по-стариковски   хитрое
ироническое выражение.
   Разговор происходил в служебном кабинете  фон  Герке  на  улице  Лилль.
Шпицци был прав, Визенеру и самому было странно, что такое  незначительное
обстоятельство,  как  дело  Беньямина,   заставило   его   отправиться   в
посольство. Он, пожалуй, и сам жалел уже, что приехал. Однако  побуждение,
пригнавшее его сюда, было слишком сильно.
   Когда он читал бессмысленный и наглый лепет, которым Берлин ответил  на
швейцарскую ноту, и у него тоже возникло тягостное впечатление, будто дело
уже, пожалуй, кончено и  объекта  спора  не  существует.  Визенер  не  был
сентиментален, он вряд ли смог бы объяснить, почему после множества других
тупых, зверских злодеяний его так глубоко взволновало именно это;  но  так
оно было. Думая о том, что Фрица Беньямина могли убить, он испытывал почти
физическое отвращение, словно проглотил тухлую устрицу.
   Шпицци это, по-видимому, не особенно  трогало.  Во  всяком  случае,  он
продолжал чуть-чуть подтрунивать  над  Визенером  в  своем  обычном  тоне,
любезно и не без коварства.
   - Видите, mon vieux, - глубокомысленно сказал он, - два месяца назад вы
удивлялись,  что  я  всполошился  из-за  некоего   Беньямина   и   некоего
Траутвейна. А теперь вы  сами  пожаловали  сюда.  Кстати,  доставлены  вам
материалы о "Парижских новостях"? - осведомился он.
   Визенер поблагодарил. Материалы получены. В этом деле Шпицци  вел  себя
безукоризненно. Он послал ему, не ожидая письменного  запроса  со  стороны
Визенера, толстую папку с документами, касающимися  "Парижских  новостей",
все досье - подробные  ценные  сведения,  прежде  всего  об  издателе  Луи
Гингольде. Имея на руках такие материалы,  можно  начать  кампанию  против
"Парижских новостей" с большими шансами на успех. Почему не  делает  этого
сам Шпицци? Ведь именно сейчас, когда история с Беньямином сошла не совсем
гладко, ему не мешало бы выслужиться перед Берлином. Почем  же  он  послал
материалы Визенеру? По щедрости натуры? Или не хочет сам пачкать руки? Или
ему это просто, безразлично?
   Но Визенер явился сюда не для того, чтобы читать  в  душе  Шпицци,  ему
хотелось избавиться от преследовавших его сомнений. Его мучила мысль,  что
дело  Беньямина  -  комедия,  что  вся  эта  пляска  идет  вокруг   трупа.
Несомненно, Леа или Рауль вскоре опять спросят его о  Фридрихе  Беньямине;
что он ответит? Представляя это себе, он ежится, как в свое время в окопе,
когда его донимали вши. Нет, он не доставит Шпицци удовольствия, не  будет
с ним говорить о материалах, касающихся "Парижских новостей", довольно  он
ходил вокруг да около, пора идти в открытую.
   - Как, по-вашему, дорогой Шпицци, - спросил он в упор, - дело Беньямина
можно считать ликвидированным?
   Господин  фон  Герке  не  замедлил  уловить  скрытый   смысл   вопроса.
"Ликвидировано",  сказал  Визенер.  Это  был  точный  технический  термин;
человека "ликвидируют", "сплавляют", "убирают", и тем самым  ликвидируется
все дело. Шпицци уже и сам спрашивал себя, не ликвидировано ли таким путем
дело Беньямина, он не возражал бы против такой развязки. Фридрих  Беньямин
был  ему  безразличен,  но  вечная  болтовня  об  этой   нелепой   истории
действовала ему на нервы.
   Так или иначе, не  все  ли  равно  Визенеру,  чем  кончилось  похищение
Беньямина? Шпицци питал презрение к репортерскому зуду этого человека,  он
вскинул голову, слегка наклонил ее набок и надменно фыркнул.
   - Ликвидировано ли дело Беньямина? - спросил он с легким удивлением.  -
Разве вы слышали что-нибудь такое? У нас,  во  всяком  случае,  ничего  не
известно. -  Он  говорил  сухим  тоном,  не  располагавшим  к  продолжению
разговора. Но тотчас же, словно желая загладить  резкость  своего  ответа,
снова придал лицу прежнее нагло-любезное выражение и  продолжал  сердечно,
доверчиво: - Ведь мы  осведомлены  не  лучше  вас,  мы  тоже  пробавляемся
догадками. Найдутся, конечно,  люди,  у  которых  явится  вполне  понятное
желание раздавить клопа, другие же будут считать,  что  раздавленный  клоп
воняет больше живого. Не знаю, какая точка зрения правильнее. Я очень рад,
что на мне не лежит  необходимость  решать.  Неужели  этот  клоп  серьезно
беспокоит вас? - с удивлением, чуть ли не с участием спросил он.
