портов истекает, и, пока  получишь  какой-нибудь  вид  на
жительство, хлопот не оберешься. Но еще гораздо хуже, в десять раз, во сто
раз хуже, что сбылись все ее предсказания: у Зеппа из-за  этой  несчастной
работы в редакции действительно не остается времени для музыки, за пианино
он даже не садится, нот и в руки не берет. Навсегда, верно, миновали  часы
общей работы, которые так связывали их.
   Но  ее  дурное  настроение  мало-помалу  рассеялось.  Выдался  чудесный
весенний день. Элли ничего не натворила, да  и  доктор  Вольгемут  проявил
себя с самой лучшей стороны: так как ему, против  ожидания,  заплатили  по
крупному счету, он уговорил ее принять в качестве премия двести франков.
   И  еще  одна  радость,  поистине  радость,  -  швейцарская  нота.  Нота
показала, что Зепп вовсе не так уж  лишен  чувства  действительности,  как
опасалась Анна. А как хорошо быть неправой, если  оказался  прав  человек,
которого любишь. Покупая еду для праздничного ужина, она была так  весела,
как уже давно не бывала. К ужину она приоделась. Зеркало  плохо  освещено,
но все же видно, что она отнюдь еще не отцвела,  недаром  мужчины  на  нее
заглядываются, и  нет  ничего  удивительного,  что  мосье  Перейро  с  ней
флиртует. Анна почувствовала былую уверенность в себе, ей показалось,  что
все еще наладится. Усталая и счастливая, села она с мужем и сыном за ужин.
   Когда между Зеппом и Гансом разгорелся  спор,  она  сначала,  отдаваясь
чувству приятной усталости, не очень к нему прислушивалась.  А  вникнув  в
него, склонна была скорее  взять  сторону  Ганса,  чем  вечного  оптимиста
Зеппа. К сожалению, правы бывают всегда те, кто опасается худшего. Ее Зепп
полагал, что в таком государстве, как Германия, варвары не могут захватить
власть, - и  все  же  они  ее  захватили.  При  каждом  ионом,  все  более
чудовищном насилии он говорил: это последнее, на этот раз оно им не сойдет
с рук. И каждый раз им все сходило с рук. Почему же им не сойдет с  рук  и
дело Беньямина? Отрадно, разумеется, что Зепп не складывает оружия, и  она
его любит за это. Но было бы разумнее, если бы он вернулся к своей музыке.
Анна тоже уверена, что господство нацистов не будет длиться тысячу лет, но
оно может длиться долго, и правильнее было бы привыкнуть к мысли,  что  на
промежуточной станции "Париж" придется  немало  ждать,  прежде  чем  можно
будет поехать дальше. Вот они сидят, Зепп и мальчик, и  спорят  о  высокой
политике. Чем они лучше тех двух столяров у  доктора  Вольгемута,  которые
повздорили из-за Троцкого, вместо того чтобы починить дверь?  Ах,  раз  уж
они заняты общественными делами, почему бы им сначала  не  позаботиться  о
малом, а потом ужо о большом? Почему бы им, прежде чем созывать  конгрессы
и обсуждать политические резолюции, не организовать  сначала  какое-нибудь
бюро, в котором человек мог бы получить совет или хотя бы точные  сведения
насчет паспортных дел? Ведь бедный Беньямин попал в руки  нацистов  только
потому, что не мог получить настоящий паспорт. А  теперь  приходится  бить
тревогу и раскачивать общественное мнение во всем мире. Два  месяца  назад
достаточно было бы одного разумного рекомендательного письма в префектуру,
и жизнь человека была бы спасена. Если  уж  так  трудно  получить  простое
удостоверение личности, да еще при благожелательном к тебе  отношении,  то
какой же смысл в том, что ее Зепп и несколько бессильных  эмигрантов  идут
против громадного государственного аппарата? Когда за  душой  нет  ничего,
кроме права и морали, дело твое плохо и нечего тебе пускаться в политику.
   По внутреннему убеждению Анна была на  стороне  Ганса.  Но  она  любила
Зеппа, она видела, как терзает его неверие Ганса,  ей  не  нравилось,  что
Ганс позволяет себе "воевать" с отцом. Она вспомнила свою давешнюю радость
оттого,  что  Зепп,  вопреки  ее   предсказаниям,   оказался   прав.   Она
обрадовалась,  когда  он  выдвинул   довод,   который   и   ей   показался
убедительным. Еще несколько дней назад, сказал он, никто  не  предполагал,
что Швейцария откликнется, но она  все  же  откликнулась,  и  это  подняло
настроение, дало определенный перевес их делу, вселило  надежду,  что  оно
наперекор всему кончится благополучно.
