он  не
сказал "нет".
   - Этого достаточно, - сухо закончил разговор  редактор  Бергер,  и  оба
удалились с мрачным, зловещим видом.
   Гейльбрун остался один, крайне удрученный; лоб и голова его с торчащими
ежиком, седыми, цвета стали, волосами взмокли от пота. "Этого достаточно",
- звенело у него в ушах. Он был по натуре  порядочный  человек  и  в  душе
признал, что они правы - бергеры, пфейферы и другие. Он не  сказал  "нет",
этого достаточно, а его дочь Грета  в  лучшем  случае  -  смягчающее  вину
обстоятельство, но не основание для оправдательного приговора.
   По ту сторону двери стояли  разгневанные  редакторы.  Нельзя  же  молча
смотреть, как выбрасывают на улицу такого способного, честного  работника,
как Зепп, нельзя спустить это Гингольду. Зепп забросил свою музыку,  чтобы
отдать все силы борьбе за Фридриха Беньямина, - из  чувства  товарищества,
из  солидарности.  Стоит  только  поглядеть   на   покинутый   обшарпанный
письменный стол, за которым прежде работал Фридрих Беньямин, а в последнее
время - Зепп Траутвейн, и ярость  в  тебе  так  и  закипает.  Нет,  такого
человека нельзя бросить на произвол судьбы. В  этом  деле,  в  деле  Зеппа
Траутвейна на карту поставлена идея, самое существование "ПН".  Редакторы,
правда, говорили обычно об этом "дрянном листке" и о собственной работе  в
пренебрежительно-ироническом тоне, но в глубине души  каждый  из  них  был
убежден, что это хорошая работа, что это борьба за правое  дело.  Если  бы
они не видели смысла в своей работе, им  невтерпеж  было  бы  влачить  это
жалкое существование. Но можно  ли  сказать,  что  "Парижские  новости"  -
правое дело, если в редакции  творятся  такие  вещи,  как  изгнание  Зеппа
Траутвейна?  Газете  но   меньшей   мере   угрожает   опасность,   вопреки
высокопарным заверениям  Гейльбруна,  превратиться  в  чисто  коммерческое
предприятие господина Луи Гингольда.
   Они   стояли,   собравшись   в   кружок,   сердитые   и    возмущенные.
Пятидесятилетний толстяк Бернгард Пфейфер, флегматик, астматик,  журналист
с тридцатилетним стажем, немало видел и  пережил;  он  отличался  широким,
располагающим к себе добродушием, всякое  волнение  он  привык  на  девять
десятых приписывать шоку от первого впечатления,  его  любимым  выражением
было: "Спокойненько, спокойненько".  Но  сегодня  он  не  употреблял  его.
Худой, длинный Георг Бергер, желчный скептик, сухой и точный,  был  всегда
озабочен  соблюдением  юридических  форм.  Но  сегодня  он  не   думал   о
юридических  формах.  Невысокий,  ловкий,  деловитый   Г.В.Вейсенбрун,   с
чеканным оливково-смуглым лицом  и  изящной,  стройной  фигурой,  дерзкий,
энергичный, был большой охотник до сенсаций. Но сегодня  он  был  сдержан,
происшествие  говорило  само  за  себя  и  не  нуждалось  в   сенсационном
оформлении. Как ни отличались друг от друга  редакторы,  сейчас  они  были
заодно. Они знали: то,  что  сегодня  случилось  с  Зеппом,  завтра  может
случиться с каждым из них. Низость Гингольда направлена против  всех  них,
она направлена против всего, что составляло смысл и сущность "ПН",  против
всей немецкой эмиграции. Проявляя солидарность по отношению к  Зеппу,  они
выступают как представители всей эмиграции.
   Но пока они не шли дальше глухого возмущения, оно не  выливалось  ни  в
ясное решение, ни в определенное действие. Решение появилось  лишь  тогда,
когда к ним присоединился Петер Дюлькен, так называемый "волонтер".
   Этот молодой человек, долговязый, сухопарый, с худым остроносым лицом и
необычно длинными волосами, сегодня пришел  поздно.  Он  часто  опаздывал,
хотя при всей своей внешней развинченности был далеко не ленив. Сегодня он
задержался у антиквара, предложившего ему первое издание партитуры Гайдна;
Петер Дюлькен был страстным  коллекционером  рукописей  и  первых  изданий
классической музыки. Товарищи часто потешались над его страстью и уверяли,
что критические исследования и издание классической  музыки  занимают  его
гораздо  больше,  чем  журналистская  работа.  Но  Петер  очень   серьезно
относился к своей работе в "Парижских новостях".
