ительно, что она не решается  поговорить  с  ним  начистоту,  но  ей
страшно, как бы ее смятенные чувства не пришли в еще большее смятение.
   До ужаса трудно называть вещи их настоящими именами,  но  нет  никакого
смысла втирать очки самой себе. Надо прямо сказать: она не рвет  с  Эрихом
по тем же мотивам, по каким любая маленькая продавщица цепляется за своего
дружка, даже зная, что он нестоящий человек, или уличная девка - за своего
сутенера. Она потому не порвала с Эрихом, что  любит  его.  Все  остальное
попросту неинтересно, тут нет никакой проблемы и нет никакой трагедии, все
невероятно примитивно и банально. Он не хочет пожертвовать своей карьерой,
вот и все, а она знает, что он негодяй, и если она все же не рвет  с  ним,
то только потому, что полюбила его сразу и навсегда. Она прилипла к  нему,
тут никакой рассудок не поможет.
   Негодяй - почему? В деле с Фридрихом Беньямином и в деле с  "Парижскими
новостями" она была к нему несправедлива. И карьеристом, по  крайней  мере
когда дело касалось их отношений, он себя тоже не выказал. Эта история  со
статьей в "Парижских новостях" была гораздо неприятнее для него,  чем  для
нее, такой умный человек не мог не понимать, что  рано  или  поздно  нечто
подобное неминуемо случится. Она-то здесь ничем не  рискует,  она  человек
независимый, ей  совершенно  безразлично,  что  будут  болтать  насчет  ее
отношений с Эрихом. Он же все поставил на карту  во  имя  этих  отношений.
Многие, вероятно, осуждают его за то, что он так долго не порывает с ней.
   Но какое ей до этого дело? Это ничего не меняет в оценке их  отношений:
она знает, что они недопустимы, позорны. Она не желает больше обманываться
на этот счет.
   Как непринужденно, вскользь бросил он ей,  что  Фридрих  Беньямин  жив.
Вспоминая его лицо в ту минуту, она улыбается в потемках. Она  хорошо  его
знает.  Предварительно  он,  верно,  долго  тренировался.   Желание   быть
тактичным, воздержаться от подчеркивания  своей  правоты  так  и  выпирало
наружу. В сущности, даже трогательно наблюдать, как он  старается  поднять
себя в ее глазах.
   Конечно, она не порвет  с  ним.  Она  любит  его.  Это  позор,  но  это
сладостно. Сладостно любить. Что ей остается в жизни, если  она  порвет  с
ним? Мари-Клод скажет: ты  поступила  мужественно,  еще  два-три  человека
похвалят ее, она сама будет иметь право похвалить себя. Но  что  это  даст
ей? Нет, она любит его, и это хорошо, и она рада, что оказалась не  права,
что Фридрих Беньямин жив и что Эрих оправдан.


   Фаталист по натуре, Визенер был даже доволен,  что  своим  бахвальством
перед  Леа  поставил  себя  в  безвыходное  положение.   Теперь   уж   ему
волей-неволей придется опять привести Бегемота на улицу  Ферм.  Необходимо
как можно скорее восстановить дружеский контакт с Гейдебрегом.
   Из благоразумного расчета он пока строго держался официальных рамок, но
своему полному подчинению воле начальника придал такой оттенок,  что  тот,
стоило ему лишь захотеть, мог, ничем  не  поступись,  перейти  от  деловых
вопросов к личным.  Дело  с  "Парижскими  новостями",  говорил,  например,
Визенер, требует много времени, в этом коллега фон Герке  прав,  и  вполне
возможно, что оно может принять непозволительно затяжные формы.  Не  очень
ли дерзко поэтому просить  коллегу  Гейдебрега  назначить  ему,  Визенеру,
срок? Он был бы  счастлив,  если  бы  Гейдебрег  определил  дату  с  таким
расчетом, чтобы Визенер мог выполнить порученное ему дело на глазах и  под
личным руководством Гейдебрега.
   Приглядевшись к Шпицци и найдя его крайне легкомысленным, Гейдебрег  не
видел в Париже никого, с кем мог бы хоть немного отвести душу, и ему очень
хотелось как-нибудь опять поговорить с Визенером  по-приятельски.  Визенер
превысил свои полномочия, но Гейдебрег заставил его за это в должной  мере
расплатиться, а теперь можно и протянуть руку кающемуся грешнику.
   - Я не хотел бы связывать вас каким-либо сроком,  -  ответил  он.  -  В
таких деликатных делах я и сам терпеть не могу этих так называемых сроков.