   - Ты совершенно прав, Зепп, -  поспешила  она  поддержать  мужа:  в  ее
звучном голосе была непривычная живость, широкое лицо  светилось  любовью,
верой в Зеппа. - Никто бы не подумал, что Швейцария пошлет такую  ноту.  И
раз  вы  этого  добились,  добьетесь   и   остального.   Если   существует
какая-нибудь логика вещей, вы победите.
   Зепп был глубоко тронут. Анна, которая  так  страдала  оттого,  что  он
забросил свою музыку ради политики, все-таки поддержала его.
   - Твоими бы устами да мед пить, - сказал Зепп, как бы ставя  точку.  Он
был рад, что вмешательство Анны избавило  его  от  необходимости  ответить
Гансу на его прославление насилия.
   И Ганс был, в сущности, доволен тем, что мать вмешалась в разговор.  Он
занял позицию, заложил мины, пробил первую  брешь.  Что  Зепп  не  сдастся
сразу, было ясно с  самого  начала.  На  сегодня  сделано  достаточно.  Он
терпелив и доведет дело до конца.
   Надо сказать отцу что-нибудь приятное. Ему  было  нелегко  купить  этот
микроскоп.  Ганс  встал,  подошел  к  Зеппу,  который  все  еще  сидел   в
продавленном кресле, и несколько неловко положил ему руку на плечо.
   - Не обижайся, Зепп, - сказал он, покраснев до корней волос. Но  больше
он  так  ничего  и  не  придумал;  оба  они,  и  сын   и   отец,   боялись
сентиментальности. - В политике ведь у каждого свои взгляды.  Ведь  это  и
есть демократия, с которой вы так носитесь, - прибавил  он,  делая  слабую
попытку  сострить.  Но,  прежде  чем  Зепп  успел  ответить,  он  деловито
обратился к Анне: - Так-то, мама, а теперь я приведу в порядок раковину  и
мы помоем посуду.
   Оба ушли в ванную, которая служила и кухней. Мытье посуды - не особенно
веселое занятие, но Анна рада ему: можно поговорить по душам о  том,  чего
обычно не скажешь. Говоришь, почти не глядя друг на друга, наполовину  про
себя и все же для  другого,  и  незатейливая  работа,  требующая,  однако,
внимания, не позволяет впасть в сентиментальность.
   - Послушай-ка, Ганс,  -  начинает  она,  -  ты  не  находишь,  что  был
несколько груб с отцом, чересчур прямолинеен? Ему ведь  нелегко,  не  надо
еще усложнять ему жизнь. - Ганс отвечает  ей  ласково  и  уклончиво.  Анна
вытирает тарелки и не настаивает. - С микроскопом, - говорит она,  -  Зепп
тоже, по-видимому, явился невпопад.  -  Она  улыбается.  -  Не  везет  ему
сегодня с тобой.
   - Да, - признается Ганс, - к микроскопу у меня теперь и  в  самом  деле
пропал интерес. Если бы Зепп и ты, мама, не были так невыносимо добры, все
было бы гораздо легче. Я верну его в магазин, - заявляет он. -  Избавиться
от него, во всяком случае, можно; ты знаешь, у меня на  это  легкая  рука.
Часть денег я истрачу на книги, а остальные отдам тебе.
   - Ерунда, Ганс, - возражает Анна. - С  тех  пор  как  Зепп  работает  в
"Новостях", мне легче дышать.
   - Скорее бы кончились экзамены, - говорит он. - Тогда  я  смогу  давать
уроки. Хотелось бы и мне когда-нибудь принести домой свои несколько су.
   - Не болтай глупостей, мальчик, - отвечает она, - тебе надо учиться.  -
Она называет его "мальчиком", а Зепп - "мальчуганом". В детстве для  Ганса
было загадкой, почему отец называет  его  по-одному,  а  мать  по-другому.
Теперь он знает, что "мальчик" и "мальчуган" - это что в лоб что  по  лбу;
но ни мать, ни отец не имеют ни малейшего представления о настоящем Гансе.
   Зепп между тем после  некоторого  раздумья  сел  за  пианино.  Он  стал
импровизировать кантату на день рождения. Он чувствовал себя в ударе,  его
музыка была веселой, остроумной, пародийной, он  говорил  в  ней  о  своем
умном Гансе, поддразнивал его и сожалел, что Ганс ее не поймет и не сумеет
оценить.
