него есть все основания радоваться нынешнему
октябрю месяцу.
   Визенер сидел у себя в библиотеке. В доме топили, но ему было  холодно.
Каждую зиму он решал поставить в библиотеке камин и  каждое  лето  забывал
это сделать, а теперь и не стоило: следующей зимой он уже будет  на  улице
Ферм.
   Невесело ему нынче в его одинокой квартире. Почему, скажите на милость,
не поехал он к виконту д'Ориаку, у которого сегодня вечером прием? Но  там
он, конечно, тосковал бы по уединению  своей  библиотеки.  Да,  постепенно
превращаешься в пресыщенного, угрюмого брюзгу. Чего в  молодости  жаждешь,
тем в старости пресыщен. Пока есть аппетит, нечего жрать, а когда есть что
жрать, нет зубов.
   Не выпить ли, чтобы согреться? Но тепло от алкоголя - обманчивое тепло.
Он пристрастился к вину - подозрительный признак. Лет через  пять  у  него
будет лицо старого пропойцы. Он ясно видит перед собой это лицо. Он и  так
уж похож на старую бабу. Нет, он не будет пить.
   Его знобило все сильнее. Он позвонил Арсену и велел закутать себе ноги.
   "Мне  холодно  в  моем  одиноком  величии".  Это  из  какой-то   пьесы.
Бесконечно давно видел он эту пьесу:  помнится,  красочная,  романтическая
вещь, нечто вроде инсценированной сказки о короле в подштанниках. Какой-то
обманщик надел однажды на короля  несуществующее  великолепное  одеяние  и
сказал, что оно заколдовано и что видеть его могут только  люди  с  чистым
преданным сердцем. И значит, его видят все, даже  те,  кто  его  не  может
видеть. Король торжественно шествует в подштанниках, и сам он и весь народ
восхищаются  его  чудесным  платьем.  Визенер  забыл  подробности   пьесы,
запомнилась ему только заключительная сцена. Разражается  страшная  гроза,
народ разбегается, король в подштанниках одиноко  стоит  среди  грохочущей
бури, под проливным дождем. "Мне  холодно  в  моем  одиноком  величии",  -
говорит он. Визенер вспомнил даже имя  автора  пьесы.  Это  был  еврейский
драматург, за пьесу его  представили  к  Шиллеровской  премии,  но  он  не
получил ее. Вильгельм Второй наложил нетто; кайзеру Вильгельму пришлась не
по нраву история о короле в подштанниках.
   И теперь в Германии тоже вряд ли поставили бы такую пьесу, даже если бы
написал ее не еврей.
   "Долго ли еще будут верить в наше волшебное платье?" - подумал  Визенер
и почувствовал легкий укол в сердце, когда до сознания дошло,  что  именно
так ему и подумалось: "наше" платье.
   Он и впрямь  чувствовал  себя  нехорошо,  по  телу  разлилась  какая-то
слабость, ему было жарко и холодно в одно и то же время. Уже не  грипп  ли
начинается?
   Нет, холодно  ему  не  только  оттого,  что  в  комнате  холодно.  Зло,
неприязненно взглянул он на оголенную стену.
   Да что же это с ним? Если  уж  кому  следует  благодарить  судьбу,  так
прежде всего ему. Если уж кого причислять к сильным мира сего,  мира  1935
года, так прежде всего его. Среди писателей третьей  империи  он  наиболее
независимый; он, безусловно, может себе позволить больше  отклонений,  чем
любой писатель, который пишет  и  которого  читают  в  нынешней  Германии.