   Визенера возмущала безмерная наглость Шпицци; этот парень,  несомненно,
явился на свет задом наперед. Но в том, как и что он говорил,  можно  было
предположить правду. Герке, как видно, действительно ничего не знает и  не
очень близко принимает к сердцу этот вопрос. И с  его,  Визенера,  стороны
идиотство воспринимать все это иначе.
   Господин фон Герке, хотя он еще отнюдь не знал, как выпутаться из  дела
Беньямина, нисколько не беспокоился. Будь что будет. В  худшем  случае  за
него заступится Медведь. Медведь не оставит  его  в  беде;  Медведь  часто
ворчит, но, когда надо, действует.
   - А ведь было бы, пожалуй, и в самом деле лучше, - размышлял он  вслух,
так как Визенер не ответил, - если бы эта история действительно  оказалась
- как вы сказали? - ликвидированной. - Он сверкнул зубами и начал тихонько
насвистывать. Мотив был Визенеру знаком, какой-то очень  известный  мотив,
но слов он никак не мог припомнить, и это  злило  его.  -  Боюсь,  дорогой
Визенер, - ответил наконец фон Герке на собственный вопрос, - что  на  вас
нашел сентиментальный стих и вы бы не прочь, чтобы этого клопа  лелеяли  и
хранили, как драгоценность.
   Он едва заметно пожал плечами и опять стал насвистывать тот  же  мотив.
Визенер все еще молчал; он думал  не  столько  о  словах  Шпицци,  сколько
старался  вспомнить  слова  этой  проклятой  песни.  Молчание  становилось
тягостным.
   Вдруг он вспомнил. Шпицци насвистывал старую народную песенку,  простую
и  наивную  песенку  о  "базельской  смерти":  как  один  человек   просит
базельскую смерть забрать его старую, а затем и молодую жену: обе они  ему
в тягость, и он  хочет  от  них  избавиться.  Припев  начинается  словами:
"Дружок мой, базельская смерть..." Визенер обрадовался.  Яснее  Шпицци  не
мог бы ответить на вопрос, который привел сюда Визенера. Если  бы  Фрицхен
был мертв, у господина фон Герке не было бы повода  призывать  "базельскую
смерть".
   Визенер, явно повеселев, переменил тему разговора. До  сих  пор  Шпицци
поддразнивал Визенера, а теперь  Визенер  со  своей  стороны  заговорил  о
событии, которое, по его мнению,  могло  быть  неприятным  фон  Герке.  Он
рассказал, что в  Париж  скоро  прибудет  некий  господин  Гейдебрег  -  в
качестве эмиссара фюрера. Пока не совсем ясно,  в  чем  будет  заключаться
миссия Гейдебрега в Париже. Предполагают, что в Берлине  и  на  "Волшебной
горе" - так назывался замок фюрера я Берхтесгадене - эмигранты и их пресса
всем надоели, и решено начать против них кампанию.  Господину  Гейдебрегу,
вероятно, поручено также расследовать дело  Беньямина,  то  есть  взять  в
оборот Герке. Эта мысль вернула Визенеру прежнее чувство превосходства над
Шпицци. Он говорил с ним о Гейдебреге осторожно, с  вежливым,  подчеркнуто
сдержанным сочувствием, как говорят с больным о его болезни, но и  не  без
злорадства. Однако он бил мимо цели. Господин фон Горке ждал для  себя  от
приезда Гейдебрега лишь выгод. Гейдебрег был  дружен  с  Медведем  и,  без
сомнения, не получил от него нежелательных для Шпицци инструкций. Шпицци и
его гость  оживленно  разговаривали  о  лице,  приезд  которого  ожидался,
выражали самые разнообразные надежды и опасения и умалчивали лишь  о  том,
на что они действительно надеялись и чего действительно опасались.
   Разговор  закончился  приятнее,  чем  начался.  Хотя  на  улице  Лилль,
по-видимому, тоже не знали ничего определенного, но у Визенера все же было
ощущение, что объект спора еще жив и что глухая  тревога,  прозвучавшая  в
статье некоего Траутвейна, - лишь проявление обычной эмигрантской истерии.