Но уж раз вы спрашиваете, так примите к сведению, что я  намерен  покинуть
Париж осенью. Если справитесь к этому времени, буду очень рад.
   То,  что  Гейдебрег,  вообще  никогда  не  говоривший  о  своих  личных
намерениях, был с ним так откровенен, означало новое сближение.
   - Я справлюсь, - с жаром сказал Визенер.
   С этих пор он стал быстро продвигаться вперед. Не прошло и недели,  как
уже все было готово для атаки. Мимоходом, с невинным  выражением  лица  он
как-то спросил, нет ли у коллеги  Гейдебрега  желания  побывать  на  улице
Ферм. Гейдебрег на мгновение остановил на нем свои тусклые белесые  глаза,
огромная рука его сжалась в кулак и вновь разжалась, как у заводной куклы.
У Визенера даже дух занялся; у него было  такое  ощущение,  как  будто  он
прыгнул с высокой башни в море, и волны сомкнулись над ним, и  никогда  уж
ему не подняться на поверхность.
   А в тяжелом черепе Гейдебрега  смутно  заворочались  мысли  и  чувства.
"Хитрая бестия, - думал  он,  -  наглый  пес.  Хочет  сделать  меня  своим
сообщником, хочет держать меня в руках. И прав. Мне нравится, что  он  так
упорно стоит на своем. Не будь он молодцом,  он  после  инцидента  с  "ПН"
попросту дал бы отставку этой мадам де Шасефьер.  Но  ее  большой  портрет
по-прежнему висит в его библиотеке. Она немного изменилась, но  узнать  ее
может всякий. Она все та же. Все мы стареем. Она и на портрете  изображена
с обнаженными руками. Сказав ему однажды "да", буду на том и стоять.  Твое
"да" - пусть будет "да", твое "нет" - пусть будет "нет".  Стой  на  своем,
будь  верен  себе.  Неужто  я  испугаюсь  сплетен  этого  так  называемого
эмигрантского сброда? Я решился душой и телом. Я вызволю  его,  заступлюсь
за него".
   И он громко и медленно сказал своим низким, скрипучим голосом:
   - Поживем - увидим, молодой человек. О вашем предложении подумаем. -  И
почти так же, как самый факт победы над Гейдебрегом,  Визенера  обрадовала
шутливая форма, в которую тот облек свое согласие.
   На матовом лице Леа не дрогнул ни один мускул,  когда  Визенер  сообщил
ей, что Гейдебрег был бы рад еще раз засвидетельствовать ей свое почтение,
и ее, пожалуй, слишком высокий, своевольный лоб был ясен, как  всегда.  Не
столь ясны мысли, таившиеся за этим лбом.
   Значит, действительно, верно  то,  в  чем  убеждал  ее  Эрих,  практика
нацистов не так страшна, как их расовая  теория,  что  доказывает  желание
Бегемота  вторично  нанести  ей  визит,  и,  значит,  "Парижские  новости"
попросту ударились в истерику, хватили через край. Но  не  удовлетвориться
ли этим доказательством? Так ли уж необходимо  поддерживать  сомнительное,
пожалуй даже скандальное знакомство с этим человеком?
   Сам по себе он, может быть, и не так плох.  Прозвище  Бегемот,  которым
Мари-Клод наградила его, очень к нему подходит. В нем и в самом деле  есть
нечто от чудовища. Вспоминая его педантичные,  размеренные  движения,  она
невольно улыбается, в сущности, она бы не прочь повидать его еще  раз.  Не
будь этот  человек  нацистом,  он  именно  своей  коварной,  грубой  силой
привлекал бы ее больше, чем люди ее круга. Во всяком случае, он  не  похож
на других.
   Эрих стоит  против  нее,  опершись  о  письменный  стол.  Он  ничем  не
подчеркнул свое предложение, он сделал его очень просто, без лишнего слова
и жеста, и сейчас тоже играет в полное безразличие. Но она отлично  знает,
что он ждет ее ответа затаив дыхание. В деле с  Фридрихом  Беньямином  она
была к нему несправедлива, по всей вероятности, и  в  истории  с  "ПН",  а
тогда у телефона  она  проявила  непростительную  несдержанность.  И  если
сейчас она заявит, что не желает  больше  видеть  Бегемота,  он  с  полным
основанием рассердится на нее за капризы, жеманство, претензии.
   Но не решила ли она в одну мучительную ночь, после долгих  размышлений,
порвать с ним? Если же она не в силах расстаться  с  ним,  то  неужели  ей
терпеть и весь тот сброд, с которым  он  имеет  дело?  Разве  недостаточно
поплатилась она за то, что в прошлый раз, вопреки  первому  инстинктивному
движению, приняла Гейдебрега? Неужели необходимо повторить эту ошибку?