Свобода.  Визенер   пожал   плечами.   Относительное   понятие,   вот   уж
действительно "буржуазный предрассудок". Он пользуется  большей  свободой,
чем большинство обитателей земного шара. Зависит он, в сущности, только от
своей потребности в комфорте. Да, комфорт он любит, без комфорта ему жизнь
не в жизнь. Когда он вспоминает фронт, вши даже в воспоминании кажутся ему
мучительнее, чем страх смерти. Но, пожалуй, ему  нечего  бояться,  что  он
лишится комфорта, пока вообще комфорт существует на свете. Значит, зависит
он только от самого себя. Свобода. Разве он не свободнее,  чем,  допустим,
эмигранты, которые так носятся со своей свободой? А ведь у  них  нет  даже
полноценных паспортов, нет возможности передвигаться с места на место; они
живут под надзором, словно каторжники на галерах. Он же волен  ехать  куда
пожелает,  писать  и  думать  что  хочет.  Некоторую   осторожность   ему,
разумеется, соблюдать надо, а кому не  надо?  Разве  господа  Гейльбрун  и
Траутвейн могут писать все, что хотят? Пусть бы они попробовали  хоть  раз
покритиковать политику Франции. Приютившая их страна живо шлепнула  бы  их
по губам. А если бы они написали что-либо неугодное Австрии или Швейцарии,
им запретили бы въезд в эти страны.  Зачем  же,  собственно,  эти  господа
покинули  Германию?  Свобода.  Расплывчатое  понятие.  Свободным  был  тот
классический бульварный журналист,  который  свои  вымогательские  письма,
обращенные к влиятельным лицам его времени, подписывал:  "Пьетро  Аретино,
божьей милостью свободный человек".
   Не следовало ему оставаться сегодня вечером дома. Его "дом" портит  ему
настроение. Дома его успех, как бы он себя ни убеждал в нем, как две капли
воды походит на поражение.
   Визенер снимает с полки книгу, старается отвлечься.  Это  жизнеописание
Жанны  д'Арк,  которое  он  недавно,  когда  писал  свою  статью,  не  раз
перелистывал. Сначала он читает равнодушно, потом  ему  попадается  глава,
которая все  сильнее  и  сильнее  захватывает  его.  Речь  в  ней  идет  о
Лже-Жанне, появившейся после смерти Орлеанской Девы. Удивительная история,
она и в самом деле  кажется  неправдоподобной,  но  она  вся  подтверждена
документами, до мельчайших подробностей.
   Вскоре после сожжения Жанны д'Арк в  городе  Метце  появилась  девушка,
называвшая себя Клод; она побывала у виднейших лиц города и объявила  себя
Орлеанской Девой. С тех пор прошло пятьсот лет; это было в мае 1436  года.
Девушка сказала, что ей удалось бежать от англичан, а те, опасаясь паники,
скрыли от народа ее бегство и  вместо  нее  сожгли  детоубийцу.  Лже-Жанна
мастерски владеет языком Орлеанской Девы,  характерной  для  нее  странной
смесью библейских и местных лотарингских  оборотов.  Оба  брата  подлинной
Жанны,  Пьер  и  Жан  дю  Ли,  свидетельствуют,  что  новоявленная   Жанна
действительно  их  сестра.  Некто  Николас  Лов,   камергер   Карла   VII,
протоколирует, что подлинность Жанны доказывает маленький красный рубец за
ухом, примета, о  которой  знают  лишь  немногие.  Вскоре  Жанну  признают
Лотарингия, Бургундия, вся  Франция.  Герцогиня  Елизавета  Люксембургская
устраивает ей великолепный прием, Ульрих Вюртембергский объявляет себя  ее
покровителем, а барон Робер дез Армуаз, богатый  лотарингский  аристократ,
женится на ней. Она торжественно въезжает в Орлеан  и  Бурж,  ее  признает
родная мать подлинной Жанны, Изабелла Ромэ, Жиль де Рэ  называет  себя  ее
рыцарем  и  передает  под  ее  команду  свое  войско.  Два   года   длится
благоденствие.
