что
милая Эрна безвинно попала в двусмысленное, положение.
   Анна холодно выслушивает его объяснения, она по-прежнему держит себя  в
руках. Но она очень суха. Пять минут натянутой беседы - и Эрна прощается.
   - Не проводишь ли ты  фрейлейн  Редлих  до  лифта?  -  спрашивает  Зепп
необычным для него наставительным тоном.
   Анна, не говоря ни слова, повинуется, хотя Эрна протестует: лифт она  и
сама найдет.
   Анна возвращается. Она еще в вечернем платье и выглядит  очень  хорошо.
Она молодчина, это отмечает, несмотря на свою досаду, даже Зепп. Да,  Анна
- красивая женщина, и в глубине души у него шевелится нечто похожее на  то
чувство, которое он питал к ней в первые  годы  их  совместной  жизни.  Но
когда снизу  доносится  глухой  стук  -  большая  старая  дверь  гостиницы
захлопнулась за Эрной, это ощущение проходит и не остается  ничего,  кроме
досады, что его покинули, что машинка оказалась  в  неисправности  и  Эрна
ушла слишком рано.
   Он лежит и угрюмо молчит.
   - Ну вот, значит, ты по крайней мере  не  был  один,  -  минуту  спустя
констатирует Анна.
   - Да, - откликается Траутвейн, глядя на нее недобрым  взглядом.  -  Это
было очень удачно, - прибавляет он.
   - Кстати, договор с дирекцией радио заключен, - говорит Анна.
   Иначе рисовалась ей эта минута. Она так радовалась,  представляя  себе,
как сообщит ему эту новость с сияющим видом и он, в свою очередь, просияет
и похвалит ее за настойчивость. А вот  чем  кончилось.  Она  нисколько  не
ревнует к этому маленькому малоинтересному созданию, но все  в  ней  кипит
при мысли, что эта жалкая Эрна и глупая нескладность Зеппа испортила ей  и
ему одну из лучших минут их жизни.  Она  торопилась  к  нему  с  радостной
вестью, а теперь - так уж получилось - она просто бросила ему  эти  слова:
"Кстати, договор с дирекцией радио заключен". Нет, иначе представляла  она
себе эту минуту.
   - Вот как? - ответил Зепп. - Тогда тебе, собственно, незачем было  идти
к Перейро.
   Это злое упрямство, эта нарочитая безмерная обида доконали ее. Зачем он
это сказал? Ведь только для того, чтобы причинить ей боль.  Она  всю  свою
жизнь мучилась ради него. Все, что она проделала за  эти  два  года,  было
только ради него. И вот благодарность.


   Она говорит себе: "Зепп болен. Он чувствует себя в долгу  передо  мной.
Поэтому и наступает. Я добилась передачи "Персов",  я  приношу  ему  такую
новость и вдруг  застаю  здесь  эту  особу.  Конечно,  он  чувствует  себя
виноватым. Он, должно быть, говорит себе: она из кожи лезет вон ради меня,
а я тут развлекаюсь с девчонкой. Он  просто  неуклюж,  он  всегда  говорит
первое, что придет в голову, не считаясь с тем, как его слова  подействуют
на другого. Он хотел сделать мне больно, но, вероятно, лишь в  ту  минуту,
когда произносил эти слова, а теперь, конечно,  уже  раскаивается.  Он  не
виноват, что сделал мне больно. Жизнь в эмиграции делает человека  слишком
ранимым. Не надо сейчас же распускаться. Не надо выходить  из  себя.  Зепп
болен. Я дам ему еще какое-нибудь потогонное и не буду думать  ни  о  чем,
кроме его гриппа. Он глупый, избалованный мальчик, но он - мой мальчик,  и
не надо сердиться на пего за то, что он, больной, делает глупости".
   И она не говорит ни слова. Молча раздевается, заботливо убирает в  шкаф
вечернее платье - ему еще придется немало послужить, - дает Зеппу аспирин.
   Зепп между тем  спохватывается,  что  ответил  ей  грубо,  глупо,  зло,
бессердечно, и очень раскаивается. Он ждет, что она скажет ему. Он  решает
быть великодушным. Чем грубее Анна будет упрекать его за неуклюжесть,  тем
вежливее он извинится, постарается загладить свою вину. Но Анна ни  в  чем
не упрекает его. Она молчит, она  переодевается,  она  дает  ему  аспирин.
Затем приготовляет свежие простыни и свежую ночную сорочку, чтобы  вовремя
переменить белье, когда он пропотеет.
