ие игры, в конце  концов  решили  играть  в
отгадывание слов. Когда очередь отгадывать дошла до него, Леа придумала не
слишком  легкую  и  не  слишком  трудную  задачу,  и  он  был  горд,   что
относительно быстро нашел решение.
   Визенеру задали особенно трудное слово. Он не возражал; он был  опытным
отгадчиком, вряд ли существовало слово,  которое  он  в  конце  концов  не
отгадал бы. И сегодня он с  большой  уверенностью  взялся  отгадывать.  Но
вдруг, стоя посреди круга и сосредоточенно размышляя, он увидел в  стороне
лицо Рауля, который, чуть наклонившись вперед, пристально смотрел на него.
После той памятной сцены Рауль был с ним неизменно вежлив и замкнут. Но  в
эту  минуту  Визенер  прочел  в  глазах  мальчика  такую  ненависть,   что
испугался.  Он  потерял  нить  мыслей,  он  уже  не   мог   вернуть   себе
сосредоточенности, необходимой для решения загаданного слова. С изумлением
увидела Леа, что он спасовал.
   - Если уж играть в такие детские игры, - вполголоса  сказала  Мари-Клод
своему соседу Перейро, - то следовало  бы  выбрать  игру,  которая  больше
подходит нацистам.  -  И  она  предложила  обществу  нечто  вроде  игры  в
разбойники. Все  тянут  жребий;  тот,  кому  выпадает  жребий  разбойника,
умалчивает об этом. Затем гасятся огни,  играющие  прячутся,  и  разбойник
нападает на любую жертву. Жертва вскрикивает, некоторое время свет еще  не
зажигают, и тут сыщик, опрашивая каждого играющего, должен установить, что
происходило в темноте, и найти разбойника.
   Погасили  свет,  и  игра  началась.  Вскоре  раздался  отчаянный  крик,
разбойник напал на свою жертву, и, когда  немного  спустя  включили  спет,
сыщик приступил к делу. Но ему не пришлось блеснуть своими  талантами.  Не
успел он начать опрос, как появился страшный, залитый кровью  "разбойник",
молодой итальянский скульптор, одним  своим  видом  сразу  открывший  всем
разгадку; оказалось, что, напав на свою жертву, он хотел быстро спрятаться
сам, но при этом напоролся в потемках на острый край стола и  разбил  себе
лоб.
   Было  уже  поздно,  и  игры  не  повторили.  Главные  действующие  лица
находили,  что  вечер  удался.  Леа  меньше  мучилась  сомнениями   насчет
Визенера, сам Визенер полагал, что  вечер  приблизил  его  к  цели.  Рауль
установил дружеские отношения с обоими влиятельными  нацистами.  Гейдебрег
не раскаивался в своем решении вновь побывать на улице Ферм.
   У Гейдебрега машины не оказалось, но Визенера и  Шпицци  ждали  машины.
Визенер попросил у Гейдебрега разрешения доставить его домой. Шпицци стоял
у дверцы машины, непринужденно  болтая.  У  этих  французов,  говорил  он,
слабовато насчет манер. Мосье  Перейро,  например,  после  того  как  дамы
удалились, пустил графин с портвейном по кругу не по часовой стрелке.
   - А уж эта игра в разбойники, - прибавил он, качая головой, - завезена,
вероятно, из Америки. Она скорее к лицу американским фермерам  из  далеких
прерий. Грубая детская игра. Не правда ли? - Он  улыбнулся  своей  сияющей
улыбкой, попрощался, отошел.
   Гейдебрег заполнил собой небольшое  изящное  авто  Визенера.  Задумчиво
сказал он Визенеру, заводившему мотор:
   - Странно, что именно коллега Герке находит эту игру грубой.
   Визенеру пришлось вторично завести мотор, так поразила его мысль,  ясно
вытекавшая из слов Гейдебрега; он вдруг понял, в  чем  состояла  "заслуга"
его врага Шпицци, придававшая его положению такую неуязвимость.
   "Как человек ни мил с лица,  внутри  найдешь  ты  подлеца",  -  подумал
Визенер словами из "Скромности" Фрейданка, ибо он был очень начитан.