   Два года. Тяжкая задача - два  года  подряд  играть  роль  простодушной
верующей пророчицы. Никто так, как он, Эрих Визенер, не  поймет,  до  чего
это тяжко. Он проникается к Лже-Жанне братской  симпатией.  Два  года.  Он
читает,   он   вбирает   в   себя   прочитанное   с    чувством    горькой
удовлетворенности.
   Быть может, вторая Жанна слышала голоса, так же как первая. Не подлежит
сомнению, что первая безоговорочно верила в эти голоса.  Они  ведь  ее  не
обманули. Правда, в конце концов ее сожгли.
   Голоса. О них много писали и много  философствовали.  Все  эпохи  знали
такие голоса, только каждый раз их называли  по-иному.  Сократ,  например,
называл свой голос "даймонион", это был  добрый,  предостерегающий  голос.
Ему тоже пришлось в конце концов выпить яд из-за своего  даймониона.  А  я
слышу голоса? Думается, да. И фюрер слышит  голоса.  Он  говорит  это,  он
верит в это, быть может, и я верю в это. Иной раз голоса и правы. Играющие
в рулетку тоже в большинстве случаев слышат  голоса,  голоса  подсказывают
им, поставить на красное или  на  черное.  Случается,  что  кто-нибудь  из
игроков, прислушивающихся к голосам, и выигрывает. Иногда два раза подряд.
Три раза. Но в конце концов выигрывает все же банкомет.
   Два года  длилось  благоденствие  Лже-Жанны.  Фюреру  внутренний  голос
пророчит, что наше благоденствие продлится тысячу лет. Но в  конце  концов
выиграет банкомет. В начале  царствования  "тысячелетнего  рейха"  Медведь
сказал: "Социалисты продержались  десять  лет,  интересно  знать,  сколько
вытянем мы". Знаменитые семь тучных лет.
   Но в  конце  концов,  за  нами  стоит  международный  монополистический
капитал. Он посадил нас в седло и не даст нам так скоро свалиться в грязь.
Быть может, капиталисты уже жалеют, что призвали нас  к  власти,  и  долго
терпеть нашу безмерную  наглость  мир  не  будет.  По  сути  дела,  просто
невероятно, что человеку, вроде меня, позволяют здесь,  в  Париже,  играть
такую значительную роль. В правящих кругах ведь знают, насколько внутренне
слабо и непрочно то, что стоит за мной. Не понимаю, как они терпят.
   Но пока мы живем. Пока мы говорим всякому, кто хочет  и  кто  не  хочет
слышать, говорим, что мы на  редкость  жизнеспособны,  мы  говорим  это  и
пишем, мы бахвалимся и кричим об этом в эфир. И скоро у  нас  будет  самая
мощная армия в мире и самый многочисленный воздушный флот.  И  вообще,  мы
парни хоть куда. Все это прекрасно, фантастично и невероятно гнило.  Чудо,
что наше белыми нитками шитое великолепие до сих  пор  держится,  держится
уже дольше,  чем  великолепие  Лже-Жанны,  и  вечером  я  спрашиваю  себя,
продержится ли оно до утра, а утром - продержится ли до вечера.
   Мальчиками мы любили пускать мыльные  пузыри.  Пузыри  с  каждым  разом
раздувались все больше, становились все радужнее,  и  еще  больше,  и  еще
радужнее. А напоследок было самое интересное: с  замиранием  сердца  ждали
мы, когда лопнут последние, самые большие и радужные пузыри.
   Но еще чудеснее этой игры были лодки-качели. Взлетаешь все выше,  выше.
Сначала под животом так сладостно щекочет, потом щекотка ползет  вверх  по
животу. Пять лет назад мы с Леа ездили в Бельгию; в Генте  на  ярмарке  мы
катались на лодках-качелях. В последний раз сел я  тогда  в  лодки-качели.
Это было совсем не то ощущение,  что  когда-то.  Меня  слегка  тошнило,  и
пришлось сделать большое усилие над собой, чтобы Леа ничего  не  заметила.
