намек на  то,  что  его  работа  бессмысленна,
слишком глубоко задел его. "Этакий паршивец", -  опять  пронеслось  в  его
мозгу.
   - По-твоему, выходит, - резко возразил он, - что раз мы, эмигранты,  по
располагаем властью, то нам остается лишь  отказаться  от  борьбы  вообще.
Надо, значит,  заняться  своими  личными  делами  и  капитулировать  перед
нацистами? - Он воинственно посмотрел на сына.
   Тот по-прежнему оставался спокоен.
   - Нет, нет, Зепп, совсем не то.  Я  только  не  верю,  что  булавочными
уколами, которые вы наносите фашистам, можно чего-нибудь  достигнуть.  Это
лишь пустая трата сил. - Теперь глядеть  в  оба,  не  сказать  ни  слишком
много, ни слишком мало. "Если нельзя обратить в свою веру, - повторяет  он
про себя наказ дядюшки Меркле, - использовать". - Само собой,  мне  бы  от
всей души хотелось,  -  продолжал  он,  -  чтобы  эти  господа  в  Берлине
освободили Фридриха Беньямина. Но я не верю,  что  даже  самыми  умными  и
зажигательными речами можно добиться этого. Будет ли Швейцария  настаивать
на его выдаче - это, я думаю, в первую очередь  зависит  не  от  моральных
соображений. Я но верю, чтобы в наше время можно было чего-нибудь добиться
моралью, если за ней не стоят пушки. Нет, не верю, - заключил он.
   Он говорил теперь с мюнхенским акцентом: это подкупило Зеппа и "вызвало
у него ощущение близости с сыном, который только что казался ему  чужим  и
непонятным.
   - Ну и что же, по-твоему? - спросил он: ему не хотелось быть резким, но
раздражение прорвалось  помимо  волн.  -  Может  быть,  мы  объявим  войну
гитлеровской Германии? Ты, я и господин Гейльбрун?
   Ганс рассмеялся.
   - Знаешь ли, Зепп, - сказал он все еще спокойно, доверчиво,  -  мораль,
музыка, твои статьи - все это прекрасно. Но это  -  приправы.  Чрезвычайно
полезные приправы. Если есть сила, готовая вступиться за правое дело, и  к
ней прибавить то, что ты  считаешь  основным  -  мораль,  искусство,  твои
статьи, - тогда сила станет действеннее, а  мораль  обретет  смысл.  Но  я
говорю: мораль без силы - это соус без жаркого.
   - А жаркое - это, конечно, Советский Союз? - насмешливо взвизгнул Зепп.
   - Да, - спокойно сказал Ганс, - это Советский Союз. Я думаю, что  такое
использование морали правильно, единственно практично. -  "Использование",
сказал он. Он был доволен, что так честно и прямо назвал все своим именем,
он  покраснел  от  радости,  что   ему   удалось   сочетать   политику   с
порядочностью.
   Его спокойствие не преминуло произвести впечатление на Зеппа, оно  даже
внушило ему уважение. Он понял, что Ганс - не "дрянной мальчишка", который
просто из духа противоречия восстает против авторитета отца. Все,  что  он
говорит, возникло у него не в пылу спора; это  обдуманно,  это  постепенно
созрело. И весь Ганс какой-то не по летам собранный.
   Зепп опять пересаживается в клеенчатое кресло, курит, молчит, не знает,
что ответить. Он рад, что наконец заговорила Анна.
   В начале спора Анна не очень прислушивалась к словам мужа и сына. У нее
был трудный день, и она устала.  Она  радовалась  дню  рождения  Ганса,  и
добрая весть из Швейцарии казалась ей хорошим предзнаменованием. Но  утром
Зепп притащил дорогой микроскоп, и хоть она от  души  рада  за  Ганса,  со
стороны Зеппа это неслыханная глупость. Микроскоп поглотит весь добавочный
заработок Зеппа за то время, что он работает в штате "Новостей". По дороге
к доктору Вольгемуту она без конца обдумывала, как  ей  быть  в  ближайшие
недели. Дополнительный заработок Зеппа не  спасет  положения.  Нет  смысла
закрывать глаза: материально они быстро катятся под гору; изо дня  в  день
приходится снижать свой жизненный уровень. То скудное  количество  одежды,
белья  и  домашней  утвари,  которое  удалось   захватить   из   Германии,
изнашивается, а новое купить не на что. Вечно бьешься как рыба об  лед.  О
верховой езде, которую она разрешала себе в Мюнхене, и  о  парусной  лодке
для Ганса и думать не  приходится.  Надо  лишать  себя  таких  вещей,  без
которых жизнь казалась невозможной. Она любит порядок, и ее мучает, что  у
нее нет времени заняться всякими мелочами так, как  хотелось  бы.  Пишущая
машинка все еще в неисправности: валик так истерся, что с ним уже никак не
сладишь. С  мадам  Шэ,  прислугой,  тоже  одни  неприятности.  У  молодой,
безалаберной женщины только парни на уме, во всех углах грязь, и  она,  но
обыкновению, сливает свежее молоко с  вчерашним.  Анна  смеется  над  этим
упорством, но, в сущности, ей не до смеха. А  с  Элли  Френкель,  конечно,
вышло так, как Анна предвидела. Вольгемут каждый день злится на Элли, Элли
ударяется в истерику, и оба сваливают вину на нее,  осыпают  ее  упреками.
Анна терпеливо все это сносит, она не может забыть, с какой жадностью Элли
набросилась на жалкую еду в том ужасном ресторане. Элли -  по-прежнему  ее
крест, очень скоро она опять останется на бобах; в общем,  собачья  жизнь.
Если бы по крайней мере на радио сказали окончательно "нет". Это  было  бы
лучше, чем без конца тянуть  за  душу.  С  трудовой  карточкой  ничего  не
выходит, срок пас