е покажет, сумеет ли  он  разумно  использовать
то, чему он научился, а  вообще  он  категорически  запрещает  рядить  его
героем. Если его начнут мерить по его судьбе, ему  окажут  плохую  услугу,
ибо эта судьба будет болтаться на нем, как его костюм,  который  стал  ему
широк.
   Ильза не согласилась с  ним.  Не  случайность,  упорствовала  она,  что
именно он попал к нацистам в лапы.
   - Есть несчастья, -  убежденно  сказала  она,  -  такие  огромные,  что
человек вправе ими гордиться.


   Фридрих  Беньямин  настолько  оправился,  что  мог  уже  подумать,  чем
заняться. Ему предложили раньше всего  поехать  ненадолго  куда-нибудь  на
чистый воздух, набраться сил и  окрепнуть.  Деньги  есть.  Организации  по
оказанию помощи эмигрантам предоставляют ему нужные средства. Но  Беньямин
энергично отверг такого рода предложения; он не желал зваться мучеником  и
в  этом   качестве   получать   вспомоществование,   хотел   окунуться   в
повседневность, исполнять свои обязанности, как и прежде.
   Он отправился в редакцию "ПП" с двойственным чувством. По природе своей
он был человеком благодарным, и его  угнетало,  что  товарищи  по  работе,
объявив ради него забастовку, ставили на карту свой кусок хлеба.  Опасался
он и того, что в редакции с ним будут обращаться исключительно бережно,  а
его боязнь как-то выделиться превратилась в  болезнь.  На  долю  многих  и
многих немцев выпали куда более страшные муки, он  не  единственный,  кого
силой увезли назад в Германию. Он муравей,  наполовину  растоптанный,  как
растоптаны десятки тысяч таких же муравьев; почему же именно вокруг  него,
одного из многих муравьев, поднимать  шум?  Он  не  желает,  чтобы  с  ним
обращались не так, как со всеми. Это только помешает  ему  выполнить  свою
задачу, которую он понимает теперь по-новому, глубже.
   С наигранным равнодушием, скрывая смущение, явился он  в  редакцию.  По
дороге он представлял себе, как тотчас же направится к своему обшарпанному
письменному столу. Он так часто тосковал по нему.  Но  в  новом  помещении
редакции он плохо ориентировался; он поискал  глазами  свой  старый  стол,
нигде не нашел его и уже  хотел  спросить  о  нем  у  товарищей.  И  вдруг
вспомнил, что стол, по всей вероятности, остался  у  Гингольда,  в  старой
редакции. Беньямин покачал головой, удивляясь затмению,  которое  на  него
нашло.
   По крайней мере, встретили-то его в редакции без излишних  восторгов  и
бума. По молчаливому уговору все решили не делать из его прихода  события.
Разыгрывать простоту и безразличие редакторам,  однако,  плохо  удавалось.
Они присматривались к нему с затаенным любопытством, обращались с ним  как
с выздоравливающим, в его присутствии ходили, что называется, на цыпочках.
Товарищи Беньямина были приятно удивлены  переменой,  происшедшей  в  этом
человеке, прежде  таком  высокомерном  и  властном,  а  теперь  необычайно
скромном и предупредительном. В первый  день  его  пребывания  в  редакции
казалось, что он гораздо больше подходит к новой обстановке,  созданной  в
"ПП", чем к той, которая в свое время была в "ПН".
   Однако вскоре обнаружилось, что даже при наличии доброй  воли  с  обеих
сторон  работать  вместе  легче  не  стало.  При  всем  своем  дружелюбии,
покладистости и даже застенчивости Фридрих Беньямин иной раз, именно в тех
случаях, когда этого меньше всего можно было ждать, раздражался и проявлял
крайнюю нетерпимость.
   Как-то редактор  Вейсенбрун  между  прочим  рассказал,  что  его  друг,
известный  писатель  Жан  Вевнель,  задумал  роман  об  участи   немецкого
журналиста-эмигранта, увезенного немцами в  Германию.  Беньямин  пришел  в
неописуемое  волнение.  Резко  и  решительно,  как  едва  ли  разговаривал
когда-либо раньше, он заявил, что категорически протестует; он не  желает,
чтобы его участь служила материалом для какого-то романа. Судя  по  другим
книгам Вевнеля, продолжал он, этот господин, несомненно, разукрасит  героя
всякими психологическими завитушками.
   - Передайте вашему другу, - крикнул он срывающимся  голосом,  -  что  я
запрещаю ему писать такой роман. Тот, кого постигла моя участь, будь то  я
или кто-нибудь другой на моем месте, сам по себе  совершенно  неинтересен.
