ясно,  что  происходит  между  ним  и  Анной.  Он  начинает
понимать, что он всегда требовал больше, чем  давал,  и  Анна  всегда,  не
скупясь,  отдавала  все,  что  у  нее  было.  Если  теперь  их   отношения
складываются не так, как следовало бы, то это  потому,  что  Анна  уже  не
может отдавать столько же, сколько прежде, - во  всем  виновато  изгнание.
Анна пострадала от изгнания больше, чем он, у нее изгнание отняло  больше,
чем у него.
   Нехорошо, что он замыкается в себе и не хочет видеть того, что есть.  И
в истории с передачей "Персов" он нехорошо вел себя. Это  был  несомненный
успех, и подло с его стороны  не  признавать  этого.  К  тому  же,  честно
говоря, успех встряхнул его, а то, что Анна велела обить старое  кресло  и
купить ему новые туфли, - разве это преступление? Ведь она это сделала  не
по злой воле, и, если бы кто-нибудь третий судил их, он скорее  назвал  бы
злым или чудаком его, Зеппа, с его  приверженностью  к  старым  туфлям,  к
старому креслу, к покою. Она,  во  всяком  случае,  хотела  доставить  ему
удовольствие. "Старушка, - думает он с нежностью, - старушка",  -  и  дает
себе слово доказать ей, что на самом деле ничто  не  изменилось,  что  все
осталось по-прежнему. Ведь  ее  легко  задобрить:  достаточно  сказать  ей
несколько ласковых слов, и она готова идти на мировую.
   Он  бросает  работу  раньше  обычного  и,  полный  бурного   раскаяния,
отправляется в "Аранхуэс". Он рассчитывает  быть  дома  до  ее  прихода  и
заранее радуется, рисуя себе, как шумно и ласково он  встретит  удивленную
Анну. Но она уже  дома,  собирается  лечь  в  постель.  Не  то  чтобы  она
разболелась, но ей не по себе, у нее обычное женское недомогание. Не  надо
было идти сегодня к Вольгемуту, не надо было работать, но она  знала,  что
там много дел, а на Элли Френкель положиться нельзя. И она все-таки пошла,
но вскоре почувствовала, что  ноги  не  держат  ее,  пришлось  отправиться
домой. Впрочем, прежде чем лечь  в  постель,  она  приготовила  для  Зеппа
холодный ужин. Он найдет еду в кухне.
   Зепп беспомощно выражает ей сочувствие. Жаль, что он не  выбрал  лучшей
минуты для примирения с ней.
   Она лежит, у нее сильные боли. В последнее время  она  плохо  переносит
это недомогание. В Германии она обычно щадила себя в первый день, а  здесь
и подавно  следовало  бы  это  делать.  Бесконечная  суета  у  Вольгемута,
утомительная беготня - все это хоть кого  собьет  с  ног.  Женщина  быстро
стареет, если не бережет себя в эти дни, а для  Анны  по  многим  причинам
важно было бы не слишком скоро состариться. Но не всегда  позволяешь  себе
действовать  благоразумно  и  дальновидно.  Действуешь  так,  как  требует
минута. Она стала малодушной. Она заметила,  что  доктор  Вольгемут  ведет
оживленную переписку с Лондоном, она хочет сделаться для него необходимой,
она не желает потерять шанс на переезд в Лондон. Ах, от прежней, уверенной
в себе, жизнерадостной Анны не осталось и следа. Зепп совершенно прав, что
ищет  общества  молодой,  свежей  Эрны  Редлих.  Глупо  со  стороны   Анны
воображать, что она роняет свое достоинство, видя соперницу в Эрне Редлих.
Эрна - больше чем соперница: она давно уже вытеснила ее, Анну.
   Сегодня,  надо  сказать,  Зепп  особенно  старается   быть   нежным   и
внимательным. Он  не  только  силится  найти  для  нее  слова  утешения  и
сочувствия, он даже надел новые туфли  и  новый  халат.  Но  его  неловкое
сочувствие скорее злит, чем утешает ее. Он уже  переоделся  на  ночь,  под
халатом у него пижама. Ну и вид же  у  него.  Одна  штанина,  как  всегда,
завернулась,  видна  волосатая  нога.  Он  невозможно  неряшлив,   и   эта
неряшливость компрометирует ее, ведь винят ее, она, дескать, плохо за  ним
смотрит.