Он сел в машину, которая ждала его у посольства, и, отъезжая,  насвистывал
про себя: "Дружок мой, базельская смерть".


   На обед он был приглашен к мадам де Шасефьер. Леа была сегодня особенно
красива: платье цвета голубоватой лаванды оттеняло нежную,  светлую  кожу,
каштановые волосы и зеленовато-синие глаза. Визенер позабыл  о  неприятном
утре, он был доволен  собой,  своей  подругой  и  жизнью.  Он  наслаждался
приятной атмосферой спокойного дома, тонкими кушаньями, светлой  столовой,
видом на красивый газон сада, обнесенного каменной оградой.
   - Однако вам здорово досталось от этого  Траутвейна,  дорогой  Эрих,  -
неожиданно сказала своим звонким, приветливым голосом Леа,  наблюдая,  как
слуга Эмиль очищает для нее форель.
   Настроение Визенера сразу упало. Здесь, на улице Ферм,  он  рассчитывал
на несколько часов забыть о делах; надеялся, что после разговора со Шпицци
сможет выкинуть из головы неприятное дело Беньямина; его бесило, что  этот
ужасный Траутвейн опять стал на его пути  и  вдобавок  ко  всему  Леа  еще
посмеивается над ним в присутствии слуги.
   Он ничего не ответил, и Леа  с  улыбкой  подняла  глаза  на  натюрморт,
который висел против нее на стене.
   - Если вы, нацисты, будете продолжать в том же духе, - сказала  она,  -
то у меня скоро соберется целая картинная галерея.
   Дело  в  том,  что  Визенер  скупал  в  Германии  ценные   произведения
современной живописи; при некотором художественном вкусе там нетрудно было
найти много хорошего, ибо современные картины не были в чести у  нацистов,
как  "дегенеративное  искусство".  Каждый  раз,  когда  нацисты  совершали
какую-нибудь особенно вызывающую глупость, он  дарил  ей,  словно  в  свое
оправдание, но умалчивая о мотивах, одно из таких произведений.
   Визенер выждал, пока слуга ушел.
   - Этому Траутвейну  легко,  -  сказал  он.  -  Наши  опять  ведут  себя
по-идиотски, так что любому грошовому журналисту нетрудно  стяжать  лавры,
нападая на них. - Ему хотелось бросить это замечание  беспечным  тоном,  а
прозвучало оно довольно угрюмо.
   Мадам де Шасефьер взглянула на  него.  Его  удлиненные  губы  кривились
больше обычного, а подбородок, и без того не очень выразительный,  казался
еще более безвольным; мужественным  Визенера  в  эту  минуту  нельзя  было
назвать, - он напоминал скорее надувшегося ребенка.  Если  бы  ее  подруга
Мари-Клод увидела его сейчас, ей было бы еще труднее понять, почему Леа до
сих пор поддерживает с ним дружбу. Еще в ту  пору,  когда  нацисты  только
пришли к власти, Мари-Клод была крайне удивлена, как это Леа,  гордившаяся
тем,  что  в  ее  жилах  есть  капля  еврейской  крови,   не   порвала   с
представителем "Вейстдейче цейтунг".
   - Грошовый журналист? - сказала она. - Я нахожу, что у Траутвейна  свой
собственный голос и звучит он не плохо. Перейро говорил мне, что он, кроме
того, и талантливый музыкант.
   - Возможно, - раздраженно ответил Визенер и пожал плечами.  Что  с  ним
сегодня? Весь день он неправильно на все  реагирует.  Обычно  он  понимает
шутку и не обижается, если Леа его немножко поддразнивает,  напротив,  эта
легкая ирония даже нравится ему. Как досадно, что он так неуклюже и  грубо
ответил ей. Она сидела, стройная, женственная, ее  матовое  лицо  выражало
удивление, но, видимо, этот эпизод забавлял ее.
   -  Однако  грошовая  статья  Траутвейна,  очевидно,  произвела  на  вас
впечатление, Эрих, - сказала она.
   Он ни за что не желал признать, что именно статья Траутвейна  испортила
ему настроение, и стал распространяться о том, как  трудно  иметь  дело  с
берлинскими правителями. Этот наглый и жалкий ответ на  швейцарскую  ноту.
Леа и не представляет себе, как трудно бывает исправлять то, что  напортят
эти всемогущие ослы.