Но когда я вспоминаю о качелях моей юности, у меня еще  и  теперь  сильнее
бьется сердце. Как ждали мы - вот сейчас взлетим еще выше и еще,  и,  если
взлетим  еще  только  чуточку  выше,  нас  выбросит  вон,  в  пустоту,   в
пространство.
   А чем же кончилась история с Лже-Жанной? На аудиенции  у  короля  обман
раскрылся. Король был великодушен, но все же конец Жанны - жалкий,  убогий
конец. Позорный столб, потом развод, второй брак с простолюдином, судебный
процесс  по  какому-то  ничтожному  делу  о  мошенничестве,  обвинительный
приговор - и бесследное исчезновение.
   Нет, уж лучше, взлетев на  предельную  высоту,  сразу  низвергнуться  в
пропасть.



        25. ДОБРЫЙ ПЕТУХ ПОЕТ УЖЕ В ПОЛНОЧЬ

   Ганс приводил в порядок свои вещи. Послезавтра  он  едет.  С  собой  он
берет платье, книги, чертежные принадлежности.  Прочее  свое  имущество  -
цепочку для часов, глобус, гантели и тому подобное - он раздарил друзьям.
   А когда те шутя спрашивали,  что  же  остается  ему,  он  отвечал,  как
Александр Великий перед походом в Персию: "Надежда!"
   В последний вечер  в  Союзе  молодежи  друзья  Ганса  говорили  главным
образом о его будущем в Советской стране. Большинство товарищей завидовали
ему. Некоторые же во главе с наборщиком Игнацем Хаузедером  заявляли,  что
они ни за что не поехали бы в Россию.
   Игнац Хаузедер, с такой ожесточенностью нападая на Ганса, был далеко не
беспристрастен. Главную роль здесь играла Жермена. Когда между  Игнацем  и
Жерменой заходила речь о Гансе, Жермена отнюдь не потешалась над ним,  как
думал Ганс. Больше того, если Игнац  поносил  Ганса,  она  брала  его  под
защиту. Игнац никак не  мог  примириться  с  тем,  что  Жермена  бывает  в
обществе Ганса, и все уговаривал ее уйти от Траутвейнов.  А  она,  смеясь,
возражала, что лучшего места ей не найти: где нет  хозяйки,  там  работать
нетрудно. Игнац подозревал, что Жермену привлекает у Траутвейнов вовсе  не
отсутствие хозяйки, а  весьма  даже  ощутимое  присутствие  Ганса.  Он  не
унимался и настаивал, чтобы Жермена ушла. По этому поводу между ними часто
возникали ссоры.
   Еще и многое другое распаляло неприязнь Игнаца  к  Гансу.  Несмотря  на
сомнительность их дружбы в прошлом, Игнац считал, что она дает  ему  право
на внимание Ганса, и  его  обижало,  что  Ганс  на  прощание  всех  оделил
подарками, а его обошел. Его обижало, что в Союзе молодежи  Ганс,  хотя  и
считался более слабым оратором, чем Игнац,  пользовался  большей  любовью,
чем он. Его обижало, что  на  Ганса,  отправлявшегося  в  Советский  Союз,
смотрели как на героя и первооткрывателя, а он, Игнац,  несмотря  на  свою
энергию и предприимчивость, вынужден прозябать в Париже.
   В этот вечер, вечер проводов Ганса, все мелкие  обиды  слились  в  одну
большую обиду и жгли Игнаца больше, чем всегда. Накопленная ярость  вдруг,
без особого на то  повода  прорвалась  наружу.  Говорили  о  регулировании
рабочего времени в Советском Союзе. Ганс сказал, что при пересчете русской
шестидневной  недели  на  европейскую  получается,  что  русский   рабочий
работает сорок часов в неделю. Но тут Игнац перебил его.
   - Сапоги всмятку получаются, вот что,  -  напустился  он  на  Ганса.  -
Трехлетний ребенок и тот знает, что нигде нет такого рабского труда, как в
твоем советском раю.