   Вот он  сидит  и  болтает.  Что  у  нее  на  душе,  об  этом  он  и  не
догадывается. Не замечает непрерывной цепи мелких  унижений  и  страданий,
которые ей приходится сносить. Он говорит. Рассказывает ей о своей  беседе
с Гансом, уверяет, что немало еще воды утечет, прежде  чем  Ганс  уедет  в
Москву, Ганс ведь умница, может быть, им еще  удастся  выбить  у  него  из
головы ату дурь. Все подробности своего разговора с мальчиком передает  он
ей, пересказывает всю эту теоретическую трескотню. Как будто она не  знает
наизусть весь его политический катехизис, точно так  же  как  и  катехизис
мальчика. И ведь все, что он рисует себе, - сплошная иллюзия. В ее  памяти
снова оживает неприятная сцена,  когда  Ганс  пытался  откупиться  от  нее
деньгами. Настолько далек уже от них мальчик, а Зепп  думает,  что  сможет
отговорить  его  от  поездки  в  Москву,  в  сотый  раз  пережевывая  свою
демократическую жвачку.
   Нет, ничего  не  поделаешь:  узы,  соединявшие  ее  с  мужем  и  сыном,
окончательно порвались. После того неприятного разговора Анна ни в чем  не
может упрекнуть Ганса, напротив, он, по-видимому,  сожалеет,  что  огорчил
ее; когда он видит ее, он старается быть особенно почтительным и милым. Но
он избегает оставаться с ней наедине, и задушевных бесед между ними больше
не бывает. Горько  и  смешно  наблюдать,  как  он  уклоняется  от  встречи
наедине, старается не мыть с ней посуду или торопится  кончить,  пока  она
еще убирает со стола, лишь бы избегнуть той интимности, которая создается,
когда работаешь вместе. Она припоминает, когда же это она в последний  раз
обменялась с Гансом словами любви и доверия. Это было за три дня  до  того
разговора о деньгах, она провела рукой по его волосам, а  он  покраснел  и
улыбнулся, они почувствовали себя близкими друг другу. Не в  последний  ли
раз они ощутили эту близость?
   Она еще не стара, и все же  ей  часто  кажется,  что  то  или  иное  ее
переживание в последний раз. Когда она погладила Ганса  по  голове,  между
ними, вероятно, в последний  раз  возникло  чувство  близости.  Когда  она
устроила маленький, не очень удачный банкет  в  честь  передачи  "Персов",
она, возможно, в последний раз собрала у себя гостей. Когда Зепп  будет  в
последний раз спать с ней? Когда-нибудь это будет в последний раз,  поется
в одной глупой и неприличной песенке. Хотя слова Зеппа, да  и  все  в  нем
сейчас раздражает ее, все же нельзя не  сознаться,  что  сегодня  он  явно
проявляет желание раскрыть перед ней душу; за три месяца он не  сказал  ей
столько раз "старушка", сколько за сегодняшний вечер, - не в последний  ли
раз они так близки друг другу?
   Что за нелепая сентиментальность. А все оттого, что она нездорова.  Она
не даст себе размякнуть.  Она  собирается  с  силами  и  снова  становится
решительной Анной.
   То, что Зепп сегодня доступнее обычного, - это счастливый случай,  надо
им воспользоваться. Уже несколько дней, как  она  собирается  предостеречь
Зеппа. В "Парижских новостях" какие-то нехорошие дела. Перейро ей намекал,
что там готовятся перемены, что этот Гингольд подозрительный субъект и  не
мешает быть начеку. Необходимо обратить на это внимание Зеппа,  а  сегодня
он как раз в подходящем настроении.
   И  она  начинает  говорить,  а  Зепп   слушает,   хорошо   настроенный,
внимательный,  сговорчивый.  Но  к  предостережениям  он  относится,   как
взрослый к лепету ребенка. Как это похоже на Анну, говорит он, что она так
поддается панике. Везде ей  чудится  подвох,  всегда  она  пророчит  беду.
Ему-то уж этот самый Гингольд безусловно противен, и что они друг друга не
выносят - это тоже верно. Но отсюда до страшных сказок Перейро еще далеко.
Утверждать, что  Гингольд  собирается  изменить  политическое  направление
газеты, - значит, молоть вздор, создавать себе призраки.
   Анне, по существу, нечего возразить. Но у Перейро хороший нюх.  На  его
чутье можно положиться, она настаивает на своем предостережении. Возможно,
что тут примешивается и некоторая доля эгоизма. Если Зепп оставит работу в
редакции "ПН", ей легче будет, когда понадобится, уговорить его поехать  в
Лондон. Во всяком случае, если он уйдет из "ПН", он сможет снова посвящать
больше времени музыке, которая всегда так связывала их. Она  поэтому  была
бы рада, если бы он устранился, прежде чем его устранят, и  она  повторяет
свое предостережение. К  сожалению,  она  не  вполне  владеет  собой,  она
говорит недостаточно  спокойно  и  убедительно.  Зепп  догадывается  о  ее
скрытых мыслях и постепенно сам впадает в недовольный и  запальчивый  тон.
