ит быстрым шагом, почти бегом. Завернул
за угол, он почти в безопасности.
   Ганс остановился, глубоко дыша. Как чудесен свежий воздух. Теперь можно
вернуться домой, посидеть с больным Зеппом. Но тогда  придется  объяснить,
почему он так рано покинул своих друзей, придется снова лгать, на  сегодня
с него хватит. Вся эта история  с  Жерменой  тесно  переплелась  с  ложью,
маленькой и некрасивой. Не по нем это. Он рад, что теперь все позади.
   Но куда девать вечер? До половины  двенадцатого  он  не  может  явиться
домой. Он вспоминает, что сегодня среда, а по  средам  скульптурный  отдел
Лувра открыт и вечером. Это идея.
   В Лувре много  народу.  Люди  бродят  между  полуосвещенными  статуями,
некоторые со скучающим, некоторые с глупо-любопытным видом.  На  улицах  у
большинства такое выражение, точно эти люди отбывают повинность, хотя и не
знают зачем. Густые кучки  теснятся  вокруг  гидов,  дающих  объяснения  к
отдельным статуям. Ганс пробрался  в  зал,  где  выставлена  деталь  фриза
Парфенона. Он знает  этот  фриз,  но  сегодня  он  рассеян,  замечательное
произведение искусства его не волнует.
   С безучастным видом бредет  он  дальше.  Останавливается  перед  нагими
богинями, его мысли против воли возвращаются к Жермене.
   Он стоит у лестницы, которую  венчает  статуя  Ники  Самофракийской.  И
вдруг от его безразличия не остается и следа. Наверху, в центре  светового
конуса, на постаменте, стоит она, богиня победы, - нет, она не стоит,  она
шагает, - нет, не шагает, она мчится ему навстречу. Она без головы  и  без
рук: но что еще на свете с такой силой,  так  понятно  для  всех  выражает
смелое стремление вперед, как эта изуродованная фигура? На ней  одежда  из
тяжелых тканей, ветер вздувает их и прижимает к телу, и они уже не кажутся
тяжелыми. У нее крылья, и все же она не сказочное существо, что-то есть  в
ной глубоко  человеческое,  она  из  здешнего,  из  нашего  мира,  сила  и
уверенность исходят от нее, душа ширится, рвется ввысь.
   Ганс Траутвейн хорошо знал эту статую, он много раз стоял перед ней, но
сегодня он видит  ее  впервые.  Неужели  он  возвращается  с  неудавшегося
свидания? Неужели он минуту назад поглощен был мыслями о мадам Шэ? И вдруг
все исчезло, он никого не замечает, он стоит  очарованный  перед  статуей.
Нельзя смотреть на эту устремленную вперед женщину и не стряхнуть  с  себя
всех забот. Большой, горячей радостью медленно полнится  сердце.  Так  он,
Ганс, чувствовал себя, когда на своей  парусной  лодке  мчался  вперед  по
Аммерскому озеру навстречу ветру. Сердце его  полнится  светлой  надеждой,
верой в свой новый мир.
   Долго стоит Ганс перед статуей, так долго, что это привлекает  внимание
сторожей и других посетителей. Наконец медленно поворачивается  и  уходит.
"Победа" теперь принадлежит ему, и никому уж не отнять ее.



        6. ПИСЬМО ИЗ ТЮРЬМЫ

   Настроение господина фон Герке, обычно  такое  лучезарное,  омрачилось.
Судьба послала ему предупреждение, и он, несмотря на свои  безукоризненные
новые зубы, чувствовал себя недостаточно молодым, чтобы пройти мимо.
   Неожиданно заболел Медведь, и были два дня, когда казалось, что ему уже
не подняться. За эти два дня Шпицци  понял  -  даже  посол,  обычно  столь
вежливый в обращении, дал  ему  это  почувствовать,  -  сколь  неустойчива
почва, на которой он стоит. Если бы Медведь отправился к  праотцам,  то  и
его песенка была бы спета. Медведь не  отправился  к  праотцам,  а  Шпицци
привык к небольшим колебаниям в своей карьере. Тем не менее он  не  прошел
со свойственным ему легкомыслием мимо предупреждения судьбы: годы  уже  не
те - хочется закрепить свое благополучие.
   Очень глупо, что он не использовал возможностей, возникших  с  приездом
Гейдебрега. На роль  доверенного  лица  Гейдебрега  его  кандидатура  была
наиболее подходящей. Только по своей  лени,  по  своей  флегматичности  он
уступил место Визенеру.
   Но, может быть, еще не поздно? Инцидент со статьей  Траутвейна  в  "ПН"
открыл перед Шпицци  новые  перспективы.  Шпицци  ничего  не  имел  против
Визенера. Он нисколько не завидовал  его  приятным  отношениям  с  Леа  де
Шасефьер; лишенный сам тщеславия, не завидовал он и положению, и растущему
влиянию этого честолюбивого человека. Но его место подле Гейдебрега  нужно
самому Шпицци. Визенера нужно убрать с дороги; очень кстати, что эта свора
из "ПН" как раз  теперь  изобличила  его  в  прегрешениях  против  чистоты
германской крови.