   Ганс мгновенно покраснел и повернулся к  нему  лицом,  а  Игнац  упрямо
повторил:
   - Да, да. Бабушкины сказки этот твой рай. Сплошная идиотская ложь  все,
что ты говоришь.
   Ганс вспомнил старое, вспомнил их ссору на парусной лодке в Мюнхене.
   - А ну-ка, повтори, - крикнул он  Игнацу,  заговорив  вдруг  с  сильным
баварским акцентом.
   - Пожалуйста. Повторяю и утверждаю, - сказал Игнац, и  тоже  с  сильным
баварским акцентом. И твердо повторил: - Все это вздор, чепуха и идиотские
россказни.
   Но  тут  Ганс,  возмущенный  тем,  что   можно   усомниться   в   таком
неопровержимом факте, как шестидневная неделя  в  Советском  Союзе,  вдруг
превратился в истинного сына Зеппа. Лицо его налилось кровью, он подскочил
к Игнацу и, нацелившись, огрел его кулаком. Товарищи бросились между  ними
и разняли их.
   Ответ Ганса, несмотря на свою примитивность,  почти  всем  пришелся  по
душе, и Ганс отправился домой,  окруженный  всеобщей  любовью.  Напоследок
даже Игнац волей-неволей снизошел почти до извинения.
   На следующий день, когда Ганс прощался с Жерменой, она сказала:
   - Говорят, вы, ты и мой Игнац, вчера здорово сцепились?  -  Ганс  хотел
объяснить ей, почему так получилось, но Жермена прервала его: -  Политикой
я не интересуюсь, я уже говорила тебе. Я наперед уверена, что ты был прав.
   Ганс попросил ее, когда  он  уедет,  заботиться  об  отце.  Отец,  мол,
непременно зарастет грязью,  если  Жермена  за  ним  не  присмотрит.  Ганс
надеется, что она не оставит отца и после переезда на набережную Вольтера.
В Москве ему, Гансу, будет спокойнее, если он будет знать,  что  хозяйство
отца в руках Жермены.
   Мадам Шэ не  заблуждалась  насчет  себя.  Она  знала,  что  незаменимой
работницей назвать ее нельзя, и ее обрадовало, что Ганс поручал ей  заботу
о мосье, о своем старике. Конечно, она с удовольствием останется  у  него,
ответила она. Мосье, старик Ганса, может,  слегка  и  сумасшедший,  но  он
приятный хозяин, он не сует нос во все углы,  проверяя,  чисто  ли  тут  и
здесь, как это делала покойная мадам. Если Ганс договорится с  ней,  чтобы
она и впредь работала у мосье Траутвейна, он этим оказывает услугу  ей,  а
не она ему.
   - Ты, пожалуй, слишком много требуешь  от  меня,  Ане,  -  сказала  она
улыбаясь. - Подумай сам: я охочусь за тобой и никак не заполучу тебя, а ты
просишь, чтобы я ухаживала за твоим стариком. Ну, не жестоко ли? Но я  это
сделаю.
   Ганс подарил ей на  прощание  колечко.  Она,  растроганная,  с  улыбкой
рассматривала подарок. И вдруг обхватила руками голову Ганса и крепко,  но
не так страстно, как в первый раз, поцеловала его в губы.
   - Прощай, Анс, - сказала она, посмотрела на пего долгим взглядом, не то
насмешливым, не то нежным, не то влюбленным - определить  было  трудно,  и
протянула ему руку. - C'est dommage, quand meme [жаль все же (франц.)].  -
Это были ее последние слова, сказанные ему.