   Она сидит  в  эффектно  обрамляющем  ее  желтом  кресле  и  смотрит  на
Визенера. На его крупное лицо, с широким, едва  тронутым  морщинами  лбом,
коротким прямым носом, большим красивым ртом. Как бы ни назвать это  умное
мужское лицо - смелым или наглым, она, во всяком  случае,  его  любит.  Но
надо наконец ответить. Все эти дни у нее было желание сказать ему:  "Давай
покончим с нашим молчаливым, бесплодным спором, оставим все, как было". Ей
приходилось призывать на помощь все свое благоразумие,  чтобы  не  сказать
этих слов. И  вот  ей  представляется  желанный  случай,  она  без  особых
объяснений может кончить эту немую, глупую, мучительную ссору.
   Но тут опять в ней поднимается протест.  Если  она  так  поступит,  это
будет вразрез с  тактикой,  которую  в  долгие,  злые  ночи  она  признала
единственно правильной. Конечно,  желая  привести  к  ней  Гейдебрега,  он
стремится настоять на своем, восторжествовать над ней.
   И все-таки, все-таки, все-таки. Несомненно, глупо то, что  она  делает,
но она не может отказать Эриху в его скромном желании.
   - Если господину Гейдебрегу этого хочется, - отвечает она, - проси  его
приехать.


   К счастью, в эти первые дни мая стояла необычно теплая погода,  и  Леа,
вновь принимая у себя Гейдебрега, могла не ограничиться территорией  дома.
Она пригласила человек двадцать гостей,  отменила  вечерние  туалеты,  все
были по-весеннему в светлом и все с самого начала искренне веселились.
   Двери из столовой в сад были настежь открыты,  от  задувавшего  легкого
ветерка мигали свечи. Конрад Гейдебрег сидел рядом с Леа.  Он  внимательно
рассматривал  гостей,  чету  Перейро,  отнюдь  не  похожую   на   северян,
голландского посланника,  подругу  Леа  -  Мари-Клод,  юного  Рауля,  всех
остальных, темных и светлых, и  среди  них  своих  молодых  сотрудников  -
Визенера и фон Герке. Это, несомненно, смело с его  стороны  -  явиться  в
столь пестрое общество с обоими коллегами;  нужна  большая  уверенность  в
себе, чтобы решиться на нечто подобное. Он в себе уверен.
   Он искоса оглядывает Леа. Огни свечей бросали мягкий отсвет на ее  лицо
и делали его теплым, нежным и молодым, а большой хрящеватый  нос  придавал
этому лицу умное выражение. На ней было желтое платье  и  жакет,  так  что
красивые суживающиеся книзу  обнаженные  руки  не  были  видны.  В  Англии
Гейдебрег усвоил, что в обществе, за  столом,  нельзя  затрагивать  личные
темы или говорить  о  сколько-нибудь  серьезных  вещах.  Но  ему  хотелось
изменить  ее  неправильное  мнение  о  национал-социализме,   сложившееся,
вероятно, под влиянием чтения таких лживых газет, как "Парижские новости".
   - Нас, национал-социалистов,  -  сказал  он,  медленно  и  обстоятельно
прожевывая рагу из раков, - большей частью  обвиняют  в  том,  что  мы  не
признаем фальшивой болтовни, которую разводят в демократических странах на
тему о морали. Но кто же не знает, что мир права и договорных отношений  -
одна лишь фикция; нелепо поэтому делать вид, что  слабого  может  защитить
право. Исходить из должного вместо  реального  -  это  не  что  иное,  как
лицемерное самоуспокоение. Волк - так уж оно есть -  не  пасется  рядом  с
ягненком, а съедает его, и закрывать  на  это  глаза  бессмысленно.  Такие
великие французы и англичане, как Свифт и Ларошфуко,  думали  об  этом  не
иначе, чем мы,  национал-социалисты.  И  за  то  же,  за  что  этих  людей
почитали, нас, национал-социалистов, ославили гуннами и варварами.
   Все это он изложил Леа на своем школьном французском языке, размеренно,
корректно. Леа смотрела на него: он сидел важный, громоздкий, старомодный,
аккуратно отвернув полы своего длинного  светло-серого  сюртука;  неверный
свет свечей мерцал над его тяжелым черепом.
   Вот как он бьется, чтобы подсахарить ей по вкусу  "доктрину"  нацистов.