Жаль, что нет законов, дающих  по  рукам  подобным  романописцам,  которые
бесцеремонно вторгаются в личную жизнь  того  или  иного  человека.  Я  не
представляю собой ничего исключительного, я такой же человек, как все, и я
хочу, чтобы меня оставили в покое.
   Несколько озадаченный  этой  вспышкой,  редактор  Вейсенбрун  попытался
обратить все в шутку.
   - Если Вевнель накрутит что-нибудь  очень  уж  несусветное,  вы  можете
подать на него в суд и получить с него деньги, - сказал он.
   - Ах, бросьте, пожалуйста, - раздраженно буркнул Беньямин и отвернулся;
он никак не мог успокоиться. - Я не настолько страдаю  отсутствием  вкуса,
чтобы мне хотелось обратить на себя внимание. Возможно, что  в  прошлом  я
был тщеславен, даже наверно. Но теперь я не тщеславен, и это  то  хорошее,
что я вывез из Германии.
   Этот эпизод совершенно выбил его из колеи, несколько дней с  ним  ни  о
чем нельзя было разговаривать.
   И вообще оказалось, что у Фридриха Беньямина появились странности и что
поэтому с ним следует обращаться осторожно. Вскоре, однако, дело дошло  до
серьезных трений.
   Фридрих Беньямин был умен. Он знал,  что  идея  бескомпромиссного  мира
решающему большинству людей именно в данный момент  представляется  чистой
утопией. Поэтому  он  решил  проповедовать  ее  не  в  лоб,  а  обиняками,
прибегать к хитрости. Но Беньямин был настолько одержим своей идеей,  что,
невзирая на всю его осторожность, она пропитывала все,  что  он  писал,  и
многие формулировки в его статьях настораживали его коллег и читателей.
   Больше всех поведение Беньямина огорчало  практичного,  здравомыслящего
Петера Дюлькена. Идеалы завтрашнего дня, говорил он, следует пока отложить
и все силы бросить на достижение ближайшей цели, на свержение фашизма. Он,
Петер Дюлькен, человек терпимый. По нем,  пусть  Фридрих  Беньямин  строит
себе  столько  иллюзий  о  возможности  абсолютного  мира,   сколько   ему
заблагорассудится,  пусть  даже,   если   хочет,   рассылает   всем   хоть
сколько-нибудь влиятельным политическим деятелям кантовский  "Вечный  мир"
или раз в неделю в зоологическом саду уговаривает волка  пастись  рядом  с
ягненком. Но провозглашением своей заоблачной  морали  Беньямин  подрывает
ударную  силу  "Парижской  почты",  и  вот  против  этого  он   решительно
возражает. Если такой умный человек, как Беньямин, преследует расплывчатые
мессианские цели, если он видит только лес и до крови расшибается о каждое
дерево в отдельности, то это его личное  дело.  Но  тем,  что  он,  упорно
придерживаясь своего идеала, сбивает с толку читателей "ПП"  в  их  оценке
злободневных вопросов, он приносит вред, и с этим уж необходимо бороться.
   В один прекрасный день  конфликт  между  ними  прорвался  наружу.  Спор
разгорелся  по  поводу  санкций,  которые  Англия  требовала  применить  к
агрессору, напавшему на Абиссинию.  Беньямин  в  тщательно  продуманной  и
хорошо  отработанной  статье  указал  на   опасности,   которыми   чревато
применение санкций для стран  с  демократическим  режимом.  Пит,  критикуя
статью, заметил, что именно в этом вопросе одержимость, с которой Беньямин
ничего другого, кроме своей конечной цели, не желает видеть, уводит его от
правильного представления о вещах. Беньямин возразил и привел свои доводы.
Дюлькен  -  свои.  Беньямин  говорил  спокойно  и  вежливо,  но  от  своей
"навязчивой идеи", как называл ее про себя Пит,  не  отступался.  В  конце
концов Пит рассвирепел, что вообще-то случалось с ним  редко.  И  виновата
была главным образом улыбка Беньямина, она-то и вывела Дюлькена  из  себя.
Тот,  кто  любил  Фридриха  Беньямина,  считал,  что  эту  улыбку  рождает
глубокое, непоколебимое внутреннее  прозрение,  что  она  тиха,  смиренна,
мудра.  А  Пит,  наоборот,  увидел   в   ней   улыбку   безумца;   обычная
уравновешенность изменила ему, он забылся.  Он  отбросил  со  лба  длинные
пряди каштановых волос.