   Его функции не были точно определены, но он оказывал ценную помощь всем
отделам, и, как порой ни посмеивались в редакции  над  его  деятельностью,
всем не хватало его, когда он отсутствовал.
   Петер Дюлькен, Пит, как все называли его, покинул  родину  против  воли
родных, как только варвары очутились у власти, хотя ничто его к  этому  не
вынуждало. В Германии Пит интересовался не политикой, а  музыкой.  Сначала
он сочинял песни, написал несколько сонат, и не без некоторого успеха. Но,
чувствуя,  что  никогда  ему  не  достичь   желанного   совершенства,   он
сосредоточил свое внимание и силы  на  восстановлении  некоторых  партитур
великих мастеров в их  первоначальной  чистоте.  Он  страдал  оттого,  что
многие произведения  классиков  безнадежно,  как  ему  казалось,  искажены
описками и опечатками, вкравшимися в партитуру, и, выправляя  эти  ошибки,
он вел упорную борьбу за восстановление творчества этих  мастеров,  в  его
первозданной чистоте и гармонии.
   Этой  деятельностью  заполнялась  жизнь  двадцатидевятилетнего  Пита  в
Германии. Но теперь, переселившись в Париж,  он  занимался  любимым  делом
лишь мимоходом, а все свои силы и все свое  время  отдавал  борьбе  против
нацистов, сотрудничеству в "Парижских  новостях".  Его  родители,  богатые
кельнские евреи, умоляли его отказаться от политической деятельности.  Они
просили, они угрожали лишить его материальной поддержки. Ему было жаль их,
но пойти им навстречу он но мог. Впрочем, несмотря на угрозы, они высылали
ему окольным путем, через заграничных родственников, месячное содержание и
вместе с тем старались не без риска для себя переправить ему  из  Германии
его собрание рукописей и первых издании.
   Пит был им благодарен. Но если бы  они  и  выполнили  угрозы,  которыми
осыпали его, он не изменил бы своего поведения. Пит жил, как ему нравилось
и  как  он  считал  правильным.  Все,   что   он   делал,   было   просто,
непосредственно.  Среди  людей,  связанных   тысячами   старых   и   новых
условностей, он один вел себя естественно. Поэтому, как всякое  исключение
из общего правила, он казался неестественным. Но так как он ни для кого по
являлся обузой, его ценили таким, каков он был, и все любили его.
   С Зеппом Траутвейном Пит очень подружился. Правда. Зепп но относился  к
его борьбе за восстановление чистоты классической музыки так серьезно, как
он сам, но Петер Дюлькен чувствовал, как много музыки в Зеппе. Пит верил в
него, ожидал от него великих произведений, но  по  собственному  душевному
опыту понимал, почему Зепп, несмотря ни на что,  забросил  свою  музыку  и
отдался борьбе против варваров. Его связывала  с  Зеппом  крепкая  дружба,
далеко выходившая за рамки "коллегиальности", дружба, теплоту которой Зепп
скорее принимал, чем разделял.
   Когда Петер Дюлькен услышал, что произошло, он не стал тратить время на
разговоры. "Это гнусность" - вот все, что он сказал. И принялся ходить  по
обширному залу редакции, погруженный в раздумье, иногда откидывая  со  лба
каштановые волосы, как обычно, когда что-нибудь  волновало  его.  И  снова
подошел к товарищам. Заявил напрямик, как всегда, что от Гингольда  добром
ничего не добьешься. Общими словами тоже делу не поможешь. Надо решиться и
забастовать всей редакцией, если увольнение Траутвейна не будет отменено в
течение двадцати четырех часов.
   В душе все знали, что ото единственный путь, но никто не имел  мужества
произнести это вслух. Когда Петер Дюлькен своим тягучим голосом, но весьма
решительно и определенно  произнес  это  слово,  выпустил  его  из  своего
большого мальчишеского рта, они испугались опасностей, которые навлекли бы
на себя решением бастовать. На редактора Пфейфера серой глыбой  навалились
заботы. Что станется с женой и детьми, если  он  лишится  оклада,  который
получает в "ПН"? Редактора Бергера прошиб пот, он боязливо  думал  о  том,
сколько будет мыкаться, сколько дорог исходит своими  усталыми  ногами  по
знойному городу Парижу, пока найдет хоть какую-нибудь работенку и  добудет
несколько франков.  И  даже  подвижный  деятельный  Вейсенбрун  с  большой
опаской думал о последствиях.