Нет, это ему не удастся. Она сама не раз твердила  себе  все  то,  что  он
старается ей втолковать, но времена эти давно  миновали.  В  том,  что  он
здесь  плетет,  как  будто  и  есть  что-то,  он,  несомненно,  убежден  в
правильности того, что говорит; но она знает, что это бессмыслица.  Однако
ее не раздражает вздор, который он несет, и особенно неприятных  сюрпризов
нет, а она опасалась их, когда поддалась слабости и уступила Визенеру.  Но
она слушает Гейдебрега рассеянно, у нее нет никакого желания  откликнуться
на его разглагольствования.
   - Такое освещение вам очень к лицу, господин Гейдебрег, -  говорит  она
вместо ответа. - Вам  идет  старинное  обрамление.  У  вас  лицо  человека
прошлого  столетия.  Время  от  времени  мы  устраиваем   здесь   в   саду
любительские спектакли; было бы очень мило, если бы вы захотели принять  в
них участие.
   Гейдебрег был озадачен. Неужели это все, что Леа нашла нужным ответить?
Больше  того,  ее  слова,  по  существу,  очень  сомнительный  комплимент.
Национал-социализм все освежает и обновляет, его сторонники плюют  на  так
называемую старину. Но возможно, что мадам де Шасефьер хотела сказать  ему
любезность. Он  ограничился  тем,  что  снисходительно  улыбнулся  и  стал
придумывать, что бы такое приятное сказать ей.
   Леа посадила господина фон Герке рядом со своей приятельницей Мари-Клод
назло ей и потехи ради. Красивое лицо Шпицци, оттененное светло-коричневым
костюмом  спокойного  английского  покроя,  казалось   молодым,   дерзким,
миловидным. Улыбаясь, вдыхал он воздух враждебного  лагеря.  Леа  была  не
такой, как на портрете, висевшем в библиотеке Визенера. Женщины с  матовой
кожей рано старятся. Ее уже коснулось едва заметное увядание.
   Но лицо у нее  было  живее,  чем  на  портрете,  она,  вероятно,  много
перевидела и передумала на своем  веку.  Шпицци  не  любил  слишком  умных
женщин, однако понимал, что от Леа исходит большое очарование.
   Он чувствовал, что в борьбе за свою карьеру Визенер  намерен  поставить
на карту и эту женщину, и ее дом - другими словами, свою личную жизнь.  Он
готов на все, этот человек, надо отдать ему  справедливость.  В  сущности,
это наглость,  что  его,  Шпицци,  пригласили  на  такой  вечер.  Визенер,
по-видимому, решил показать ему, что  инцидент  со  статьей  в  "Парижских
новостях"  полностью  ликвидирован.  Положения  Визенера,   очевидно,   не
пошатнуло то, что он неосновательно заподозрил коллегу Гейдебрега  в  fait
accompli; Гейдебрег вторично показался на улице Ферм, это  был  триумф,  и
Визенер, очевидно, не мог отказать себе в удовольствии  продемонстрировать
его перед улицей Лилль.
   Ужин кончился, кофе пили в  саду.  Ночь  стояла  теплая,  было  приятно
сидеть в полутемном саду перед ярко освещенным фасадом  дома.  Леа  слегка
опьянела, она чувствовала себя хорошо. Она была несправедлива к  Эриху,  в
мыслях даже больше, чем на словах. И верить  ему  можно  больше,  чем  она
думала. Он говорил, что Фридрих Беньямин  жив,  и  Беньямин  действительно
жив. Он говорил, что болтовня "Парижских новостей" насчет расового безумия
нацистов - нелепое преувеличение; так оно и есть -  Бегемот  действительно
приехал  опять.  Нет,  напрасно  она  так  придирается  всегда  к   своему
возлюбленному, напрасно ему не верит.
   Увидев, что он стоит в стороне один, она  направляется  к  нему,  чтобы
сказать ласковое слово,  украдкой  пожать  ему  руку.  Какое-то  особенное
чувство близости дает эта тайная ласка, которой обмениваешься с  другом  в
обществе.  Но  на  полпути  она  замечает  Бегемота.  Гейдебрег  сидит  на
низеньком, чересчур хрупком  для  него  садовом  стуле.  У  него  какой-то
карикатурный вид, он неповоротлив, страшен. Медленно, точно притянутая  за
веревочку, Леа сворачивает в сторону, приближается  к  Гейдебрегу.  У  нее
такое же ощущение, как в детство, когда, бывало, собираясь уже уходить  из
зоологического сада, она еще раз возвращалась к клетке с хищными зверями.