        8. ЛУИ ГИНГОЛЬД МЕЖДУ ДВУХ ОГНЕЙ

   Было "Общество по закладу  и  продаже  недвижимого  имущества"  в  Куре
(Швейцария); было "Общество земельного кредита"  в  Вадуце  (Лихтенштейн);
была "Международная ипотечная касса" в Гетеборге (Швеция); были  такие  же
общества в Голландии, Дании и  Норвегии.  Но  при  ближайшем  рассмотрении
оказывалось,  что  все  эти  общества  сводятся   к   одному-единственному
человеку, к господину Луи Гингольду, и  что  созданы  они  для  сохранения
земельного имущества, по  дешевке  скупленного  господином  Гингольдом  за
последние десять лет в Берлине и других крупных городах Германии.
   Гингольд родился в маленьком румынском  городке,  в  семье  зажиточного
еврейского торговца. Он изучал  талмуд,  ревностно  и  с  большим  успехом
участвовал в делах своего отца, рано женился  и  был  вполне  удовлетворен
жизнью, которую до начала войны вел на родине. Ему удалось  уклониться  от
военной службы в румынской армии, но  немцы  заняли  его  родной  город  и
заставили его рыть окопы на передовых позициях. С  отступающей  германской
армией Гингольд попал в Германию, поселился  в  Берлине,  выписал  жену  и
детей.  Хорошо  разбираясь  в  конъюнктуре,  он  в  короткое  время   стал
владельцем изрядной доли немецкой земли с солидными  немецкими  домами  на
ней. Немцы много сулили "своим  милым  евреям".  Гингольд  ждал,  что  они
освободят его и его единоверцев от притеснений со  стороны  антисемитского
режима, и помогал немцам в меру своих скромных сил. Они  же  вопреки  всем
нормам международного права заставили его нести военную службу,  исполнять
самую тяжелую и опасную работу. Нет, у господина Гингольда  не  только  не
было никаких обязательств перед ними, у него были претензии к ним, и он не
видел причин отказываться от своей доли предреченного библией  блаженства:
"Ты будешь жить в домах, которых не строил". Когда же пришли нацисты,  они
со своей стороны  пытались  путем  свирепых  налогов  и  строгих  валютных
ограничений отнять у господина Гингольда часть  его  приобретений.  На  их
хитрости он отвечал еще большими хитростями; он переменил шкуру и предстал
перед ними в образе "Общества по закладу и продаже недвижимого имущества",
"Международной ипотечной кассы" и  тому  подобных  загадочных  иностранных
юридических лиц. Так как властям рейха трудно было  его  перехитрить,  они
прибегли к той грубой силе, которую уже однажды к нему  применили:  издали
специальные законы против него и  его  единоверцев  и  с  бешеной  руганью
выгнали его вон - его, которого они сначала в благодарность  за  оказанные
во время войны услуги заманили всяческими посулами  в  свою  страну,  -  и
забрали значительную часть  его  имущества.  Но  большая  часть  оказалась
собственностью тех иностранных обществ, под личиной которых он  укрылся  и
вел теперь в Париже свою частную войну против  третьей  империи,  стремясь
вырвать оттуда, что только возможно.
   И вот он, Луи Гингольд, сидит в своей квартире на авеню Великой  Армии;
это просторная  квартира  в  большом  уродливом  доме,  между  прочим  уже
принадлежащем Гингольду. Квартира обставлена пышно, но  беспорядочно,  она
напоминает мебельную лавку: Гингольду удалюсь вывезти кое-какую мебель  из
кое-каких  квартир.  Он  сидит  с  двумя  дочерьми,  сыном  и  секретарем,
завтракает  и  просматривает  почту.  Ему   не   внове   делать   дела   в
неблагоприятной обстановке, и то, что одна его дочь, Рут, играет на рояле,
другая, Мелани, переругивается со  служанкой,  сын  Зигберт  зубрит  вслух
правила греческой грамматики, а секретарь Файнберг говорит по телефону, не
очень мешает ему читать почту.
   Нужны,  как  легко  можно  себе  представить,  хорошие   комбинаторские
способности  и  вышколенная  память,  чтобы  найти  концы   в   запутанной
корреспонденции господина Гингольда.  Но  Луи  Гингольд  и  его  секретарь
Файнберг хорошо разбираются в своих делах, несмотря  на  разнообразную  их
маскировку, и понимают  друг  друга  с  полуслова.  Они  разговаривают  на
шифрованном языке. Гингольд скрипучим голосом  бросает  Файнбергу  два-три
слова, Файнберг делает два-три стенографических значка на краешке  письма,
и вот в движение приведены судебные и финансовые органы, решаются  судьбы,
открываются или ликвидируются предприятия, семьи теряют жилища.