   Леа вежливо слушала. Она не была маленького роста, но казалась  хрупкой
рядом со статным Визенером. Ее голова, несмотря на  большой,  тонкий  нос,
тоже производила впечатление маленькой и точеной рядом с  массивным  лицом
Визенера. Она не возражала ему,  но  дала  почувствовать,  что  видит  его
насквозь. Она знает то, что знает, примирилась с  тем,  что  он  спелся  с
нацистами, поняла его, когда он  признал  символом  своей  веры  власть  и
успех. Но это не мешало ей потешаться  над  той  эквилибристикой,  которой
приходилось заниматься ее Эриху в качестве одного из актеров этой столь же
наглой и глупой, сколь  прибыльной,  комедии.  Понятно,  что  он  завидует
такому человеку, как Траутвейн, которому ничто не мешает защищать  правое,
справедливое дело, между тем  как  сам  он  вынужден  выдавать  тупость  и
глупость за высокую политику.
   Его коробило, что она видит его насквозь. Кто из  них  двоих  внакладе?
Когда   он   впервые   встретил   ее   в   Швейцарии   и   она,   красивая
аристократка-француженка, во время войны и несмотря  на  войну,  пошла  на
связь с ним, немцем, когда она, наперекор всем внешним  преградам,  стойко
отстаивала свое чувство  и  соответственно  действовала,  это  было  очень
смело, тогда она давала, а он брал. Но теперь, сохраняя с  ней  отношения,
он шел на самопожертвование, он многое ставил  на  карту.  Мать  Леа  была
урожденная Рейнах, из  эльзасской  еврейской  семьи,  и,  хотя  эта  семья
пользовалась во Франции большим уважением, в  глазах  национал-социалистов
Леа была опорочена. Здравый смысл Визенера говорил ему, что  этот  "порок"
справедливо почитается в цивилизованном мире  изуверским  измышлением.  Но
когда приходится изо дня в день защищать  определенные  взгляды,  хотя  бы
самые сумасбродные, трудно в конце концов не заразиться ими. Поэтому он  в
глубине души верил, особенно когда злился  на  Леа,  что  он  выше  ее  по
рождению и оказывает ей милость, поддерживая с ней связь.
   В Historia arcana он вновь и вновь анализировал свой  роман  с  Леа  де
Шасефьер. Он любил многих женщин, они вешались ему на шею, а он был не  из
тех, кто проходит мимо лакомого куска. Как же случилось, что из  всех  его
связей прочной оказалась только связь с Леа? А  ведь  отношения  с  Леа  -
постоянная скрытая угроза его  карьере;  колкие  речи  Леа  подрывают  его
уважение к себе, не так уж она и молода, а ее претензии, по мере того  как
уходит молодость, не уменьшаются, а возрастают. Почему же, черт возьми, он
со всем этим мирится? Уж  не  самое  ли  сознание  "греховности",  которое
примешивается  к  его  чувству  в  последние   годы,   делает   для   него
соблазнительной эту женщину теперь, когда ее чары уже ослаблены  привычкой
и возрастом? Он преклонялся перед  Леа  и  злобно  издевался  над  ней  на
страницах Historia arcana; любуясь собой, гордился глубоким  чувством,  на
которое оказался способен, и яростно осмеивал себя за  рабскую  покорность
Леа. Он ясно видел и отмечал, что она ему чужда, он не прощал ей ни  одной
из ее больших и маленьких слабостей. Вероятно, именно это чуждое в  ней  -
галльское с примесью еврейского - и притягивало его.
   Такие мысли и чувства владели им, когда он говорил  Леа  о  трудностях,
которые донимают его на каждом шагу. Леа ни одним словом  не  ответила  на
эти самодовольные жалобы. Она  сидела  против  него,  чистила  ему  грушу,
дружески,   чуть   насмешливо   смотрела   на    него    зеленовато-синими
проницательными глазами. Он, человек "чистой расы", оказывает ей  милость,
снисходя до нее? Чепуха. Он вырос в захудалой среде, его отец  был  бедным
офицером. Пусть нацисты причисляют его к касте "господ", но в  присутствии
этой женщины, которую  накопленное  поколениями  богатство,  воспитание  и
общественное положение сделали аристократкой, он вновь и  вновь  чувствует
свою незначительность, чувствует, как еще и сейчас давит его  бедность,  в
которой он прожил юные годы.
   И во всем виноваты только "Новости". Несомненно,  подтрунивание  Леа  -
лишь бессознательная месть за все, что натворили берлинские ослы и что так
ярко осветил Траутвейн.  Проклятый  пес.  Куда  ни  повернись,  непременно
натыкаешься на него.