   Леа садится поболтать с Гейдебрегом; но Гейдебрег очень  односложен,  и
вскоре между отдельными репликами возникают  длинные  паузы.  Леа  снимает
жакет,  теперь  ее  красивые  руки  обнажены.  Позже,   когда   становится
прохладнее,  она   набрасывает   на   плечи   пушистый   серый   палантин,
подчеркивающий нежность ее умного лица. Гейдебрег сидит с  ней  рядом,  на
низеньком садовом стуле. Он говорит себе, что нельзя же  целый  вечер  так
по-дурацки сидеть подле этой женщины. Но продолжает сидеть.
   К ним подходит Рауль. Леа кажется, что Рауль в светлом костюме выглядит
совсем  мальчишкой.  Быть  может,  она  вообще   ошибалась   и   вся   его
подавленность - лишь плод ее воображения. Сегодня, во  всяком  случае,  он
оживлен и по-детски доволен. Облокотившись о спинку ее стула, он  красивым
движением кладет руку ей на плечо.
   - Ты чувствуешь себя хорошо, дорогая? - спрашивает он.  -  Я  рад,  что
тебе весело.
   Стройный, благонравный  мальчик  отвешивает  поклон  Гейдебрегу.  Рауль
понравился Гейдебрегу уже при первом  знакомстве,  и  он  с  удовольствием
отмечает почтительную вежливость, которую мальчик проявляет к нему.
   И со Шпицци  Рауль  чрезвычайно  любезен.  Шпицци  это  приятно.  Рауль
предложил  господину  фон  Герке  посмотреть  его  немецкие  книги.  Перед
домашним алтарем с черепами, рулеткой  и  фотографией  Андре  Жида  Шпицци
нашел  нужный  тон  -  смесь  веселости  с  искренним  интересом.  Искусно
жонглируя словами, чуть иронично он перевел значение этих символов на язык
национал-социализма: игра смертью, игра искусством, игра ва-банк, - и они,
он и Рауль, поняли друг друга.
   Визенер между тем сидел в полутемном саду,  в  тени  кустов,  и  вдыхал
приятный воздух. Он был рад этому минутному уединению. Все шло  прекрасно.
Атака  "Парижских  новостей"  не  уменьшила  симпатий  Гейдебрега  к  Леа.
Пожалуй,  компрометирующий,  "греховный"  характер  этого   знакомства   и
привлекал пуританина, хотя он этого не сознает.
   Полузакрыв глаза, сытый и довольный, смотрел Визенер на огненные  точки
сигарет, то исчезавшие, то вновь возникавшие.  Почти  вплотную  мимо  него
прошла какая-то пара. Мужчина - Визенер по голосу узнал Перейро  -  сказал
своей даме:
   - Не понимаю я нашу Леа, как это она до сих пор терпит вокруг себя этот
сброд.
   "Ce tas de pleutres", - сказал он, "эту сволочь, этот  сброд".  Значит,
его, Визенера, и его единомышленников называют тем же словом,  которым  он
охотно именует Траутвейнов и Кo. Не говорила ли  ему  Леа,  что  Траутвейн
бывает у Перейро? Визенер  ухмыльнулся.  Пожалуйста,  пусть  называют  его
сбродом все эти Перейро и Траутвейны. Господину Траутвейну, надо полагать,
недолго осталось ругать его. Господин Траутвейн похож  на  курицу,  весело
кудахтающую во дворе, между тем как кухарка уже наточила нож, которым  она
зарежет ее на обед.
   Визенер  встал,  подошел  к  мосье  Перейро,  любезно  осведомился,  не
приказать ли принести стулья,  играл  роль  хозяина.  Именно  перед  мосье
Перейро.
   Слуга Эмиль, чуткий к оттенкам, был очень недоволен. Он не любил  мосье
Визенера и уж совсем терпеть не мог, когда этот боги  разыгрывал  из  себя
хозяина дома. Чего ради он беспокоится о стульях? Пока он,  Эмиль,  здесь,
на улице Ферм, все идет как по маслу и незачем тут посторонним куражиться.
Мосье Визенер не может пожаловаться, что его  друзей,  хотя  они  и  боши,
принимают здесь не так внимательно, как других  гостей.  Мадам  достаточно
дорого поплатилась за свою дружбу с этим мосье. Эмиль, конечно,  слышал  о
статье в "ПН". Надо бы выучиться по-немецки, тогда он как следует будет  в
курсе дел. Одетта, горничная, того же мнения.  Мосье  Визенеру  совершенно
незачем распоряжаться. И без него все идет как полагается.
   Шпицци вместе с Раулем старался внести в общество немного  молодости  и
огня. Он предлагал всякие детск