Разговор, начатый с такими добрыми намерениями, ни к чему не приводит.
   И все-таки предостережение Анны встревожило Зеппа.  Он  рассказал  Эрне
Редлих, какие слухи ходят о Гингольде. Эрна отнеслась к этим слухам не так
легко, как он думал. Явного доказательства бесчестных замыслов  Гингольда,
конечно,  нет.  Но  верно  то,  что  он  все  энергичнее   вмешивается   в
редакционные дела и все больше придирается  к  редакторам;  ведь  Гингольд
умеет  считать;  газета  расходится  хорошо,  тираж  увеличивается,  отдел
объявлений все  разрастается,  значит,  состав  редакции  вполне  отвечает
требованиям читателей. Откуда же вечное брюзжание Гингольда? Какие  темные
намерения за этим кроются?
   Зепп размышлял. Урезанный аппарат "ПН"  требует  от  каждого  редактора
отдела, чтобы он всего себя отдавал работе; к тому же редакторы обременены
личными заботами. Издателю следовало бы  их  щадить,  поощрять,  ободрять.
Вместо этого  Гингольд  изводит  их  раздражающими,  нелепыми  придирками.
Несмотря на то что финансовое положение газеты явно улучшилось,  Он  и  не
думает повысить оклады, как не раз обещал. Опытный коммерсант, он не может
не  знать,  что  его   вечные   жалобы,   его   скаредность   приводят   к
противоположному результату. Эрна Редлих права: почему, с какой  целью  он
придирается к редакторам?
   Зепп  с  обычной   откровенностью   поделился   своими   сомнениями   с
Гейльбруном. Гейльбрун, конечно,  тоже  заметил,  что  в  последнее  время
Гингольд  больше  обычного  старается  влиять  на  работу  редакции.   Он,
Гейльбрун, полагает, что за  Гингольдом  стоит  крупный  концерн,  который
хочет использовать  газету  для  пропаганды  определенных  политических  и
экономических  интересов.  В  таких   случаях   небольшие   газеты   часто
представляют много преимуществ. Гингольд по характеру придира,  и  с  этим
приходится мириться. Но смешно предполагать, что  он  собирается  изменить
политическое направление "ПН". Тот,  кто  распространяет  подобные  слухи,
очевидно,  заразился  общим  эмигрантским  психозом  и  видит  за   каждым
безобидным словом козни нацистов.
   - Я, Франц Гейльбрун, - заявил он успокоительным и авторитетным  тоном,
- ни в коем случае не потерплю ни малейшего вмешательства Гингольда в  мою
политику. Выкиньте из головы эти пустяки,  дорогой  Зепп,  -  прибавил  он
величественно. - Можете быть уверены:  я  скорее  уйду  сам,  чем  позволю
удалить вас.


   Анна в последнее время все теснее сближалась с Гертрудой Зимель.  Перед
окружающими обе женщины старались сохранить бодрый, веселый  вид  светских
дам. Наедине они себя не насиловали  и  уже  не  скрывали  друг  от  друга
борьбы, которой были наполнены  их  безотрадные  будни.  Они  возмущались,
жаловались на свою судьбу, а иногда утешали друг друга.
   У Гертруды Зимель не  было  определенной  профессии,  но  день  ее  был
загружен множеством мелких дел. Доходы Зимелей все сокращались, однако они
по-прежнему вели дом на широкую ногу и  принимали  у  себя  многочисленное
общество.  Это  утомляло.  Надо  было  сохранять  уверенный   вид,   когда
уверенности не было; не сегодня-завтра их шаткая материальная основа могла
рухнуть. Вечера у Зимелей были приятны, там можно было встретить  людей  с
образованием и  вкусом.  Немного  музицировали,  болтали,  позволяли  себе
роскошь рассматривать мир не с  эгоцентрической  точки  зрения  катящегося
вниз эмигранта, а с должной высоты.
