Переплетчик подошел к Гансу вплотную и с необычной для  него  нежностью
мягко положил ему на плечи свои костлявые, хорошей формы руки.
   - Терпение. Терпение, - сказал он.
   Слова эти он, видимо, отнес не только к Гансу, а  ко  всем  нам,  людям
переходного времени, сложного и беспокойного.
   Насколько трудно было Гансу понять людей старшего поколения,  настолько
же  легко  он  находил  общий  язык  со  своими  сверстниками.   В   Союзе
антифашистской молодежи у него было немало  друзей,  очень  привязанных  к
нему. Молодежь создала единый фронт, чего старшему поколению  добиться  не
удалось.
   Разумеется, были там у Ганса и недруги. И больше всех враждовал с  ним,
нападал на него, как только находился повод, некий Игнац Хаузедер, земляк,
старый хороший знакомый.
   В Мюнхене они учились в одной школе, и Ганс, уже тогда умевший находить
путь к сердцам людей, не раз пытался сблизиться  с  трудным  по  характеру
Хаузедером. Ему было интересно говорить с  Хаузедером:  тот  много  читал,
имел на все свою точку зрения и, кроме  того,  так  же,  как  Ганс,  любил
спорт.  И  Хаузедера,  вне  всяких  сомнений,  влекло  к  Гансу.  Но   его
задиристый, властный тон раздражал Ганса: неожиданные проявления дружеских
чувств перемежались  у  Хаузедера  с  такой  же  неожиданной  высокомерной
замкнутостью. Нередко уже в ту пору между ними возникали  ссоры.  Однажды,
катаясь на парусной лодке Ганса, они поспорили о том,  что  такое  свобода
воли, и вошли в такой раж, что Ганс бросил  в  воду  Игнаца,  позволившего
себе какое-то возмутительное замечание личного характера.
   - Чтоб духу твоего не было в моей лодке, негодяй, -  крикнул  он  тогда
Хаузедеру. А нынче, вспоминая эту  выходку,  Ганс  больше  всего  стыдился
своих слов "в моей лодке", изобличающих в нем  постыдный  собственнический
инстинкт. Он, разумеется, тут же помог Хаузедеру взобраться в лодку, и они
хоть и с трудом, но помирились.
   Гансу и не снилось, что здесь, в Париже,  он  встретит  своего  старого
товарища. Когда он потерял  Игнаца  из  виду,  тот  входил  в  группу  так
называемых "национал-революционеров", провозглашавшую своим лозунгом некую
помесь из империалистических  принципов  и  ублюдочных  "социалистических"
идеек и стоявшую близко к гитлеровцам. Но практика третьей империи  вскоре
толкнула часть этой группы к оппозиции, она ушла в  подполье,  а  когда  в
июне 1934 года нацисты перебили лидеров  социалистического  крыла  группы,
Игнац счел за благо смыться.
   Как некогда в "Гимнастическом обществе 1879 года", так и теперь в Союзе
антифашистской молодежи Ганс регулярно встречался  с  Игнацем.  Игнац  был
наборщиком, в  Париже  немецких  наборщиков  не  хватало,  он  без  лишней
волокиты получил разрешение на работу, и жилось ему неплохо. Между  ним  и
Гансом очень скоро установились такие же отношения, как в Мюнхене. Спорили
они на каждом шагу, пожалуй даже  еще  ожесточеннее,  чем  раньше.  Именно
здесь,  на  чужбине,  Игнац  с  пеной  у  рта  утверждал   свой   немецкий
национализм, он остался пангерманистом, с нацистами  у  него  было  больше
точек соприкосновения, чем разногласий. В Союзе  молодежи  Игнац  оказался
самым серьезным противником Ганса. Он много читал, посещал всякие диспуты,
во многих науках нахватался верхов и щеголял своими  знаниями.  Игнац  был
статен, речь его лилась легко и непринужденно, нередко Гансу бывало трудно
простыми и ясными доводами разума противостоять его пустозвонной болтовне.
   Однако он считал своим  долгом  не  уклоняться  от  споров  с  Игнацем.
Правда, от них часто оставался неприятный осадок. Лучшим  средством  смыть
его были любимые книги Ганса о Советском Союзе.
   Вот, скажем, роман Эренбурга  "День  второй".  Книга  захватила  его  с
первых страниц. Сначала Ганс поставил себе задачу с  ее  помощью  укрепить
свои познания в русском языке. И надо сказать, что  Ганс,  в  котором  так
удивительно сочетались энтузиазм и практичность, ни на минуту  не  упускал
из виду своей цели. Прочитав главу, он  возвращался  назад,  снова  читал,
заглядывая в словарь, аккуратно выписывал незнакомые слова,  заучивал  их,
методически и твердо запоминал. А затем прочитывал главу в третий раз, уже
"по-настоящему", не ставя перед собой никаких задач и восторгаясь.