   Гингольд  сидит  и  макает  в  кофе  кусок  очень  сладкого   бисквита,
намазанного смесью масла, меда и жареного миндаля; в его  четырехугольной,
с проседью бороде застряли крошки яичного желтка, он ест торопливо, шумно,
делает время от времени глоток из своей чашки и беспрестанно вытирает руки
о салфетку, чтобы не запачкать писем, которые он быстро  пробегает  своими
рыщущими из-под очков глазами. При этом он разговаривает с детьми,  метким
аргументом приходит  на  помощь  Мелани  в  ее  перепалке  с  горничной  и
напоминает своему шестнадцатилетнему сыну Зигберту,  что  надо  сидеть  за
учебником, а не ссориться с играющей на рояле Рут. Все это  он  делает  со
смаком: азартно ест, азартно  пьет,  азартно  чавкает,  азартно  бранится,
азартно хвалит, азартно читает. Этот тощий человек с жестким  худым  лицом
весь заряжен жизненной силой  и  при  этом  всегда  надет,  что  откуда-то
свалится на него  неожиданная  опасность.  Он  насыщается,  растит  детей,
хлопочет по своим делам - все это точно кошка, которая  лакает  из  миски,
прислушиваясь к каждому шороху, озираясь, косясь по сторонам, ни на миг не
забывая, что ее жизнь - сплошная опасность, и с наслаждением поглощая свою
жратву.
   Нахум Файнберг, секретарь, с сосредоточенным видом смотрит в рот своему
хозяину. Файнберг - щуплый, сутулый, большеголовый человечек;  с  бледного
лица кротко  смотрят  огромные  серые  глаза.  Он  читает  много,  охотно,
мечтатель по натуре, он восхищается людьми действия, но относится к ним не
без некоторой доли презрения; ведь люди действия лишь осуществляют  то,  о
чем он грезит, но отнюдь не в той совершенной форме, какая  ему  грезится.
Поэтому Нахум Файнберг со  смешанным  чувством  смотрит  на  Гингольда,  в
котором  видит  крупного  дельца,  напоминающего   бальзаковских   героев.
Расположение своего хозяина Нахум Файнберг завоевал случайным  замечанием:
господин Гингольд, сказал он, как  две  капли  воды  похож  на  президента
Авраама Линкольна. Но секретарю приходится каждый день наново  завоевывать
эту  дружбу  доказательствами   беспредельной   преданности,   неутомимого
усердия, исключительной деловитости. Крикливый Гингольд никогда  ни  одним
словом не выражает одобрения своему  секретарю,  он  бранит  его  часто  и
неумеренно, как и детей своих, он  платит  ему  неплохо,  но  не  упускает
случая напомнить об этом. И все же Нахум Файнберг знает, что  Гингольда  с
ним связывают не только деловые отношения.
   Сегодня, как и всегда, писем много, груда пустых конвертов все  растет.
Как обычно, начинается ссора из-за почтовых  марок.  Мелани  хочет  урвать
несколько марок для приходящей  прислуги.  Рут  -  для  приятельницы,  сам
Гингольд  собирает  марки  для  одного  мелкого   чиновника   министерства
финансов, которому он зато меньше дает на чай; Нахуму  Файнбергу,  который
не  прочь  воспользоваться  марками  для  подобной  же  цели,  ничего   не
достается.
   С почтой Гингольд разделывается быстро, как всегда.  Но  вот  он  берет
новое письмо, пробегает его. Нахум Файнберг выжидательно смотрит на  него.
Обыкновенно Гингольд тотчас же  соображает,  что  надо  ответить,  или  же
пускается в оживленную дискуссию  с  Файнбергом.  Но  на  сей  раз  он  не
передает  ему  письма  для  ответа  и  не  делает  никаких  замечаний,  он
откладывает письмо без всяких комментариев в сторону, провожая его  долгим
задумчивым  взглядом.  Секретарь   отмечает,   что,   разбирая   остальную
корреспонденцию, патрон его не так внимателен, как обычно, и  ломает  себе
голову: что же там такое, в этом отложенном письме?
   Почта разобрана. Гингольд подгоняет Файнберга окриком:
   - Да садитесь же за машинку.
   А сам велит Мелани налить ему еще чашку кофе и макает в него еще  кусок
бисквита, густо намазанного медом. Его врач недоумевает, как это Гингольд,
поглощая в огромном количестве трудно перевариваемую пищу, остается  таким
худым.