   Позднее Ганс  не  раз  будет  вспоминать  певучую,  трудно  определимую
интонацию этого "C'est dommage,  quand  meme".  Тут  были  и  нежность,  и
презрение, и позднее сам он не раз будет думать с нежностью и  презрением:
"C'est dommage, quand meme".  Но  эти  ласковые  и  насмешливые  слова  он
отнесет не только к Жермене, а ко всему, что  он  оставил  на  Западе.  Он
отнесет их к Мюнхену и к  Верхнебаварскому  краю,  опоясанному  горами,  к
урокам греческого и латинского языка в гимназии,  ко  всему  своему  уютно
идеалистическому воспитанию с его лжегуманизмом, к своей парусной лодке на
Аммерском озере, к крепким,  свирепым  объяснениям  с  отцом  и  к  многим
удивительно запутанным западноевропейским представлениям  о  внутреннем  и
внешнем комфорте, о жизненных правилах, о свободе и  о  демократии.  C'est
dommage, quand meme.
   Об индивидуализме, о свободе и  демократии  он  говорил  и  с  дядюшкой
Меркле в тот вечер, когда  пришел  прощаться.  На  примере  бессмысленного
покушения,  совершенного  Клеменсом  Пиркмайером  на  жалкого  нацистского
функционера и  очень  взволновавшего  Ганса,  Ганс  лишний  раз  убедился,
насколько  опасен  путь  одиночки,  особенно  если  он  не  обладает  умом
исключительной силы.
   Гансу очень хотелось, чтобы дядюшка  Меркле  взял  на  себя  заботу  об
одиноком Зеппе, но не знал, как старик воспримет его просьбу.  Поэтому  он
очень осторожно изложил ее.  И  действительно,  переплетчик  прежде  всего
сказал:
   - Ты же сам говоришь, что твой Зепп человек нетерпимый,  что  он  мохом
порос, что с ним нельзя вести разумный разговор. Чего же  ты,  собственно,
хочешь? Вести мне с ним неразумные разговоры, что ли?
   Но Ганс горячо заверил дядюшку Меркле, что в последнее время  с  Зеппом
дело обстоит не так уж плохо. Ганс вдруг никак не мог  нахвалиться  отцом,
не мог надивиться его внезапному превращению в разумно мыслящую личность.
   - Это замечательно, что такой человек, как твой Зепп, прозрел  наконец;
ведь старому строю он обязан и душевным  и  материальным  комфортом  -  по
существу, это именно так. И если он увидел в новом строе общества  хорошие
стороны, а не только внешние неудобства, значит, у него есть мужество.
   Правду говоря, дядюшке  Меркле  просьба  Ганса  пришлась  по  душе;  не
признаваясь себе в том,  он  радовался,  что  получит  возможность  иногда
поговорить о далеком Гансе.
   - Так, значит, я могу передать Зеппу, что вы были бы рады встретиться с
ним? - тотчас  же  подхватил  Ганс,  довольный  тем,  что  дядюшка  Меркле
похвалил отца.
   И старик,  вероятно  оттого,  что  был  слегка  смущен,  вдруг  ответил
по-французски:
   - Хорошо, я зайду к нему.
   И, торопясь оставить эту несколько сентиментальную тему, он вернулся  к
прежнему, словно ничем не прерванному разговору:
   - Наши нынешние так называемые демократы постоянно смешивают средства и
цель.  Рассчитывать  победить  средствами  формальной  демократии   значит
опираться на демократию,  которую  только  еще  предстоит  завоевать.  Эти
господа не желают взять в толк, что избирательное право и  свобода  печати
без экономической демократии - пустой звук.
   - Вы, значит, считаете, если я правильно вас понял, - медленно  ответил
Ганс, - что над западной частью  мира  еще  долго  будет  висеть  тьма,  а
значит, и разлуке нашей не скоро придет конец?
   - Такие мысли, и тем  более  высказанные  вслух,  не  к  лицу  молодому
человеку, - наставительно сказал дядюшка Меркле. - Добрый петух поет уже в
полночь. Он знает, солнце взойдет, пусть даже еще и не скоро.


   Ган