   "Промахнулись вы, милостивые государи", -  думал  он,  играя.  Было  не
совсем ясно, кого он подразумевает: Ганса,  который  хотел  подточить  его
веру, или  нацистов,  или  злую  судьбу,  которая  пыталась  отравить  ему
радость, вызванную швейцарской нотой и днем рождения его мальчугана. Но он
ничего не позволит испортить себе. Дело Беньямина на мази. Ради этого дела
он забросил свою музыку, он мирится с тем, что Ганс обзывает его  дураком,
дело Беньямина стоит ему дьявольски дорого. Странным образом  складывается
его, Зеппа, биография. Сначала музыка толкнула  его  в  объятия  политики,
потом политика помешала ему заниматься музыкой, а теперь  еще  отнимает  и
доверие сына. И не смей возмущаться. Черти проклятые. Merde  [черт  побери
(франц.)]. Вполголоса  бросает  он  вперемежку  мюнхенские  и  французские
ругательства.
   Но если уж ругаться так ругаться. Этот  Беньямин,  этот  Фрицхен,  этот
собачий сын, он во всем виноват. Но дело не в Беньямине, дело в  принципе.
А принцип великолепный, и Зепп в него верит и эту веру никому не  позволит
у себя отнять. Несмотря ни на что. "Quand  meme,  -  думает  он,  -  quand
meme"; он думает по-французски, по-французски это хорошо звучит, он слышит
резкое, гремящее "э" в слове "meme".
   Но вот музыка меняется. Он играет тему, которая пришла  ему  в  голову,
когда Черниг читал свои стихи в  кафе  "Добрая  надежда".  Он  играет  эти
несколько тактов, он варьирует их. Его лицо изменилось, оно стало  мрачным
и в то же время торжествующим, ожесточенным, гневным, уверенным.  Да,  это
настоящая музыка, то победное ликование, которое торжествует над  гибелью,
- "смерть для  жизни  новой".  Это,  то,  что  в  Москве  теперь  называют
"оптимистической трагедией", это  сущность  эмиграции.  Дерзкая,  упрямая,
острая, победная  музыка,  рожденная  тем  чувством,  которое  на  эшафоте
исторгает у людей  возглас:  "Да  здравствует  революция!"  Им  приходится
расплачиваться за этот возглас. Это дорогостоящее удовольствие - позволить
себе жить так, чтобы кончить жизнь этим  возгласом.  Вообще  дорогостоящее
удовольствие - быть порядочным  человеком,  самое  дорогое,  какое  только
существует. Quand meme.
   А жена и сын уже вымыли посуду и возвращаются в комнату. Зепп Траутвейн
смотрит на стенные часы, которые удалось увезти из  Мюнхена,  его  любимые
часы. К сожалению, уже поздно. Надо идти.  С  легким  вздохом  он  встает,
торопливо проходит через комнату, берет пальто и шляпу.
   - Жаль, что мне уже надо в редакцию, - говорит он.
   Анна  внимательно  слушала  Зеппа.  Быть  может,  некоторые  детали   и
ускользнули от нее, но в общем она поняла, что он  хотел  сказать,  и  его
музыка радостно взволновала ее. Она легко коснулась его руки.
   - Да, - сказала она, - жаль, что тебе надо  идти.  -  Нежность  и  гнев
смешались в ней в одно чувство. Этот Зепп, этот непостижимый  человек.  Он
любит свою музыку, он может так много дать, а  он  бежит  в  эту  дурацкую
редакцию и потеет там над работой, в которой мало смыслит.
   Зепп еще весь под впечатлением разговора с  сыном.  Уже  в  пальто,  он
подходит к Гансу своим быстрым, неловким шагом.
   - Что ж, Ганзель? - говорит он и кладет руку ему на плечо.  С  широкой,
смущенной, почти виноватой улыбкой добавляет: - Все мы блуждаем, и  каждый
блуждает по-своему. Это  замечательные  слова.  К  сожалению,  не  мои,  а
Бетховена. Но верны они не только  для  музыкантов.  И  все-таки  это  был
хороший день рождения, - говорит он упрямо. -  Правда,  Ганзель?  -  И  он
уходит.



        12. ИЗГНАННИК, ВДЫХАЮЩИЙ НА ЧУЖБИНЕ ЗАПАХ РОДИНЫ

   Хотя Анна теперь гораздо лучше понимает его, понимает именно  так,  как
ему этого всегда хотелось, все же праздник, который он решил задать себе в
честь швейцарской ноты, не вытанцевался. Он, сангвиник, нуждался в большей
доле участия и одобрения. Он  послал  по  пневматической  почте  письмо  в
эмигрантский барак и пригласил Чернига и Гарри Майзеля на обед в  ресторан
Дюпона, находившийся неподалеку от барака.