   Анна была по природе общительна, она хорошо  чувствовала  себя  в  этом
кругу и часто проводила вечера у Зимелей. Иногда ей  было  неприятно,  что
сама она не может собирать у себя друзей, как бывало в  Германии.  Но  она
знала, каких усилий стоило  Гертруде  Зимель  поддерживать  этот  светский
образ жизни, и порой почти с удовлетворением угадывала в доме  Зимелей  ту
же боязнь, от которой у нее так часто сжималось сердце в эти месяцы: "Не в
последний ли раз?"
   Если Гертруде удавалось рано освободиться,  она  заходила  за  Анной  к
Вольгемуту. Иногда к  ним  присоединялась  Элли  Френкель,  и  они  вместе
проделывали часть пути. В эти летние месяцы Элли  Френкель  день  ото  дня
хорошела; она легкомысленно порхала, щеголяя изящными  платьицами.  У  нее
теперь был новый друг. Но она не дала  отставки  и  своему  несимпатичному
доктору  Вендтгейму,  она  обеспечила  себе  тыл.  Да  и   с   Вольгемутом
по-прежнему кокетничала; его  она  заставляла  томиться  ожиданием,  и  он
становился все нервнее, а каламбуры его - все более злыми. Элли относилась
к  своей  работе  небрежнее,  чем  прежде,  и  за   ее   упущения   обычно
расплачивалась Анна. Она мирилась с этим. Но иногда досадовала,  что  сама
накликала на себя неприятности, а о Лондоне ей страшно  было  и  подумать.
Элли повезло; все вокруг катились под гору, и только ее вынесло наверх.
   Однажды вечером Анна задержалась у Вольгемута позже обычного.  Ей  надо
было подсчитать неоплаченные счета, и она обрадовалась,  когда  телефонный
звонок Гертруды Зимель прервал ее невеселую работу.  Гертруда  спрашивала,
можно ли зайти за Анной, есть важные новости. Она пришла, они  отправились
в Булонский лес, и здесь Гертруда начала рассказывать.
   Доктор Зимель вложил часть  своего  состояния  в  предприятие,  которое
устанавливало повсюду во Франции, главным образом  в  ресторанах  и  кафе,
автоматы с выигрышами. Опустив монету,  можно  было  с  помощью  различных
крючков выудить выигрыш - флакон духов, плитку шоколада и  тому  подобное.
Но удастся ли что-нибудь выудить - это на девяносто девять процентов  было
делом случая и лишь на один процент делом  ловкости.  Между  тем  автоматы
такого  рода  запретили,  и  Зимелю  пришлось  заручиться  удостоверениями
экспертов, что его аппарат рассчитан на ловкость, а не  на  удачу;  только
при помощи  этих  удостоверений,  подкрепленных  обильными  взятками,  ему
удалось добиться концессии.  Некоторое  время  дело  процветало.  И  вдруг
сенатор Годиссар, у которого были свои  автоматы  в  общественных  местах,
почуял,  что  зимелевские  автоматы,  пользовавшиеся  большим  и  растущим
успехом,  вредят  его  интересам.  Сенатор  без  особого   труда   добился
запрещения аппаратов Зимеля. Мало того, Годиссар,  человек  влиятельный  и
мстительный, затеял даже дело о подкупе, со дня на день может  разразиться
скандал, Зимелю угрожает не только разорение, но и высылка.
   Что скажешь на это? Молча шли рядом обе женщины. Воздух  был  влажен  и
тяжел, вечер еще не наступил, но очертания всех предметов уже расплывались
в волнах испарений и сумеречном свете. На газон и деревья Булонского  леса
меланхолическим покровом ложился туман.
   Анна была печальна. Ее угнетало  не  только  горе  подруги;  в  широком
гостеприимстве Зимелей  ей  чудился  последний  отголосок  былой  жизни  в
Германии. Теперь уходило и это. Когда-нибудь должен же быть последний раз.
   Они бесцельно шли, попали в маленький зоологический сад. Грустно брели,
обмениваясь односложными словами. Сумерки сгущались, аллея, по которой они
проходили, не была освещена.
   Они  остановились  посмотреть  на  слонов.   Как   допотопные   чудища,
расплываясь в тумане, стояли исполинские  животные  на  самом  краю  своих
владений, у рва, который отделял их от мира. Их было четыре; каждый из них
со странной  равномерностью  поднимал  и  опускал  одну  переднюю  ногу  в
пустоту. Они не могли не знать, что попадут  в  пустое  пространство,  они
много тысяч раз убеждались в этом и все же невольно вновь и вновь опускали
ногу в пустоту, которая вела к свободе.  Ритмическим  движением  поднимали
они ногу, все  четыре  -  переднюю  правую  ногу,  и  с  той  же  странной
равномерностью размахивали  хоботом.  Так  они  качались  взад  и  вперед,
угадываемые только по контурам, тяжелые  и  громадные,  похожие  на  тени,
серые на сером, в тумане и во мгле. Бесконечно печальна была эта  картина,
безнадежна. Уныло глядели на нее обе женщины, уныло побрели они домой.