   Она, значит, не желает с ним объясниться. Ей хочется, чтобы он терзался
сознанием своей вины. Ей приятно, что он не  прав,  приятно  его  унизить.
Сначала она оставляет  его  одного,  а  когда  он,  возмущенный,  начинает
злиться и отвечает ей не особенно вежливо, она разыгрывает из себя  этакую
тетушку,  молча  восседающую  на  диване,  как  воплощение   оскорбленного
достоинства. Нет, если Анна так поступает, то и он умеет быть упрямым.  Не
ему делать первый шаг. В конце концов он болен, у него жар, и она не имеет
права ухудшать его состояние. И машинку она тоже не починила.  И  все  это
из-за проклятого, дурацкого радио.
   Он начинает потеть. Минут пять спустя, как раз вовремя,  она  быстро  и
ловко расстилает на кровати свежее белье и помогает ему  переодеться.  Она
делает  все  приготовления  на  ночь  бережно  и  быстро,  но   почти   не
разговаривает с ним, ограничивается самым необходимым.
   Ему досадно, досадно на самого себя. Анна - хороший  старый  друг,  они
одно целое, и ему следовало бы уступить. Но он не может. Он  просто  не  в
силах заставить себя.
   Анна тоже говорит себе, что было бы умнее уступить. Но что слишком,  то
слишком. Она желает хоть разок настоять на своем,  она  не  желает  всегда
быть умнее.
   Так они лежат друг возле друга без слов. Анна смертельно  устала,  Зепп
чувствует себя разбитым, но они не спят - и молчат.



        5. МАДАМ ШЭ И НИКА САМОФРАКИЙСКАЯ

   Ганс потому лишь так многословно объяснял, почему он вынужден  оставить
Зеппа одного, что ему было неловко сказать правду. На самом деле он  вовсе
не уговорился встретиться с товарищами у дядюшки Меркле -  ему  предстояло
свидание в кафе "Африканский стрелок".
   Ганс вошел в кафе через вертящуюся дверь. Это  -  излюбленное  публикой
заведение, все столики заняты, на  выкроенной  для  танцев  площадке  едва
хватает  места.   Ганс   с   непринужденным   видом,   слегка   покраснев,
протискивается  через  толпу.  Осталось  четверть  часа  до   назначенного
времени. Жермены, конечно,  еще  нет.  Он  решительно  завладел  незанятым
стулом и потащил его к маленькому столику, у которого уже сидели девушка и
молодой человек. Они смерили его  не  особенно  дружелюбным  взглядом.  Он
заказал себе кружку  пива.  Начался  новый  танец.  Его  соседи  по  столу
поднялись; девушка, подозрительно поглядывая на  него,  положила  было  на
стол свою сумочку, но затем передумала и взяла с собой. Ганс покраснел.
   Пары на  танцевальной  площадке  медленно  топтались  в  тесноте.  Ганс
огляделся. За соседними столами в одиночестве сидели несколько девушек; то
та, то другая бросала на него вызывающий взгляд. Вспомнив,  как  на  днях,
боясь насмешек товарищей, он заставил себя приглашать на танцы  незнакомых
девушек, Ганс так смутился, что даже вспотел. Теперь, слава богу,  в  этом
нет надобности, он может ни с кем не заговаривать.
   Ганс радовался, что сегодня чувствует себя здесь совсем иначе,  чем  те
два раза, когда он приходил в кафе в обществе товарищей. В первый раз  это
была вечеринка, на которую пригласил приятелей Гастон  Лебо;  Гансу  очень
льстило, что Гастон, задававший тон в классе, пригласил его в кафе. Но  на
вечеринке он чувствовал себя скверно. Его товарищи заговаривали  с  чужими
девушками и приглашали их танцевать с самым непринужденным видом, для него
непостижимым. Он же робко и  молча  сидел  в  своем  углу;  когда  к  нему
обращались, он отвечал запинаясь; товарищи все время над ним потешались.
   Да, в этом отношении он был и остается чужим для  них.  Они  давно  уже
держали себя так свободно с девушками и находят, что это в порядке  вещей.
Только он все еще не может преодолеть  свою  дурацкую  застенчивость.  Ему
восемнадцать лет, а ведет он себя все еще как младенец.
   Но с сегодняшнего дня все пойдет по-иному. Сегодня что-то  случится.  С
сегодняшнего дня  Жермена  с  ним  закрутит.  "Закрутит"  -  это  словечко
нравится ему. Когда он, рассказал  Гастону,  что  произошло  между  ним  и
Жерменой, тот тоже сказал, что Жермена, несомненно, пойдет на все. Она  не
только позволила ему, Гансу,  поцеловать  себя,  она  ответила  ему  таким
поцелуем, что у него в глазах потемнело. Когда она наконец  оторвалась  от
него, его зашатало, а если женщина так целует, значит, она уже отдалась.