   - Знаете ли, Фрицхен, - сказал  он  довольно-таки  жестким  голосом,  в
котором и следа не осталось от обычной флегмы,  -  то,  что  вы  сидели  в
концентрационном  лагере,  еще  далеко  не  доказывает,  что  вы  что-либо
понимаете в практической политике.
   Еще не закончив фразы, он уже пожалел, что слова эти вырвались у  него,
и тотчас же попросил извинения. Беньямин мгновенно ответил, что  он  не  в
обиде на Пита за его необдуманные  слова.  Но  улыбка  на  лице  Беньямина
превратилась в гримасу, он побледнел и, несмотря  на  живейшие  возражения
Пита, забрал у него свою статью.
   С этого дня  он  и  Пит  разговаривали  друг  с  другом  с  необычайной
осторожностью. Но их взаимная подспудная неприязнь затрудняла редакционную
работу. В особенности сожалел  о  разладе  между  ними  Царнке.  Он  решил
положить этому конец путем доброжелательных переговоров.
   Царнке сумел все так хитро устроить, что однажды Пит и  Беньямин  якобы
случайно встретились у него дома.  Сидели  за  кофе,  вишневым  ликером  и
пирожными, и юстиции советник осторожно навел  разговор  на  те  принципы,
которые являлись  объектом  спора  между  его  гостями.  Фридрих  Беньямин
соглашался почти со всеми тезисами своего противника, но выводы его считал
неправильными. Он был  убежден,  что  любое  унижение,  любая  капитуляция
лучше, чем страшное повторение ада, именуемого войной. Война - корень всех
зол; никакая насмешка, скрытая или открытая, не могла заставить  Беньямина
изменить свое мнение, что мир, хотя бы и самый недостойный, лучше открытой
войны. А Петер Дюлькен утверждал, что несвоевременная  правда  хуже  самой
худшей лжи  и  люди  иной  раз  руками  и  ногами  цепляются  за  мечту  о
невозможном только затем, чтобы не видеть возможного. А возможная  цель  в
настоящий   момент,   единственно   необходимая   цель   -   это   разгром
национал-социализма. Если же кое-кто ничего другого перед собой не  видит,
кроме недосягаемого еще сегодня вечного мира, то он от досягаемой  цели  -
уничтожения фашизма - уходит все дальше и дальше.
   Царнке старался примирить  обе  точки  зрения,  но  тут  его  искусство
талантливого адвоката спасовало.  Петер  Дюлькен  настаивал  на  своем,  а
Фридрих Беньямин - на своем. Лучше жить  на  коленях,  чем  умереть  стоя,
говорил Беньямин. Сначала надо попробовать, нельзя ли жить  стоя,  говорил
Дюлькен. Оба приводили множество  убедительных  доводов  в  защиту  своего
взгляда, а такие доводы всегда к услугам того, кто искренне верит  в  свою
правоту и желает ее доказать.
   Царнке внимательно слушал. Он слушал доводы Беньямина  и  соглашался  с
ними. Он слушал доводы Дюлькена, и они казались ему правильными. И  он  не
мог удержаться, чтобы не поделиться этим  со  спорящими.  А  в  заключение
Царнке не без удовольствия рассказал о раввине и споре насчет теленка.
   "К раввину пришли члены общины, реб Мендель и реб Лейзер,  и  попросили
рассудить их. Реб Мендель говорит, что  теленок  принадлежит  ему,  а  реб
Лейзер говорит - ему. Раввин велит реб Менделю обстоятельно изложить  дело
и, выслушав его, решает: ты прав, реб Мендель. Потом  приходит  черед  реб
Лейзера; и его выслушав, раввин также  решает:  ты  прав,  реб  Лейзер.  В
разговор вмешивается Менухим, ученик раввина, и говорит: "Рабби, если прав
реб Мендель, так не может же быть прав реб Лейзер". И раввин заключает: "И
ты тоже прав, Менухим".
   Однако удовольствие, которое юстиции советник Царнке сам же получил  от
рассказанной  им  притчи,  было  единственным  результатом   столь   хитро
задуманной им попытки примирения противников. Хотя те и простились  внешне
в полном согласии, но славный  Царнке  прекрасно  понимал,  что  убеждения
одного и убеждения другого - не просто убеждения, а часть  их  существа  и
что, сталкиваясь, они подобны огню и воде. Значит,  ни  к  чему  были  его
кофе, вишневый ликер, терпение и заряд уговоров.