   "Питу легко, у него есть месячное содержание, - думали они, - а с  нами
что будет?" Но в то же время они знали, что несправедливы к  Питу.  Знали,
что он сказал бы то же самое, если бы стоял перед нищетой.
   - Забастовка, Пит, - наконец заговорил толстяк Пфейфер, покачивая своей
крупной  головой,  -  слово  большое.  А  откуда  вы  знаете,  что   своей
забастовкой мы  не  сыграем  на  руку  Гингольду?  Если  он  действительно
собирается изменить политическую линию, то  мы  лишь  окажем  ему  услугу,
бросив работу. И он воспользуется случаем избавиться от  нас  без  больших
хлопот.
   Он знал, что это верно и неверно. Но еще раньше, чем они могли взвесить
все "за" и "против", в комнату вошел рыхлый бледный  человек  в  несколько
поношенном, торжественно длинном, черном сюртуке.
   - Здравствуйте, господа, - сказал он не  совсем  уверенно,  с  любезной
улыбкой. - Надеюсь, мы с вами хорошо сработаемся. Где мне сесть?
   И Герман Фиш,  новый  сотрудник,  человек,  призванный  заменить  Зеппа
Траутвейна, обвел всех дружелюбным взглядом.
   Да, Гингольд не ленился, он хорошо использовал свой воскресный день, он
обо всем договорился с Германом Фишем - и вот он здесь, этот Герман Фиш.
   - Думается мне, - сказал он, натолкнувшись  на  враждебную  замкнутость
редакторов,  -  что  прежде  всего  следует  поздороваться   со   стариком
Гейльбруном.
   - Да, это правильно, - подбодрили его,  и  он,  несколько  подавленный,
исчез в кабинете Гейльбруна.
   Редакторы переглянулись. Появление Германа  Фиша  обостряло  положение.
Если Гингольд действительно намерен заменить их  одного  за  другим  более
угодными ему  людьми,  тогда  лучший  способ  расстроить  этот  замысел  -
объявить забастовку в ультимативной форме.  Если  все  бросят  работу,  он
будет вынужден либо принять их  требования,  либо  отказаться  от  издания
"Парижских новостей". Ведь ему понадобится  не  меньше  двух-трех  недель,
чтобы  составить  сколько-нибудь   работоспособную   редакцию,   а   такой
продолжительный перерыв погубит газету.
   Пит и Вейсенбрун рвались сегодня же предъявить ультиматум Гингольду. Но
Бергер и Пфейфер требовали отложить окончательное решение до завтра.
   Никому из сотрудников "ПН" не спалось в  эту  ночь  с  понедельника  на
вторник. Они обязаны проявить  солидарность;  было  бы  подло  бросить  на
произвол судьбы Зеппа. Но если они забастуют, то надо быть готовым к тому,
что упрямый и мстительный Гингольд перестанет выпускать газету, и тогда им
придется туго, в особенности в ближайшие месяцы.
   С двойственным чувством явились они в редакцию во вторник;  они  хотели
забастовки и боялись ее. И тут пришло известие о смерти Анны;  каждому  из
них казалось, что и он виновен в этой смерти, что все они слишком медлили.
И забастовка сразу стала решенным делом, колебания кончились.  Теперь  они
немедленно предъявят ультиматум Гингольду.
   Осторожный  Пфейфер  просил  подумать,  не  следует  ли  предварительно
известить Гейльбруна. Стали думать. Но Петер Дюлькен  торопил.  На  долгие
переговоры, говорил он,  нет  времени,  надо  поставить  Гейльбруна  перед
совершившимся фактом, точно так  же  как  он  сделал  с  ними.  Наконец  к
Гингольду отправились Пфейфер, Бергер и Вейсенбрун; Пит повел их за собой.


   Эти  два  дня  были  для  Гингольда  днями  надежды.  Все   как   будто
устраивалось. Гейльбрун согласился на увольнение Траутвейна, а Герман  Фиш
тотчас же понял деликатные намеки Гингольда, это был  человек,  с  которым
можно было  сработаться.  Критик  Залинг  тоже  выразил  готовность  вести
музыкальный отдел вместо Зеппа. Очень скоро Гингольд сможет сообщить своим
доверителям, что Траутвейн выгнан и что  на  его  месте  сидит  умеренный,
надежный человек. Архизлодеи,  правда,  скоры  на  расправу  и  не  спешат
выпустить из рук свою жертву; впрочем, надо отдать им  справедливость,  до
сих пор  они  выполняли  свои  обязательства.  Кроме  того,  они  все  еще
заинтересованы в том, чтобы приручить "Парижские новости". Если  Лейзеганг
увидит, что все идет по намеченной программе,  то  через  несколько  дней,
через неделю и не позже чем через две Гинделе будет свободна.