   Однажды,  сидя  над  романом,  этот  разумный,  сдержанный  юноша,  так
обстоятельно и педантически мысливший и говоривший, стал поэтом.  На  язык
вдруг пришли слова, которых ему давно не хватало,  слова,  открывшие  ему,
приверженцу порядка и классификации, кого и что он ищет в Советском Союзе.
Его охватила глубокая радость; вот такую  же  радость  он  испытал,  когда
несся на своей парусной лодке по Аммерскому озеру, а еще  в  тот  памятный
раз, в Лувре, когда стоял перед Никой Самофракийской. Громко  и  медленно,
упиваясь каждым звуком, произносил он драгоценные слова, которые он  нашел
и которые, казалось ему, раз навсегда определили то  новое,  существенное,
что отличает советских людей: "Первые люди третьего тысячелетия".


   От сочного баварского юмора Зеппа  Траутвейна  остались  жалкие  крохи.
Раздраженный сидел он за дешевым  письменным  столом,  которых  делают  по
двенадцать на дюжину, без лица и без  истории.  Зепп  Траутвейн  проклинал
задачу, пленником которой стал. Все реже, все слабее слышал он звуки "Зала
ожидания", ему казалось,  что  энергия,  растрачиваемая  им  на  работу  в
редакции,  украдена  у  его  музыкального  творчества,  он   боялся,   что
постепенно талант его заглохнет. Он тосковал по  своей  музыке  и  не  мог
отделаться от писания статей, от этой несчастной пачкотни. Одна тоска,  да
и только.
   Материально теперь жилось лучше, чем можно было  ждать.  Немного  денег
осталось еще от гонорара, полученного за  исполнение  "Персов"  на  радио.
Доктор Вольгемут прислал после смерти Анны  солидную  сумму,  -  якобы  не
выплаченное ей жалованье. Ганс тоже зарабатывал в  строительно-технической
конторе и вносил кое-какие деньги в хозяйство.  Концы  с  концами  сводить
было можно. А Зепп, прежде, бывало, всегда всем довольный,  теперь  всегда
всем возмущался - и затхлым  "Аранхуэсом"  и  скаредным  Мерсье,  и  своим
соседом, "сапожником", который так тарабанил на пианино, что  хоть  святых
вон выноси.
   Терпение у Зеппа ежеминутно лопалось. Его приводили в  бешенство  козни
старой, разбитой пишущей машинки,  а  Когда  Ганс,  искренне  стремившийся
облегчить отцу повседневное  существование,  предлагал  купить  новую,  он
возражал. Если же мальчуган в ответ на поток яростных проклятий,  которыми
отец осыпал постылый "Аранхуэс", предлагал, как неоднократно настаивала  и
Анна,  подыскать  другое  жилье,  он  сердито  отмахивался.  При  этом  он
действительно не выносил "Аранхуэса" и очень сожалел, что в свое время  не
послушал Анну. Но  теперь,  без  нее,  Зепп  из  смешного  атавистического
чувства, как он про себя называл его, не хотел переезжать:  ему  казалось,
что переездом он нанесет обиду покойной.  Об  этой  истинной  причине  он,
однако, Гансу никогда не говорил, а сочинял всякие нелепые предлоги.
   Он  понимал,  что  его   раздражительность   вызывается   не   внешними
обстоятельствами, а душевной неудовлетворенностью.  И  все  же  без  конца
ворчал и изводил Ганса своей нетерпимостью, тем более что  сдержанность  и
выдержка никогда не были  его  добродетелями.  Плохо  настроенный,  он  на
каждом шагу придирался к мальчугану и давал волю своему недовольству миром
и самим собой.
   Все сильнее томила его тоска по родине. Вечер за вечером  он  отыскивал
на шкале радиоприемника Мюнхен и, счастливый, слушал мюнхенский говор.  Он
грезил Изаром и мюнхенскими окрестностями, верхнебаварскими озерами.  Один
бы часок подышать воздухом родины.
   Однажды он услышал по радио знаменитого мюнхенского  комика  Бальтазара
Хирля. Хирль  рассказывал  глупый,  пресный  анекдот:  гитлеровский  режим
обломал  этому  актеру  зубы,  ему  приходилось   ограничиваться   дешевым
мелкобуржуазным юмором. На этот раз он рассказывал анекдот о зонтике.