   Фридрих Беньямин рассказал  Ильзе  о  встрече  у  Царнке.  Ильза  знала
убеждения мужа и разделяла их. И все  же,  вдруг  -  возможно,  что  и  ее
раздражала  его  улыбка,  -   она   взбунтовалась   против   его   кроткой
непоколебимости.
   - Голубчики мои, задал же он тебе перцу, - воскликнула она, и голос  ее
прозвучал звонче, протяжнее, певучее, чем обычно.
   Фридрих Беньямин удивленно вскинул глаза.  Что  это?  Опять  перед  ним
"саксонская леди"? Как  ни  тосковал  он  по  прежней  Ильзе,  его  тяжело
поразили столь знакомые интонации.
   А она, неожиданно  переменив  предмет  разговора,  спросила,  когда  же
наконец он думает зайти к Зеппу Траутвейну.
   Беньямин и в этих словах жены уловил раздраженные  нотки.  Он  знал,  с
какой  прямо-таки  исступленной  горячностью  Зепп  отдавался   делу   его
спасения, знал и о жертвах, принесенных Зеппом. Само собой,  он  пойдет  к
Зеппу и выразит ему свою благодарность. Но если он оттягивал встречу,  так
именно из благодарности к Зеппу и из чувства  такта.  Беньямин  знал,  как
увлеченно работает теперь Зепп, и не хотел навязывать ему  свое  общество.
Но не только в этом было дело. Он, кроме того, понимал, что человек  столь
запальчивого  темперамента,  как  Зепп,  еще  резче,  чем  Петер  Дюлькен,
отвергнет и осудит его  идею  безоговорочного  мира,  а  ему  не  хотелось
излишне волновать и раздражать Зеппа, которому он так обязан.
   Он подыскивал слова, чтобы все это объяснить Ильзе. А  она  между  тем,
неправильно истолковав его молчание, продолжала:
   - Не забудь, что Зепп Траутвейн взялся заменить тебя на пять дней, а не
на семь месяцев.
   Теперь уж говорила только прежняя Ильза, привыкшая каждую его  слабость
безжалостно называть своим именем и поднимать его на смех. Она  ясно  дала
понять, в чем изобличает его: он,  мол,  оттягивает  свой  визит  к  Зеппу
только потому, что Зепп никогда не был ему симпатичен.
   Беньямин  взглянул  на  нее.  Он  не  собирается  оправдываться   перед
"саксонской леди". Он промолчал.
   На следующий день он отправился к Зеппу, в "Аранхуэс".
   Он пришел как раз в момент,  когда  Зепп,  забыв  обо  всем  на  свете,
работал. С тех пор как Беньямина освободили,  он  едва  вспоминал  о  нем.
Призрачный Фрицхен,  постоянно  сопровождаемый  тихой  нездешней  музыкой,
лопнул, как мыльный пузырь, и развеялся. Беньямин во плоти, тот, кто вошел
к нему с сигарой в зубах и в знаменитом котелке на голове, был просто один
из безразличных знакомых, который своим приходом помешал ему работать.
   На лице Зеппа отразилась досада. Фридрих  Беньямин  остро  почувствовал
его реакцию, тем более что заранее предвидел, какое неприятное впечатление
произведет его приход, и быстро сказал:
   - Я хотел  только  поблагодарить  вас  за  все  и  посмотреть,  что  вы
поделываете.
   - Я делаю то, что я съел, - грубо, по-баварски, ответил Зепп.
   Фридрих Беньямин попытался поддержать шутку:
   - Полагаю, что это делаем все мы, - сказал он.
   Зепп уже пожалел, что так  неприязненно  встретил  Беньямина.  В  конце
концов Беньямин достаточно настрадался, и  не  его  вина,  что  он  пришел
некстати.
   - Не сердитесь, - извинился он. - Но, как видите, я в горячке работы.
   - Я не задержу вас, - ответил Фридрих Беньямин.
   - Что вы, что вы, - перебил его Зепп, стараясь загладить свою грубость.
- Раз вы уже пришли, оставайтесь и  садитесь,  -  продолжал  он  несколько
растерянно.
   Он видел беловато-желтое лицо Беньямина, видел его горящие лихорадочные
глаза и искренне пожалел, что так колюче его встретил.
   -  Послушайте,  Фрицхен,  -  сказал  он   добродушно,   -   мы   должны
отпраздновать ваше возвращение. Вы уж извините меня за грубость. Я  всегда
рычу, когда меня отрывают от работы. Но это не от неприязни, поймите меня.