   Такими надеждами баюкал себя Гингольд, когда пришло известие  о  смерти
Анны Траутвейн. Он затрепетал от страха. Его новые проекты летели ко  всем
чертям. Траутвейны сделали это ему назло, только для того, чтобы его  дитя
Гинделе осталась в когтях у архизлодеев. "Возьми себя в руки, - прикрикнул
он на себя по-еврейски. - Думай хорошенько, напряги свой ум. Ты не  смеешь
еще раз промахнуться. Ты  не  смеешь  выказать  себя  слабым  перед  этими
нахалами. Их надо взять хитростью, их надо обхаживать и улещивать  до  тех
пор, пока не освободят твое дитя, Гинделе. Пусть тогда делают, что  хотят.
Пусть тогда "Парижские новости" провалятся в тартарары, пусть погибнет моя
репутация доброго еврея. А мои дела в Германии  -  пропади  они  пропадом,
пусть архизлодеи растащат все, что у меня еще осталось  там.  Если  только
мое дитя будет на свободе,  мне  все  это  трын-трава,  и  я  возблагодарю
всевышнего, да славится имя его".
   Вот о чем думал Гингольд, когда к нему пришли редакторы. Как ни  грозно
они двинулись на него,  он  встретил  их  крайне  вежливо.  Он  тотчас  же
заговорил о тяжком  ударе,  постигшем  нашего  дорогого  друга  и  коллегу
профессора Траутвейна. Профессор уже в течение нескольких месяцев  ему  не
нравился. Он был так возбужден, так нервничал. Гингольд даже  боялся,  как
бы с ним чего не приключилось, особенно в последний день, когда он в самых
резких выражениях отказался от работы и редакции.
   - Да, мы пришли к  вам  по  поводу  Траутвейна,  -  сухо  заявил  Петер
Дюлькен, так как другие не знали, с чего начать, и Гингольд,  несмотря  на
всю свою осторожность, не мог  удержаться  и  бросил  из-под  очков  злой,
пронзительный  взгляд  на  дерзкого  юнца.  Но,  раньше  чем  он  собрался
ответить, заговорил Вейсенбрун. Он сразу пошел в наступление:
   - То,  что  случилось  с  Траутвейном,  по  нашему  мнению,  не  только
печально, но и возмутительно.
   - Да, - ответил Гингольд. - Преступники они, эти нацисты,  это  они  во
всем виноваты.
   - Возмущение наше, - сказал Петер Дюлькен спокойным голосом,  но  глаза
его блеснули, - относится на сей раз не только к нацистам, оно относится к
другим, господин Гингольд.
   Гингольд сидел  и  теребил  свою  четырехугольную,  черную  с  проседью
бороду. Надо умаслить этих людей, они опять ставят под угрозу его Гинделе,
надо разговаривать с ними полюбезнее.
   - Вы можете спокойно высказать все, без всяких  недомолвок,  -  вежливо
сказал он. - Мне бы хотелось,  чтобы  в  этом  деле  не  осталось  никаких
недоразумений между нами. Объяснитесь. Говорите возможно точнее.
   - Это мы и собираемся сделать, - сказал своим желчным голосом  редактор
Бергер, всегда  и  во  всем  любивший  точность.  -  Вы  утверждаете,  что
профессор Траутвейн в резких выражениях отказался от работы. Мы не думаем,
что все происшедшее имеет именно тот смысл, который  вы  в  него  вложили.
Оправданно ли увольнение Траутвейна с формально юридической  точки  зрения
или нет, мы все, служащие вашей редакции, отказываемся  продолжать  работу
без коллеги Траутвейна. Мы требуем от вас,  господин  Гингольд,  чтобы  вы
предложили профессору Траутвейну продолжать свою работу  в  редакции  или,
если хотите, вновь за нее  взяться.  Если  мы  до  завтрашнего  вечера  не
получим гарантий, что Зепп  Траутвейн  послезавтра  будет  восстановлен  в
качестве постоянного редактора "Парижских новостей",  мы  все,  как  один,
прекратим работу.
   "Нельзя допустить, чтобы "ПН" теперь закрылись, - размышлял Гингольд. -
Теперь - нет. Не теперь.  Если  они  закроются,  то  архизлодеи  не  будут
заинтересованы в том, чтобы оказать мне услугу, и будут без конца  держать
мою дочь в концлагере и замучают ее до смерти, ибо они мстительны". Внутри
у него все кипело, как в самоваре,  но  он  предостерег  себя:  "Спокойно,
подумай хорошенько, не показывай своей  ярости  и  своего  горя.  Великий,
добрый боже, пошли мне дельную мысль, хорошую идею".