   "Некий унтерлейтнер собрался в город: небо пока  ясное,  но  на  западе
собираются тучи.
   - Как думаешь, старушка, взять мне зонтик? - спрашивает он. -  Все-таки
дождь будет.
   - Что ж, возьми на всякий случай зонтик, - говорит жена.
   - Но мне нужно заехать в банк, а потом к  нотариусу,  и  я  легко  могу
где-нибудь оставить зонтик, - колеблется он.
   - Что ж, не бери, пожалуй, зонтик, - говорит она.
   - Но, - возражает он, - если пойдет дождь, то черному костюму крышка.
   - Что ж, возьми, пожалуй, зонтик, - советует она.
   - Но, - сомневается он, - в городе все сплошь воры, если я его,  зонтик
то есть, где-нибудь оставлю, я никогда не получу его назад.
   - Что ж, тогда, пожалуй, не бери, - говорит она.
   Унтерлейтнер выходит наконец из себя.
   - От вас, женщин, никогда прямого ответа не добьешься! - сердито кричит
он".
   Зепп слушает этот голос, любимый мюнхенский голос Бальтазара Хирля.  Он
по-детски  радуется,  он  счастлив,  как  самый  обыкновенный   мюнхенский
обыватель, и даже не замечает, что в  юмористических  зарисовках  великого
юмориста нет той соли, которая некогда придавала им остроту. Больше  того,
Зепп ищет философский смысл в услышанном  им  жалком  анекдоте.  "Il  faut
qu'une porte soit ouverte ou fermee" ["дверь  должна  быть  либо  закрыта,
либо открыта" (франц.)] - так  Мюссе  выразил  суть  того,  что  рассказал
Бальтазар Хирль. Он, Зепп, сам этот унтерлейтнер. Его  самого  бросает  из
стороны в сторону, и, так же  как  этому  анекдотическому  персонажу,  ему
одинаково ненавистны и утверждение и отрицание.
   С этой минуты Зепп вновь научился подтрунивать  над  собой  и  сделался
заметно сговорчивее. Он не был так словоохотлив, как раньше, но  ладить  с
ним стало легче.
   Он решил не носиться более одному со своей большой проблемой, жуя ее  и
пережевывая, а откровенно обсудить ее с мальчуганом.
   Мальчуган - человек разумный. Это не та  разумность,  которая  нравится
Зеппу, а та, что его раздражает. Но нельзя все на  свете  мерить  на  свою
мерку. И если все на свете не в ладу с тобой, то не  всегда  виноват  весь
свет. Изгнание кое-чему научило его. Хотя бы ты и был уверен, скажем,  что
образ мыслей других людей не во всем правилен, все же бессмысленно огульно
отрицать его, надо стараться принять то, что мало-мальски удобоваримо. Так
или иначе, но он попытается поговорить с мальчуганом.
   В один из ближайших вечеров, после ужина,  когда  Ганс,  как  повелось,
принялся за мытье посуды, Зепп, впервые после смерти Анны, пошел к нему  в
ванную и в своей обычной манере, запальчиво, даже вызывающе, спросил, хотя
чувствовалось, что это стоило ему усилий:
   - Скажи-ка, Ганс, но с полной откровенностью, что  ты  думаешь  о  моей
газетной писанине? По-прежнему считаешь, что  все  это  нужно  как  собаке
пятая нога?
   Вопрос был  щекотливый.  Ганс  невольно  вспомнил,  как  мать,  бывало,
пользовалась минутами,  пока  они  вместе  мыли  посуду,  чтобы  по  душам
поговорить с ним, но, к сожалению, они  не  находили  общего  языка.  Надо
воспользоваться более мягким настроением Зеппа,  нельзя  неловким  ответом
оттолкнуть его. Он, Ганс, ценит страстность, с  которой  отец  бросился  в
политику, осторожно начал он. Но если говорить прямо, то он  остается  при
своем мнении, что Зепп, будь у него хоть самые лучшие намерения, все же не
тот человек, который нужен для политической боевой газеты.
   Зепп, сидя в небрежной позе на краю  ванны,  время  от  времени  ударял
ногой по  ее  жестяной  стенке.  Раздавался  дребезжащий  протяжный  звук.
Правильно, с горечью ответил он, от его писаний мало толку, в этом он  сам
убедился. А  с  музыкой,  продолжал  он  мрачно,  у  него  сейчас  кое-что
получается. И Зепп постарался объяснить Гансу задуманную им симфонию  "Зал
ожидания".