- И, не давая Беньямину ответить, продолжал:  -  Я  ваш  должник,  а  долг
платежом красен. Пообедаем  сегодня  вместе.  Но  при  одном  обязательном
условии: на этот раз никто никого не просит его заменить.
   Он так настойчиво приглашал, что Беньямин согласился.
   - Куда же мы пойдем? - спросил Зепп, и  сам  же  ответил:  -  К  нашему
старому "Серебряному петуху".
   И вот они сидят в  том  же  зале  ресторана,  где  семь  месяцев  назад
заключили  соглашение.  Беньямин  незаметно  разглядывает  угощающего  его
Траутвейна. Это костлявое лицо никогда ему не нравилось;  глубоко  сидящие
глаза, щетинки небритой бороды, шумливость - все в Зеппе чуждо ему. И  как
ни странно, именно перед этим чужим человеком ему всегда  хотелось  излить
душу.
   Он отлично помнит отсутствующее выражение, появившееся на  лице  Зеппа,
когда тот слушал его излияния в их  последнюю,  ставшую  роковой  встречу.
Хотя Зепп потом так много сделал для  него,  они  изрядно  неприятны  друг
другу. Странно, но и сегодня ему хочется рассказать чужому  Зеппу  о  том,
что он никому другому не может доверить, даже Ильзе. Не потому ли  именно,
что Зепп так чужд ему?
   Он, однако, сдержится  и  не  сделает  этого.  Незачем  раскрываться  и
показывать свой внутренний мир человеку, которому ты  неприятен.  Но  хотя
Фридрих Беньямин и не желает ставить себя в центр внимания окружающих, ему
с каждым днем становится все труднее носить в себе сделанное им и ни с кем
не разделенное открытие - что он принадлежит к числу призванных  и  почему
он к ним принадлежит.
   И вот он уже говорит.
   - Мне хотелось вам кое-что сказать, Зепп, - начинает  он,  -  поведать,
если угодно. Но предварительно должен  вам  напомнить,  что  у  меня  есть
черта, о которой я вообще говорю неохотно. Но теперь я не могу не  сказать
о ней, иначе вы, чего доброго, неправильно истолкуете  все,  что  я  потом
скажу, приняв это за проявление мягкого, а точнее,  трусливого  характера.
Итак, прежде всего: по натуре я не трус. Наоборот. Никогда  бы  я,  еврей,
рядовой солдат, не получил уже в шестнадцатом году Железный  крест  первой
степени, если бы не проявил храбрости. Это не было прирожденное мужество -
мне пришлось воспитать его в себе. Я был храбр из отвращения  к  войне,  я
был храбр потому, что хотел получить право бороться против всего того, что
воплощает в себе война. Когда меня бросили за  решетку,  я  тоже  держался
мужественно. Говорю это не из тщеславия.
   Беньямин покраснел, и Траутвейн, несомненно, заметил,  как  ему  трудно
было произнести эти несколько фраз. И все же Траутвейн не  мог  отделаться
от  чувства   неловкости.   На   него   всегда   производила   впечатление
непреклонность Беньямина в преследовании одной цели, которой  он  посвятил
всю свою жизнь, - самому неослабно питать и  внушать  другим  ненависть  и
отвращение к войне, принесенные им с фронта.  А  он,  Зепп,  вернувшись  с
фронта, энергично отбросил от себя все ужасы воины, загнал  их  внутрь,  в
сокровенные глубины своего существа, пусть, мол, лежат там погребенные, он
не желает, чтоб ему напоминали о них.
   Но Фридрих Беньямин не отступал:
   - Я, разумеется,  знаю,  каким  дураком  почитают  каждого,  кто  видит
источник всех зол в воинственном, разрушительном инстинкте человека и  кто
убежден,  что  надо  прежде  всего  изменить   человеческую   природу.   Я
досконально изучил и теорию, которая  доказывает,  что  сознание  человека
определяется экономическим и социальным бытием. Я  же  остаюсь  при  своем
убеждении, что нужно изменить обитателей дома, нас самих, а не дом. А  мне
на это неизменно твердят: тем, дескать, что я говорю о  конечной  цели,  о
вечном мире, который пока якобы бесспорно  является  утопией,  я  ослабляю
борьбу за ближайшую цель, борьбу за изменение экономических  и  социальных
основ. Но я глух на это ухо. Мое сердце глухо к этим  аргументам.  Никогда
не  поверю,  что  вредно  и,  следовательно,  недопустимо  выставлять  мое
идеальное требование вечного мира, хотя бы оно в  настоящий  момент  и  не