   Танец кончился. Парень  и  девушка  возвращаются  разгоряченные.  Гансу
кажется, что они уже не так недружелюбно смотрят на него. Стараясь придать
себе  мало-мальски  уверенный  вид,  он  принимается  что-то  рисовать  на
оборотной стороне меню.
   Через несколько часов  и  он,  верно,  будет  знать,  как  это  бывает.
Говорят, что это самое  лучшее  в  жизни.  Глупо  с  его  стороны,  что  в
восемнадцать  лет  он  еще  не  отведал  этого   "самого   лучшего".   Ему
вспоминается одна  пьеса  -  пьеса  немецкого  писателя,  он  с  жадностью
проглотил ее. В ней юноша его возраста стреляется, не испробовав  "этого".
Он был в Египте и не видел пирамид, сказано там.
   Значит, сегодня он увидит пирамиды, сегодня  он  взойдет  на  пирамиду.
Сегодня ему нужно  только  сказать:  "Bonsoir,  Germaine"  [добрый  вечер,
Жермена (франц.)]. Он нравится Жермене. Жермена любит его, она не высмеяла
его, а все остальное придет само собой.
   Он начал зарисовывать девушку, сидевшую за его столиком.  Она  заметила
это и с любопытством следила за его движениями, она была польщена. Нет,  у
нее уже совсем не враждебный вид; пожалуй, она позволила бы ему заговорить
с собой, хотя с ней  сидит  ее  друг.  Но,  к  счастью,  Ганс  в  этом  не
нуждается. Скоро придет Жермена. Жермена гораздо красивее.
   Надо надеяться, что Гастон прав. Надо надеяться, что сегодня он,  Ганс,
непременно придет к цели. Еще раз - наверно, в  двадцатый  -  он  во  всех
подробностях и очень точно вспоминает, что произошло между ним и мадам Шэ,
ибо мысленно он иногда еще называет ее "мадам Шэ".


   Началось это две недели назад. Жермена попросила  у  матери  разрешения
приходить на работу после обеда, а в это время он всегда бывал дома  один.
"Я не мешаю вам, мосье Ганс?" - спросила она, когда пришла. У нее высокий,
певучий голос. Зеппу, вероятно, этот голос  показался  бы  некрасивым,  но
Гансу он кажется приятным. И как смешно она произносит его имя - "Ане". Он
объяснил ей, как надо выговаривать правильно и что Ганс это попросту  Жан,
но  она  предпочла  по-прежнему  называть  его  "мосье  Ане".  Само  собой
случилось так, что он осведомился о ее имени, и дальше уже все пошло  само
собой.
   Он мысленно видит, как она, сидя на коленях, вытирает пыль за сундуком.
Мать утверждает, что она делает это  неряшливо,  кое-как,  но,  когда  она
нагибается, это очень красиво, и  он  любуется  ею.  Вероятно,  не  совсем
хорошо глядеть на женщину в такой позе - точно  подсматриваешь  за  ней  в
купальне. Но он не мог оторвать взгляда  от  девушки.  Девушка.  Ее  зовут
мадам Шэ, она замужняя женщина, но муж оставил ее.  Достаточно  только  на
нее посмотреть, и ее не назовешь иначе, как девушка. Когда она  говорит  о
своем муже, об этом негодяе, она  употребляет  сочные  выражения,  которые
Ганс не совсем понимает, хотя он усвоил немало жаргонных  словечек,  арго.
Во всяком случае, мадам Шэ живет одна. Она свободна, ни с кем не  связана,
она великолепная девушка,  этого  нельзя  отрицать,  она  может  вскружить
голову. У нее очень белая кожа и прекрасные,  густые,  рыжевато-золотистые
волосы.  Мать  говорит,  что  она  неряха  и  что  волосы  у  нее   всегда
возмутительно растрепаны. Но это красивые волосы, они хорошо  оттеняют  ее
белую кожу. У нее прелестная  грудь,  нежная  и  бледная-бледная;  верхняя
пуговка ее блузы расстегнулась, он мог  заглянуть  внутрь,  он  не  знает,
заметила ли она.
   И вот теперь - и очень скоро - ему будет позволено прикоснуться к  этой
груди. И это хорошо. Плохо приходилось ему все  эти  последние  ночи.  Это
были неприятные ночи, с жадными снами, с  томлением,  наутро  просыпаешься
более  усталым,  чем  лег.  Неразумно  это,  когда  неестественным   путем
пытаешься избавиться от такого состояния. Это вредно, и  чувствуешь  себя,
как будто вывалялся в грязи. Со своими французскими товарищами он  не  мог
поговорить откровенно, с немецкими это было бы легче.