   И вот они  сидят  втроем.  Неуклюжий  и  многоречивый  Зепп  Траутвейн,
замызганный и засаленный Оскар Черниг и Гарри Майзель -  с  видом  принца,
свежий, словно только что вылупившийся из яйца. Гарри составил меню  -  он
один кое-что в этом смыслил, - и официанты засуетились; Черниг безразлично
и жадно уминал все, что подавали, и Траутвейн не  отставал  от  него.  Так
сидели они, ели, пили и болтали о всякой всячине.
   Траутвейн нетерпеливо ждал, когда наконец его друзья заговорят  о  том,
чем он был полон, - о швейцарской ноте. Но те - ни  гугу.  Наконец  он  не
выдержал  и  сам   выпалил   с   присущей   ему   неловкостью   и   бурной
стремительностью:
   - Ну, что вы скажете теперь? Не говорил я разве, что мы их взорвем?
   Черниг и Гарри перестали есть, взглянули на него.
   - О чем вы, собственно, профессор? - спросил Черниг.
   Оказалось, что ни тот, ни  другой  не  читали  швейцарской  ноты  и  не
слышали о ней.
   С минуту Траутвейн сидел ошеломленный. Известие о событии, которое,  по
его мнению, должно было всколыхнуть мир, не проникло  в  барак;  даже  те,
кого оно касалось больше, чем  других,  эмигранты,  ничего  не  знали.  Но
вскоре он пришел в себя. Тем лучше:  он  мог  первый  рассказать  о  своем
большом успехе друзьям, которые еще ничего о нем не слышали.
   Он рассказывал горячо, наивно, с гордостью, и, пока он говорил,  в  кем
росла  уверенность,  что  дело  Беньямина  кончится  благополучно.   Есть,
толковал он друзьям, лишь две возможности:  либо  нацисты  без  дальнейших
разговоров освободят похищенного, либо они подчинятся решению  третейского
суда, которое, без всякого сомнения, будет для них неблагоприятным.
   Траутвейн говорил с воодушевлением и требовал воодушевления.  Гарри  ел
медленно, благовоспитанно, слушал внимательно и  вежливо.  Черниг  глотал,
уминал, жевал, чавкал; но и он прислушивался и иногда обращал к Траутвейну
свое рыхлое, бледное, плохо  выбритое  лицо,  не  переставая  жадно  есть.
Выпученные глаза смотрели мягко и иронически  из-под  громадного  лба,  на
лысине  поблескивали  капельки  пота.  Ни  он,  ни  Гарри   не   прерывали
Траутвейна.
   Когда наконец тот закончил многословное повествование о своей радости и
своих надеждах, оказалось, что отклик друзей был иным, не  тем,  какой  он
встретил у жены, любящей его. Черниг медленно закурил сигару. Он отодвинул
стул, закинул ногу на ногу, он сидел в удобной и надменной  позе,  и,  так
как Зепп явно ждал оценки, он предпочел, чтобы ее дал их молодой друг.
   - Ну, Гарри, какого вы мнения?
   Гарри вежливо улыбнулся.
   - Когда мы были детьми, - сказал он, - мы играли в такую игру: садились
за большой стол и заваливали  его  бумагами,  карандашами,  чернильницами.
Картонные коробки изображали у нас телефоны, мы звонили в эти воображаемые
телефоны, писали, телеграфировали, носились взад и вперед в роли курьеров,
и все это делали с чрезвычайно серьезным видом. Мы играли в "контору". Так
некоторые эмигранты играют в политику.  Это,  видно,  их  тешит,  помогает
заполнить пустоту их жизни. - Он пожал плечами.
   Черниг несколько раз одобрительно кивнул  большой  головой.  И  наконец
заговорил своим кротким, высоким голосом, дополняя речь друга. Он  говорил
негромко, так что Траутвейн с трудом мог расслышать его слова,  терявшиеся
в шуме ресторанного зала:
   - Что касается меня, профессор, то мне жаль, что вы тратите силы на эту
игру. Вам надо наконец вернуться к тому, что вы  умеете  делать,  к  вашей
музыке. Предоставьте политику людям, которые созданы для нее и ни  на  что
другое не способны. Возьмитесь опять  за  ваших  "Персов",  профессор.  Вы
весьма достохвально и щедро  угостили  нас  горячей  едой  и  сигарами  из
добавочного заработка, который дала вам борьба за Фридриха Беньямина.  Это
- положительный результат  вашей  борьбы.  Удовольствуйтесь  им.  Оставьте
дальнейшие усилия.