   После успеха "Персов"  Анна  думала,  что  дела  их,  по  крайней  мере
материально, пойдут в гору. Но все опять застыло на  мертвой  точке,  а  в
последние дни Анна с тревогой видела, что переписка Вольгемута с  Лондоном
становится все  более  оживленной.  Говоря  о  своем  лондонском  коллеге,
Вольгемут уже называл его не Симпсоном,  не  сэром  Джемсом,  а  Джимми  и
Симпси. И вот наступил день, когда Вольгемут и в самом  деле  сообщил  ей,
что договор с Джимми заключен и что в сентябре он переедет в Лондон.  Анна
с трудом выжала из себя лишь сухое  "поздравляю",  и  тогда  он  повторил,
откашливаясь, без особого подъема свое предложение взять ее в Лондон.  Она
ясно чувствовала, что он надеется на ее отказ, на то,  что  она  даст  ему
предлог взять вместо нее Элли Френкель.
   Выходит, думала она мрачно, Зепп и Ганс были  правы,  когда  не  хотели
менять "Аранхуэс" на лучшую  квартиру  и  мадам  Шэ  -  на  более  дорогую
прислугу. Прав был Зепп и в том, что зубами и  ногтями  цеплялся  за  свое
положение  в  "ПН".  Теперь,  значит,  будет  еще  труднее  держаться   на
поверхности. Они обречены навсегда остаться в "Аранхуэсе".
   - Надеюсь, вы дадите мне несколько дней на размышление? - спросила она.
   - Пожалуйста, пожалуйста, - галантно прогудел доктор. - Но я был бы вам
очень обязан, если бы вы как можно скорее сообщили мне ваше решение.
   Лишь по дороге домой она до конца поняла, что значило для  нее  решение
Вольгемута. Они останутся в "Аранхуэсе"? Они обречены остаться там? Да они
еще рады будут остаться в "Аранхуэсе". Безработица растет.  Даже  Перейро,
человек с весом и благожелательно к ним  настроенный,  все  еще  не  может
достать ей трудовую карточку. Нелегко  будет  получить  новую  работу,  и,
какая бы она ни была, оплачиваться она будет хуже, чем работа  у  доктора.
Другого выхода нет. Зеппу придется идти на все, всячески избегать  ловушек
Гингольда и держаться за "ПН"; ведь весь их бюджет будет строиться на  его
заработке.
   Нет, нет, нет. Этого она не хочет. Она вдруг поняла, как она горда тем,
что до сих пор была опорой для Зеппа и Ганса. Все ее существо  возмущается
против мысли, что ей придется прозябать в Париже без работы. Этого она  не
вынесет. Ничего другого не остается: надо переехать в Лондон. Зепп поймет,
согласится, она убедит его.
   Спокойно и разумно  излагает  она  Зеппу  мотивы,  говорящие  в  пользу
переселения.  Хоть  он  и  потеряет  свой  оклад  в  "ПН",  но  она  будет
зарабатывать по-прежнему, это гораздо важнее. Дело не только в том, что ее
заработок больше, но Вольгемут настолько же  надежен,  насколько  Гингольд
ненадежен. Будь это не так, доктор не предложил бы  ей  поехать  с  ним  в
Лондон.
   Говоря это, она думает о том, как хорошо было бы для них обоих начать в
Лондоне новую жизнь. Все тогда наладится.
   Он вернется к музыке, они снова сблизятся. Жизнь опять наладится.
   Конечно, она скрыла от  Зеппа  эти  мысли,  она  не  хотела  вносить  в
разговор сентиментальные ноты.  Но  надежда  на  лучшую  жизнь  в  Лондоне
придает ей силы, она говорит красноречиво, убедительно.  После  блестящего
успеха "Персов" можно рассчитывать, говорит она, что в  недалеком  будущем
он своей музыкой сможет прокормить их всех. Конечно,  политическую  работу
придется оставить, но не говорил ли он сам,  что  хорошая  музыка  и  есть
хорошая политика? А писать время от времени статьи для "ПН" можно будет  и
в Лондоне. Она находит ясные и простые слова, она говорит  тепло  и  очень
спокойно.
   Мягкое, дружеское настроение Зеппа прочно держалось все эти дни.  Он  и
сего