   Он впервые говорил о своей большой симфонии и очень воодушевился.  Ганс
внимательно слушал. Слава богу,  в  этой  симфонии  заложены,  несомненно,
идеи, да еще не какие-нибудь, а политические. Тут Ганс кое-что смыслит. Он
видел, что Зеппом полностью завладела мысль написать свой "Зал  ожидания",
и поэтому убежденно ответил: на этот раз он, кажется, понимает, что  имеет
в виду Зепп, и, несомненно, "Зал ожидания" - именно то, что ему непременно
удастся. Говоря, он оживился, ему даже пришла в голову  идея,  которую  он
мог подсказать отцу.
   - "Зал ожидания", - сказал он. - Симфония "Зал ожидания" -  это  как-то
не звучит. А что, если назвать  симфонию  по-французски?  Ведь  как  будто
принято давать музыкальным произведениям французские названия? Не лучше ли
назвать ее "La salle des pas perdus"?
   Зепп подумал: "La salle des  pas  perdus",  "Зал  потерянных  шагов"  -
звучит неплохо,  французы  в  самом  деле  нашли  красивое,  значительное,
горькое  и  печальное  обозначение  для  такой  будничной  вещи,  как  зал
ожидания. Но для его замысла это слишком красивое, слишком сентиментальное
название. Он хочет, чтобы в его творении звучали непримиримость, четкость,
суровость, горечь.
   Но мальчугану он своих возражений не выскажет. Наоборот,  он  рад,  что
Ганс так живо и искренне заинтересовался его  темой.  Если  Зеппу  удастся
дать ему представление, хотя бы и самое отдаленное, о "Зале  ожидания",  о
том, какой он себе мыслит свою будущую  симфонию,  мальчуган,  несомненно,
поймет, что значит для отца отойти от музыки, какая это  огромная  жертва.
Поговорить о ней с человеком, мнение которого ему дорого, было Зеппу очень
важно.
   И он не только  нарочито  умолчал  о  своих  возражениях  против  "Зала
потерянных шагов",  но  поблагодарил  мальчугана  за  совет,  сказал,  что
серьезно подумает на этот счет, и перешел к тому, что камнем лежало у него
на душе. К сожалению, продолжал он, немало  еще  воды  утечет,  пока  дело
дойдет до выбора названия: как и следовало ожидать, его работа в газете не
оставляет времени  для  музыкального  творчества.  Машинально  и  смущенно
постукивая ногой по  стенке  ванны,  он  в  простых,  неловких,  стыдливых
выражениях поведал Гансу, как ужасно, как тяжко ему жить без музыки.
   Ганс вдумчиво кивал. Да, он понимает. Самые многословные речи не  могли
бы успокоить Зеппа так, как эти вдумчивые кивки.
   И  все-таки,  доверительно  говорил  Зепп,  он  обязан  продолжать  эту
идиотскую работу в редакции. Не до бесконечности, разумеется, сохрани бог.
Он поставил перед собой определенную цель, срок. И он просит Ганса  честно
сказать, правильно ли он рассудил.
   - Итак, - Зепп понизил голос, точно раскрывал великую тайну. - Итак:  я
обязан заниматься политикой до тех  пор,  пока  дело  Беньямина  не  будет
разрешено.  Эту  задачу  я  перед  собой  поставил   и   не   имею   права
останавливаться на полпути. Только когда  дело  Беньямина  так  или  иначе
разрешится, я смогу вернуться к музыке.
   Он  сам  пугается  вырвавшегося   у   него   расчетливого,   жестокого,
предательского "так или иначе". Может ли он победить, если ему безразличен
исход дела Беньямина, если он хочет лишь, чтобы оно разрешилось  "так  или
иначе"? Не дезертир ли он?
   Ганс не замечает ни дурного смысла в словах отца, ни его самобичевания.
Он видит лишь, что Зепп выработал себе генеральную линию.  Это  хорошо.  И
она отнюдь не плоха. Зепп поставил перед собой, конечно,  небольшую  цель,
но ведь у  него,  индивидуалиста,  нет  организации,  которая,  исходя  из
великого  целого,  поручила  бы  ему  значительную  задачу,  поэтому   ему
приходится самому задавать себе урок. И он задал  себе  довольно  разумный
урок, а выполнив его, может со спокойной-совестью посвятить себя делу, для
которого рожден, - своей музыке.
   Все  это  Ганс  сказал  отцу  свойственным  ему  вдумчивым,   несколько
педантичным тоном.
   - Если так, - ответил Зепп, - тогда я  очень  рад.  Ты,  следовательно,
полагаешь, что я рассудил правильно.