   Пара, сидящая за его столом, опять танцует.  В  зале  накурено,  музыка
громкая и плохая, это даже он чувствует. Девять часов двадцать семь минут.
Они с Жерменой уговорились встретиться в половине десятого.
   Жермена его любит, совершенно бесспорно. Она могла бы найти себе  более
богатых, более взрослых мужчин, людей с положением, она достаточно красива
для этого. Она знает, какой скромный образ жизни ведет их  семья.  Значит,
делает это не ради денег, а, конечно,  ради  него  самого.  Иначе  она  не
целовала бы его так.
   Но все же придется немного потратиться на нее. Он получил за  микроскоп
больше, чем надеялся. Если бы не Жермена, он купил бы себе книг  на  часть
денег и заставил бы мать  взять  остальные.  Нехорошо,  что  он  этого  не
делает.
   Любит ли он Жермену? Что такое - любовь? Он приходит в волнение,  когда
видит ее, при мысли о ней его бросает  в  жар  -  такой  она  кажется  ему
желанной; сотни раз он мысленно раздевал ее. Он слишком много о ней думает
и ради нее оставил у себя деньги за микроскоп.
   Иногда она выглядит бледной, жалкой. Не больна ли она? О болезнях  Ганс
слышал много ужасного. Гастон тоже предостерег его своим обычным  тоном  -
небрежно, по-светски.  "Женщины,  которые  занимаются  этим  от  случая  к
случаю, - сказал  Гастон,  -  опаснее,  чем  проститутки  даже  из  самого
дешевого публичного дома". Нет ли у нее еще кого-нибудь? Гастон на  всякий
случай дал  ему  предупредительные  средства.  Но,  может  быть,  неудобно
применять их? Не обидно ли это? И сумеет ли он вообще с ними справиться?
   Танец кончился, парочка возвращается.  Оба  вспотели;  в  зале  страшно
жарко. Как же должно быть жарко танцующим.
   Они сопят, у них вульгарный и счастливый вид. Они смотрят друг на друга
и держат друг друга за руки с неприятным, пошлым выражением. Ничего  здесь
нет общего с любовью, голый животный инстинкт, но  для  них,  по-видимому,
достаточно и этого. У Ганса прошла  охота  рисовать  девушку.  Она  искоса
смотрит на него, немножко разочарованная.
   Хорошо ли, что именно Жермена будет той женщиной, с которой он сойдется
в первый раз?

   Там в блеске юности прелестной,
   Как образ голубых высот,
   Стыдливостью красы небесной
   Пред ним любимая встает.
   И он, во власти странной грезы,
   Блуждает, в думы погружен,
   Из глаз его катятся слезы,
   Собратьев избегает он.
   Краснея, вслед за него бродит,
   И счастлив, коль кивнет она,
   Он для нее цветы находит
   В полях, где шествует весна.
   О пега чувств! О свет надежды!
   О время первое любви!
   Отверстым небо видят венеды.
   Блаженства жар течет в крови.
   Когда б не знала увяданья,
   Пора любви, пора мечтанья!..

   Нет, так не бывает. Если хорошенько вникнуть, это  даже  совсем  глупые
стихи. Шиллер ничего не понял в отношениях между  полами.  Он  был  связан
своей классовой психологией; вот почему стихи эти  вышли  такими  глупыми,
фальшивыми. Любовь - это такая же функция, как всякая другая,  как  еда  и
питье. Буржуазные поэты  так  ее  воспевали  по  понятным  социологическим
причинам. Нет, неправда, это нельзя сравнивать с едой и питьем. Он,  Ганс,
конечно, не собирается  лить  слезы  и  приносить  с  полей  цветы,  чтобы
украсить ими мадам Шэ, но все же у него с Жерменой это не будет так пошло,
как у его соседей по столику.
   Жермена ему ужасно нравится. От нее  пахнет  чем-то  приятным,  теплым.
Когда она посмотрит на тебя, тебя точно жаром обдает всего. А  когда  она,
присев на колени, вытирала пол, как хорошо была округлена линия ее фигуры;
умопомрачительно, как любит выражаться  Гастон.  Говорит  она  много,  они
обычно болтают без умолку. Но настоящего разговора как-то  не  получается.