   - Господа, - сказал он, успокаивая их, заклиная, - зачем же  сразу  так
горячиться? Зачем сразу начинать с  требований,  а  не  с  предложений?  О
предложениях  можно  говорить.  Не   надо   действовать   опрометчиво,   в
особенности если дело идет о щекотливых вещах. Мы так долго сотрудничали с
вами и так хорошо сработались. Давайте спокойно и мирно подумаем, пока  не
найдем  решение.  Вы  полагаете,  несчастье,  случившееся  с   профессором
Траутвейном, не волнует меня? Я обдумаю ваши предложения. На  этой  основе
можно вести переговоры.
   "Я возьмусь за Гейльбруна и Германа Фиша, -  думал  он  между  тем.  Он
думал отчетливо, последовательно. - Если  Гейльбрун  и  Герман  Фиш  будут
продолжать дело, значит, витрина останется, и именно  такая,  какой  хотят
архизлодеи. Тогда архизлодеи будут мной довольны  и  еще  на  этой  неделе
освободят Гинделе. Дай-то бог, дай-то бог".
   - Ведите переговоры, господин Гингольд, - сказал Петер  Дюлькен,  -  но
ведите их, смею вам посоветовать, прежде всего с Зеппом Траутвейном.  Если
мы завтра вечером  не  получим  требуемых  гарантий,  вам  придется  вести
переговоры гораздо дольше.
   Гингольд чуть не вскипел. Что позволяет  себе  этот  сопляк?  Чтоб  ему
провалиться. Но он снова сказал себе: "Я должен удержать их, этих нахалов.
Надо сделать вид, что не слышишь их наглых речей. Они ослеплены, у них нет
ни глаз, ни ума. Они не видят никакой разницы между этой фрау Траутвейн  и
моей Гинделе. Им кажется ужасным то, что фрау  Траутвейн  умерла.  Они  не
знают, что моя Гинделе в  концлагере.  Они  не  знают,  что  по-настоящему
ужасно".
   Вслух он сказал:
   - Прошу вас, господа,  постарайтесь  сохранить  спокойствие.  И  будьте
справедливы. Я тоже стараюсь. Я слышал ваши  предложения,  я  обдумаю  их.
Профессор Траутвейн отнесся ко мне очень плохо, но я готов еще раз  с  ним
поговорить, - может быть, он по-прежнему будет писать о  музыке.  Хотя  мы
могли  бы  заполучить  Залинга,   господа.   Возможно,   что   мы   найдем
компромиссное решение.  Но,  прошу  вас,  говорите  о  предложениях  и  не
настаивайте на требованиях, которые можно только  принять  или  отклонить.
Потом вы, вероятно, сами об этом  пожалеете.  И  прежде  всего  дайте  мне
время. Данте мне пять дней, три дня. Можно разве вот так, сгоряча,  решать
дела, имеющие такое  важное  значение?  Всемогущему  богу  -  и  тому  для
сотворения мира понадобилось шесть дней.
   "Надо поговорить с  Гейльбруном,  -  думал  он.  -  Надо  поговорить  с
Германом  Фишем.  Это  добрый  знак,  что  с  ними  нет  Гейльбруна.  Надо
предложить ему больше денег".
   - Мы не герои, - ответил ему толстяк Пфейфер, - но мы и  не  лавочники.
Предложений  мы  вам  не  делали,  а  поставили   требование,   обдуманное
требование, и толковать его вкривь и вкось не приходится.
   - Значит, вы, так сказать,  приставили  мне  нож  к  горлу?  -  спросил
Гингольд с вымученной улыбкой.
   - Мы ставим вам ультиматум,  -  флегматично  подтвердил  Петер  Дюлькен
своим высоким голосом. - Срок истекает завтра, в восемь часов вечера.


   Франц Гейльбрун между тем  сидел  в  своем  кабинете,  обставленном  со
скудной роскошью. "Этого достаточно", - сказал ему  сухопарый  Бергер.  Но
этого было недостаточно, понадобилось еще, чтобы  Анна  Траутвейн  открыла
газовый кран. Теперь уже достаточно. Теперь он  сидит  в  своем  кабинете,
конченый человек, конченый в глазах света и своих собственных.
   Его лицо с полной, отвисшей нижней губой как бы расплылось. Рот  слег