   Разочарование душило Зеппа. Слушая Чернига, он понял, что и Анну ему не
удалось убедить. Оскар Черниг заметил  его  подавленность  и  почувствовал
жалость. Он нагнулся к нему. Вместе с запахом сигары резко  донесся  запах
его немытого тела и заношенного платья.
   - Послушайте, профессор, - сказал он мягко. - Когда вы,  вопреки  моему
совету, ввязались в эту нелепую борьбу,  вы,  бесспорно,  сделали  это  из
нравственных побуждений, из гнева и сострадания, как честный дурак. Но  вы
могли убедиться, что вся затеянная вами кампания ни  к  чему  не  привела,
почему же вы все-таки продолжаете? Потому что  вы  упрямец,  вы  баварский
задира, вы драчун, это азарт, настоящий азарт. Для вас это  спорт,  вот  в
чем дело. - И оттого что Траутвейн вместо ответа только посмотрел на  него
своими глубоко сидящими глазами, неловко  и  вызывающе  улыбаясь,  Черниг,
против обыкновения, настойчиво добавил: -  Вы  сами  сказали,  что  ничего
лучшего и желать не могли, как  швейцарской  ноты,  и  что  все  остальное
последует само собой. Зачем же вам опять вмешиваться? Уйдите с арены.  Там
вам нечего больше делать. Оставьте быка и профессионалов  тореадоров  один
на один. Вернитесь к "Персам".
   Гарри поглаживал свои густые волосы. Широко расставленные быстрые глаза
непривычно застыли на бледном юношеском лице. Он сказал  мечтательно,  как
бы про себя:
   - Было бы чудовищно, если бы борьба велась из-за призрака. Быть  может,
все уже  решено.  Такая  возможность  вполне  допустима.  Или,  по-вашему,
исключается, что нацисты уже поставили  весь  мир  перед...  ну,  как  это
говорят? Перед fait accompli? [свершившийся факт (франц.)]
   Гарри  говорил  вежливо,  безучастно,  не  повышая  голоса.   Траутвейн
взглянул на него: переполненный людьми ресторан куда-то провалился, он  не
слышал шума, не чувствовал запахов всех этих  блюд,  не  видел  людей,  он
видел лишь красивые молодые губы, которые открывались  и  закрывались,  он
слышал лишь вежливые, печальные, до жути ясные слова. Fait  accompli.  Да,
такая возможность "вполне допустима", она вовсе не "исключается".  У  него
самого мелькала эта мысль, но она была настолько страшна, что он тотчас же
ее отгонял. Fait accompli. Красиво выражается этот юноша - иносказательно,
но это действует сильнее, чем если  бы  он  говорил  напрямик.  Ничего  не
поделаешь, он прирожденный писатель. Впрочем, старая истина, что косвенное
действует сильнее прямого. Fait accompli. Да, да, да. Быть может, Германия
давно и окончательно все решила, решила при  помощи  самого  действенного,
что существует в этом мире, - при помощи  смерти.  Быть  может,  маленький
Фридрих Беньямин давно мертв, зарыт где-либо в лесу и когда-нибудь,  через
две недели или через два месяца, а может быть, и  через  два  года,  вдруг
станет известно, что он "застрелен  при  попытке  к  бегству",  или  после
допроса в гестапо "умер от разрыва сердца", или же покончил с собой,  "сам
себя осудил", несмотря на все меры  предосторожности.  Существуют  длинные
списки таких мертвецов, тщательно составляемые, Зепп Траутвейн видел их не
раз. Многие имена его добрых друзей были в этих  списках:  депутат  Гарун,
писатель Эрих Мюзам, философ Теодор Лессинг. Это был  бесконечный  список,
не говоря уже о мертвецах тридцатого июня, и он,  Зепп,  вполне  мог  себе
представить, что в этом длинном списке  фигурирует  новое  имя,  несколько
букв среди десятков тысяч других букв, - _фридрихбеньямин_.
   Ужас овладел им. Услышав точные слова, выразившие  давно  мучившую  его
безотчетную тревогу, он задохнулся, съеденная пища подступила к горлу.  Он
побледнел, но напряг все силы,  стараясь  не  показать  своего  отчаянного
волнения. Нет, нет, об этом он не хочет и думать, нельзя давать волю  этой
мысли, нельзя, чтобы она существовала. Fait accompli - не может  быть,  он
не хочет допустить такой возможности.
   Он судорожно выпрямился и  стал  резко  возражать.  Приводил  довод  за
доводом. Нет, хоть нацисты и глупы, но уж не до такой  степени.  Если  сип
умертвили Беньямина, это рано или поздно всплывет