   Гингольд снова ест, пьет и чавкает, машинка  Нахума  Файнберга  стучит,
Рут играет на рояле, из соседней комнаты доносится шум перебранки Мелани с
горничной,  Зигберт,  зажав  уши  пальцами,  вполголоса  зубрит  греческие
глагольные формы, канарейка Шальшелес поет, а Гингольд думает.
   Отложенное в сторону письмо - от агентства по сбору объявлений Гельгауз
и Кo.
   Гельгауз и Кo - серьезное учреждение, представляющее крупные,  солидные
иностранные фирмы, прежде всего германские. Гингольд считал  бы  напрасной
тратой времени всякую попытку завязать деловую связь между "ПН" и Гельгауз
и Кo. Тем более удивило его подчеркнуто  вежливое  предложение  агентства:
оно с интересом следит за ростом "Парижских новостей" и желало бы вступить
с ними  в  деловые  отношения.  Не  будет  ли  Гингольд  любезен  сообщить
представителю  агентства,  когда  и  где  он  может  посетить  его,  чтобы
установить личный контакт. Гингольд удивлен, что Гельгауз и Кo  обращается
не в контору "ПН", а лично  к  нему.  Письмо  подписано  шефом  парижского
филиала, неким Густавом Лейзегангом.
   Гингольд отлично знает, чего стоит объявление в  "ПН"  и  чего  оно  не
стоит.  Вероятно,  за  предложением   этого   Лейзеганга   скрываются   не
коммерческие,  а  темные  политические  махинации.  Возможно,  что  письмо
написано  по  предложению  какого-нибудь   агента   гестапо,   намеренного
установить наблюдение лично за ним, Гингольдом, или за "ПН". Как бы то  ни
было, письмо  свидетельствует,  что  во  враждебном  лагере  к  "Парижским
новостям" относятся серьезно; Гингольду было приятно это свидетельство.
   Он был солидным дельцом, и его друзья, да и он  сам,  удивлялись  тому,
что он поддался уговорам и согласился финансировать "ПН": с деловой  точки
зрения такая газета была чем угодно, но только не  доходным  предприятием.
Даже в лучшем случае доход с газеты не мог находиться ни в какой  разумной
пропорции  к  вложенному  капиталу,  не  говоря  уже  о  непомерной  трате
драгоценного времени и сил господина Гингольда, которому вечно приходилось
удерживать легкомысленных, склонных к безрассудствам сотрудников  "ПН"  от
политических крайностей и материальных излишеств. К тому же сам  Гингольд,
несмотря на свою естественную ненависть к нацистам, не питал ни  малейшего
интереса к политике. Чего же ради вложил  он  в  это  предприятие  деньги,
время, труд и здоровье?
   Сделал он это, памятуя о своем частном счете у бога. Да, Луи  Гингольд,
этот трезвый, беззастенчивый делец, верил в бога, в своего  личного  бога.
Этот бог восседал где-то в синеве и золоте, исправно вел бухгалтерию и мог
стать весьма нелюбезным, если пассив оказывался  несоразмерно  велик.  Он,
бог, ниспосылающий на Гингольда  всякого  рода  благословения,  ждал,  что
Гингольд не преминет расплатиться с ним: набожностью, образцовой  семейной
жизнью, благотворительностью и разными другими делами.
   Финансирование "Парижских новостей" проходило в  моральной  бухгалтерии
господина Гингольда под рубрикой "разные  другие",  то  есть  богоугодные,
дела, и письмо Лейзеганга от агентства Гельгауз и Кo  доказывало,  что  он
правильно отнес издание "ПН" в эту рубрику, что он действительно  совершил
богоугодный поступок, основав эту газету.  Бог  подал  ему  знак,  что  он
одобряет финансирование "ПН".
   С письмом агентства в руках Гингольд еще раз вспоминает, какой он  взял
на  себя  риск,  решившись  на  это   финансирование.   Владея   земельной
собственностью в третьей империи, он вынужден был по-прежнему вести дела с
нацистами, от них к нему тянулись сотни  нитей,  он  угрожал,  торговался,
боролся,  подкупал,  прятался  в  качестве  иностранца   за   иностранными
правительствами, он был сладок, как мед, с нацистскими чиновниками,  когда
это было уместно, и, где надо было, показывал когти, - коротко говоря,  он
поддерживал, вынужден был поддерживать многообразные  связи  с  нацистами.
Кроме того, его зять Бенедикт Перлес и  его  дочь  Ида  еще  оставались  в
Берлине. При таких обстоятельствах требовалось много мужества, благочестия
и веры в бога, чтобы финансировать ежедневную газету эмигрантов.