   Статья  Траутвейна  действительно  взволновала  Леа.  Она,  разумеется,
понимала, что, если Эрих хочет удержаться на стороне власти и  успеха,  он
не может действовать иначе, чем он действует, и раз она не порвала с  ним,
то тем самым в принципе была с  ним  заодно.  Но  она  чутко  воспринимала
волнующие оттенки слова, глубинное звучание  фразы,  и  статья  Траутвейна
родила в пей образы, которые хотел вызвать к жизни автор, пробудила голос,
ратовавший за Фридриха Беньямина против  Эриха,  адвоката  насильников.  В
теории она, конечно, одобряла Эриха Визенера;  но  под  впечатлением  дела
Беньямина, и в  особенности  сейчас,  очищая  для  Эриха  грушу,  она  его
осуждала.
   Он смотрел на нее.  Он  разглядывал  ее  нос,  большой,  хрящеватый,  с
широкой переносицей, резко выдававшийся на  ее  нежном  лице.  В  Historia
arcana он находил для этого носа злобные эпитеты, и тем не  менее  он  ему
нравился, он делал характерным, умным ее очаровательное лицо.  Но  Визенер
не хотел, чтобы Леа ему нравилась. Он перевел взгляд на ее руки, чистившие
грушу, он  видел  серебряный  ножик,  видел  золотисто-коричневую  кожицу,
спиралью отделявшуюся от груши, и заметил,  что  кожа  руки  была  не  так
свежа, как кожица плода. Он поднял глаза выше, он  пристально  разглядывал
морщинки на ее шее и вокруг живых  зеленовато-синих  глаз.  Он  знал,  как
тщательно она за собой ухаживает, и почувствовал некоторое  торжество  при
мысли, что из них двоих - это сразу бросалось в глаза - он  кажется  более
молодым. "Стареющая еврейка, - подумал он с затаенной злобой, - а туда же,
блажит".
   Перешли в  библиотеку,  куда  был  подан  кофе.  Вдруг  ему  захотелось
показать себя, захотелось блеснуть перед ней. С чашкой в руке он ходил  по
комнате и рассказывал Леа о своем  "Бомарше".  Он  был,  стоило  ему  лишь
захотеть, блестящим импровизатором, а сегодня он этого хотел. Он говорил о
том, как вел бы себя Бомарше, родись он немцем в наше время.  Конечно,  он
своевременно перешел бы на сторону нацистов, он всегда  чуял,  куда  ветер
дует, он участвовал бы в подготовке  их  победы.  Фигаро  был  бы  молодым
штурмовиком, граф - одним из веймарских бонз, и  такими  приемами  Бомарше
дерзко, смело и занятно показал бы миру то здоровое, носящее в себе семена
будущего, что есть в теориях третьей империи.
   Мадам де Шасефьер сначала слушала  его  скептически,  но  затем  с  все
возрастающим интересом. Это тот Эрих, которого она любит.  Таким  он  был,
когда она познакомилась с ним в Женеве и  очертя  голову,  наперекор  всем
внутренним и внешним препонам, решилась на связь  с  немцем.  Она  слушала
его, смеялась, в ее глазах уже не  было  насмешливого  недоверия,  Визенер
знал, что добился своего, что голос, зазвучавший в ней, когда  она  читала
статью Траутвейна, умолк.
   Упоенный своей победой, он рискнул еще на один дерзкий ход.
   - Мой Бомарше, - сказал он, - окажись он на  месте  вашего  Траутвейна,
написал бы эту статью совершенно иначе.
   Но Визенер перегнул палку. Одним ударом он сам  разрушил  вызванные  им
чары. Отблеск веселости погас  на  точеном  матовом  лице  Леа,  глаза  ее
засветились тем влажным сентиментально-еврейским блеском, от которого  ему
делалось не по себе, так как трудно было не поддаться его обаянию.
   - Уж об этом вы бы лучше помолчали, Эрих, - произнесла она. И задумчиво
спросила: - Кстати, как вам кажется, fait accompli  исключается  или  ваши
единомышленники на это способны?
   К концу своей пространной речи о Бомарше Визенер  сел,  и  он  все  еще
сидел, закинув ногу за  йогу,  и  уверенной  позе  дерзкого  и  блестящего
эссеиста, но так быстро и искусно достигнутое чувство превосходства  сразу
рухнуло. Траутвейн ни одним словом не намекнул, что Беньямин, быть  может,
уже "ликвидирован", и все же Визенер почуял между строк автора статьи, что
это так, его возмущение сообщилось ему, Визенеру, и, очевидно, и Леа. Этот
проклятый Траутвейн был истинным музыкантом, одним только звучанием, тоном
своих слов  он  навязывал  читателю  свои  чувства.  Приятное