Однажды ему захотелось поговорить с Жерменой о делах, близких его  сердцу,
например о своем новом мире, но ничего путного не вышло. И руки у  Жермены
некрасивые. Если бы это были настоящие, рабочие, хорошие руки. Но ее  рука
с наманикюренными ногтями - ни то ни се, не дамская и не пролетарская,  не
холеная и не крепкая. Мать надевает перчатки,  когда  занимается  домашней
работой, и это всегда казалось  ему  неестественным.  Теперь,  правда,  ей
приходится беречь руки из-за работы у Вольгемута. Пожалуй, он все-таки  не
любит Жермену. "Кристаллизация", которая, по Стендалю,  свидетельствует  о
любви, по-видимому, у него не  наступила.  Иначе  он  не  делал  бы  таких
критических замечаний о ее руках.
   После половины десятого прошло всего лишь пять  минут.  Что  только  не
приходит в голову, когда ждешь. Любит ли он ее? Если сомневаешься, то  это
уж, во всяком случае, не настоящая любовь. Но если он ее не  любит,  зачем
он затратил на нее так много  мыслей,  времени  и  нервов?  Да  еще  перед
экзаменами.
   Деньги, которые он носит  в  кармане,  те  самые,  что  он  получил  за
микроскоп и припрятал ради удовлетворения  своей  похоти,  вдруг  начинают
жечь его. Зепп лежит больной и одинокий дома. Зепп и мать  урезывают  себя
во всем из-за безденежья, а он, Ганс, сидит в кафе и ждет женщину, которую
даже не любит, и на нее-то он хочет истратить эти деньги.
   Нехорошо сходиться в первый раз с женщиной, которую не любишь.  Древние
германцы воздерживались до двадцати одного года. Он охотно поговорил бы  с
кем-нибудь более опытным, но не знает с кем. С товарищами - не стоит,  они
в этом отношении совсем другие люди.  Он  недоволен  собой.  На  Зеппа  он
смотрит высокомерно, сверху вниз, а что такое он  сам?  Ему  следовало  бы
держать себя скромнее и обратиться за советом к Зеппу. Зепп,  вероятно,  в
таких вопросах очень человечен. Но об этом Ганс не может с  ним  говорить,
он ни за что рта не раскрыл бы.
   Самоуверенный  мальчишка,  глупый  хвастун  -   вот   он   кто.   Хочет
"использовать" своего отца. Хочет помочь сколотить Народный  фронт.  Хочет
поучать других, он - других. Человек, который стоит у подножия пирамиды  и
не знает, пирамида ли это, человек, которого оторопь берет при мысли,  что
надо на нее взобраться, - да какое право имеет такой  дурак  напыщенно,  с
видом мудреца разглагольствовать и обращаться  с  отцом,  как  учитель  со
школьником?
   Три четверти десятого. Если она не придет через пять минут, он  уходит.
Для него, пожалуй, счастье, что Жермена так неаккуратна. Любовь может быть
прекрасна или отвратительна, но Жермена - для него теперь совершенно  ясно
- не та женщина, которая ему  нужна.  Нелегко  отказаться  от  этой  ночи,
рисовавшейся ему в воображении. Но надо держать себя в руках.  Надо  иметь
силу воли отказаться от некоторых вещей, даже если они и  очень  влекут  к
себе.
   Лучше, естественнее не слишком рано вступать на этот путь. Быть  может,
у каждого  есть  свои  внутренние  резервы,  которые  он  не  имеет  права
расходовать. Если бы  Антоний  не  "залежался"  у  Клеопатры,  он  был  бы
властелином мира.  "Залежался"  -  говорили  в  средневековой  Германии  о
человеке, который оставался с женщиной, вместо того чтобы вершить  большие
дела. Быть  может,  именно  ради  этих  внутренних  резервов  католическим
священникам предписывается  целомудрие.  Им  надо  беречь  свои  силы  для
религиозных целей.
   Без десяти минут десять. Парочка опять  танцует.  Ганс  сидит  один  за
столиком. Кельнер проходит мимо. Ганс платит. Протискивается сквозь  толпу
танцующих. А что, если  Жермена  все-таки  придет  сейчас?  Он  что-нибудь
пробормочет и  убежит.  Завтра  он  увидит  ее  и  надо  будет  непременно
извиниться. Если Гастон спросит, как было дело,  он  покраснеет.  Но  надо
научиться лгать. Вот он  в  вестибюле.  И  украдкой  оглядывается  вокруг,
совсем как восемь или десять лет назад, когда он  играл  в  индейцев.  Вот
вертящаяся дверь. В нее втискиваются люди - Жермены среди них нет.
   Ганс выскочил, он на улице. Уход