   Таким образом, письмо агентства Гельгауз и Кo, если смотреть в  корень,
было послано самим богом, и в глубине души Гингольд  с  первой  же  минуты
решил дать ход этому делу. Конечно, нужна осторожность, и Гингольд ведь  с
самого начала проявил осторожность: он  не  показал  письма  даже  верному
Нахуму Файнбергу. Благодаря этой осторожности у него  будет  одним  шансом
больше по сравнению с господином Лейзегангом. Гингольд  не  понимает,  как
мог этот легкомысленный человек в таком щекотливом деле дать  против  себя
письменный документ. К чему же тогда существует телефон?
   Медленно вывел Гингольд древнееврейскими буквами фамилию  Лейзеганг  на
клочке бумаги. Но так как еврейские  буквы  служат  также  и  цифрами,  он
сложил соответствующие числа, обозначенные отдельными буквами, и  затем  -
это была у него старая  примета  -  стал  подбирать  другие  слова,  буквы
которых, если взять их численное значение, давали ту же сумму.  Опрошенный
таким  образом  оракул   показал   слово   "банкротство".   Но   так   как
древнееврейское слово, означавшее  "банкротство",  первоначально  означало
"бегство",  "спасение",  Гингольд  увидел  в   этом   хороший   знак,   он
протелефонировал Лейзегангу и назначил время,  когда  будет  ждать  его  у
себя.


   Густав Лейзеганг был розовощекий блондин с хитрыми  голубыми  глазками,
лысоватый, тучный, хорошо  одетый  -  нечто  среднее  между  дипломатом  и
трактирщиком. Он  не  проявлял  особых  признаков  раздражения  по  поводу
звуков, доносившихся из других комнат, из всех углов квартиры, -  игры  на
рояле фрейлейн Рут Гингольд, визгливых криков фрейлейн Мелани и  остальных
шумов.
   Итак,  Густав  Лейзеганг,   не   смущаясь   беспокойной,   суматошливой
обстановкой в доме господина Гингольда, изложил то, что хотел  сказать,  в
елейно-любезных словах, журчавших непрерывной  струйкой.  Он  сказал,  что
агентство  Гельгауз  и  Кo  на  известных  условиях   может   предоставить
"Парижским  новостям"  объявления  на  внушительную  сумму,  и  он  назвал
несколько фирм. Гингольд  выжидающе  слушал,  он,  конечно,  понимал,  что
объявления - вещь второстепенная, а вся суть в  "известных  условиях".  Он
счел целесообразным прикинуться, что  не  понимает  намека  на  "известные
условия", и пробасил, что при большом количестве объявлений  он,  конечно,
готов сделать и  большую  скидку.  Скидка,  возразил  Лейзеганг,  конечно,
желательна; но если его  доверители  действительно  решат  воспользоваться
"Парижскими новостями" для рекламы, то размеры скидки не имеют  уж  такого
большого значения. Скидка в конечном счете  так  же  мало  интересует  его
доверителей, как мало, надо полагать, все объявления "Парижских  новостей"
интересуют столь богатого человека, как Гингольд. Говоря это, он  хитро  и
любезно смотрел своими голубыми глазками в карие, настороженные, прикрытые
стеклами очков глаза Гингольда.
   Гингольд,  который  теперь  был  начеку,  счел  нужным  пока   еще   не
спрашивать, какое же  значение  имеет  для  него  предложение  доверителей
Лейзеганга. Он и сам знал, в чем дело. Уступки, не имевшие ничего общего с
денежными, на которые туманно и заманчиво намекал этот  пышущий  здоровьем
дородный Лейзеганг, могли относиться  исключительно  к  жившим  в  Берлине
супругам Перлес - его зятю Бенедикту и дочери Иде.  Несмотря  на  шведское
подданство, они были в постоянной опасности, пока оставались в  Берлине  и
управляли делами Гингольда. Всякий "неариец", еще остававшийся в  Берлине,
находился, можно сказать, в пасти льва. Швеция  -  маленькая  страна,  она
вряд ли будет воевать  с  Германией  из-за  супругов  Перлес,  и  лев  мог
щелкнуть челюстями, когда ему вздумается. Гингольд охотно вытребовал бы из
Берлина дочь и зятя, но  Бенедикт  Перлес  фанатически  цеплялся  за  свои
берлинские дела, а Иду,