   Высказав наконец то, что его угнетало, поставив себе определенный срок,
он облегченно вздохнул, больше того, он повеселел, ему было хорошо, и, как
истинный баварец, он почувствовал желание сцепиться с кем-нибудь  и  начал
задирать мальчугана.
   - Весьма отрадно, - сказал он запальчиво, - что по крайней мере в  этом
пункте ты меня понял.
   Но его надежда на аппетитный спор не осуществилась. Правда, и  в  Гансе
проснулась  унаследованная  черточка  -  в  ответ  на  реплику  отца   ему
захотелось до хрипоты поспорить. Но он тотчас же  одернул  себя,  подумал:
"Нет, старик, не выйдет, сейчас как раз не выйдет", - и не откликнулся  на
тон, взятый отцом, а только молча улыбнулся.
   Зепп еще и еще раз пытался вывести Ганса из равновесия. Но мальчуган не
отвечал ударом на удар,  он  ни  разу  не  клюнул.  В  конце  концов  Зепп
угомонился, хваля себя за терпимость.



        11. "ПОЛЗАЛ БЫ ВАЛЬТЕР НА БРЮХЕ..."

   Когда мосье Перейро передал Зеппу приглашение  мадам  де  Шасефьер,  он
ответил довольно-таки нелюбезно. "Дама из общества" приглашает его?  Знает
он эти концерты еще по Германии. Собираются этакие спесивые господа, несут
всякий чванливый вздор и мнят себя высокообразованными людьми. У Зеппа нет
никакого желания изображать  придворного  шута  мадам  де  Шасефьер  и  ее
гостей. Мосье Перейро доказывал ему, что в  данном  случае  речь  идет  не
просто о званом  вечере,  а  о  демонстрации  в  пользу  дела  эмигрантов.
Приглашены влиятельные люди, и успех его, Траутвейна, будет  успехом  всей
немецкой оппозиции.
   Хотя  Зеппа  и  возмущало  такое  поверхностное  смешение  искусства  и
политики, все же мысль  выступить  прельщала  его.  Ему  захотелось  опять
увидеть собственными глазами, услышать собственными ушами,  как  действует
его музыка на живую аудиторию. Подумал он  и  об  Анне,  вспомнил,  как  в
подобных случаях, если он склонялся  к  тому,  чтобы  отказаться,  она  не
столько сердито,  сколько  грустно  говорила:  "Неужели  хотя  бы  в  виде
исключения ты не можешь не напортить  себе?"  Зепп  поколебался  и  принял
приглашение.
   В редакции удивленно пожимали плечами, узнав, что Зепп собирается  дать
концерт у приятельницы Эриха  Визенера,  и  прошло  немало  времени,  пока
наконец все поняли,  что  интерес  именно  этой  дамы  к  делу  эмигрантов
означает политический успех.
   Зепп переработал несколько "Од Горация", из тех, которые  ему  хотелось
услышать на вечере в исполнении  певцов.  Он  выписал  также  из  "Персов"
отрывок для голоса с роялем. Перейро прислал ему певцов. Сидя  над  своими
нотами, Зепп  вновь  чувствовал,  что  весь  растворяется  в  музыке.  Как
человек, вернувшийся из длительного путешествия на милую сердцу родину, он
вновь отдавался своей музыке.
   На репетициях он  познакомился  с  певцом  Дональдом  Перси.  Лицо  его
показалось Зеппу знакомым, ион напрямик спросил:
   - Вы не Нат Курлянд - оперный певец?
   - Нет, - ответил маленький экспансивный  господин.  -  Я  был  когда-то
Натом Курляндом. Я расстался с этим именем, расстался окончательно. Вместе
с ним я перечеркнул все мое немецкое прошлое.
   - Что ж это вы так, соседушка, -  добродушно  воскликнул  Зепп.  -  Нат
Курлянд совсем не такое уж провокационно немецкое имя.
   - Нет, именно так, - упорствовал Дональд Перси.  И  еще  не  раз  после
этого разговора Зепп убеждался, что в речах  певца  Дональда  Перси  очень
часто больше темперамента, чем логики.
   Не прошло и часа с момента их знакомства, а Зепп знал уже всю биографию
певца. Он  происходил  из  бедной  еврейской  семьи,  работал  одно  время
продавцом, потом кто-то, открыл у него голос, и  родители  Ната  голодали,
только  бы  предоставить  сыну  возможность   обучаться   пению.   Вопреки
материальной нужде и множеству других трудностей -  Нат  был  мал  ростом,
суматошен в жестикуляции, ему нелегко было совладать  со  своим  еврейским
произношением, - голос его взял верх над всем, и Ната пригласили в оперный
театр в Шарлоттенбурге.