   И Шпицци стал вновь втираться в доверие к Гейдебрегу. Если  политически
Гейдебрег и прикрывал Визенера,  то  в  личных  отношениях  он  с  момента
появления статьи отдалил его от себя, и Шпицци прилагал все усилия,  чтобы
занять освободившееся место. Он пустил в ход все обаяние своего моложавого
облика. Порывисто выражал благодарность  Гейдебрегу  за  то,  что  тот  не
ставит ему в вину всех оплошностей, допущенных им  по  неловкости  в  деле
Беньямина.  Горячо  раскаивался,  что  по  безрассудной  смелости  навязал
Берлину это неприятное дело.
   Гейдебрег слушал внимательно и даже, казалось, не без  удовольствия.  В
Париже у него было немало важных дел.
   Разумеется, он приехал в Париж не только для того, чтобы  ликвидировать
дело Беньямина и обезвредить "ПН", хотя именно  эти  задачи  особенно  его
занимали. У него были дела покрупнее, и для их осуществления он подыскивал
способных, надежных помощников. До сих пор он, кроме Визенера,  никого  не
нашел и очень сожалея,  что  но  известным  обстоятельствам  вынужден,  по
крайней мере на время, отдалить от  себя  этого  симпатичного,  способного
человека. А Герке? Стоит ли привлекать его к более тесному сотрудничеству?
Рекомендация Медведя заранее расположила его в пользу Шпицци.  Хоть  он  и
"аристократ", но приятен в личном общении и обладает той самой безоглядной
готовностью на все, которая так высоко котируется  в  германских  правящих
кругах. С другой стороны, Гейдебрег с  его  примитивным,  но  безошибочным
чутьем не проглядел и того, что господин фон Герке человек легкомысленный,
трепло, как выражаются обычно на Волшебной горе, в резиденции фюрера. И он
милостиво принимал настойчивые заигрывания Шпицци, но вовсе  не  собирался
всецело заменить им Визенера. С покровительственным, важным видом шагал он
взад и вперед, целиком  заполняя  собой  изящный  голубой  салон  в  стиле
рококо, и слушал юношески милые покаянные речи Шпицци.
   - Если вы, дорогой Герке, - назидательно сказал он наконец, -  извлекли
для  себя  из  дела  Беньямина  урок  и  теперь   знаете,   что   истинный
национал-социалист  только  тогда  за  что-нибудь  берется,  когда  он  на
пятьдесят один процент уверен в успехе, тогда, стало быть, дело  Беньямина
имело и свою хорошую сторону. А вообще говоря, все в порядке: я  это  дело
взял в свои руки.
   Шпицци невольно обратил свой взгляд на эти руки. Значит, несмотря ни на
что, fait accompli, по-видимому,  налицо?  Но  тут  же  обнаружилось,  что
видимость  ввела  его  в  заблуждение.  С   благосклонной   откровенностью
Гейдебрег продолжал:
   - Мы примем предложение Швейцарии и согласимся на  предусмотренный  для
подобных случаев третейский суд. Утверждение состава и созыв  суда  мы  по
возможности оттянем. Постараемся заполучить туда надежных  людей.  И  если
даже случится самое худшее и нам придется вернуть им вашего Беньямина,  то
к  тому  времени  вся  история  успеет   травой   порасти.   Пусть   тогда
тысяча-другая эмигрантов, черт с ними, поет аллилуйя, -  всему  остальному
миру будет на все, что называется, наплевать.
   Он подошел, массивный, грузный,  на  шаг  ближе,  стал  против  Шпицци,
улыбнулся, отчего лицо его как бы раскололось на множество мелких  частиц,
стало ужасающе хитрым, жестоким, и любезно преподал Шпицци маленький  урок
по части национал-социалистской внешней политики.
   - Швейцарцы, - продолжал он откровенничать, - дали нам взаймы несколько
миллиардов, которые они вряд ли  получат  обратно.  Если  уж  иначе  никак
нельзя будет, то взамен мы, Христа ради, отдадим Фридриха Беньямина. Пусть
кушают на здоровье.
   Значит, "базельская смерть" все-таки  миновала  клопа.  У  Шпицци  было
двойственное чувство. Хотя Гейдебрег как будто предал забвению  его  вину,
однако, пока Беньямин жив, дело его рано или поздно может иметь для Шпицци
дурные последствия. С другой же стороны,  коварно  и  молниеносно  смекнул
Шпицци, тут кроется возможность больше  прежнего  восстановить  Гейдебрега
против Визенера.
   - Раз уж мы, - сказал Шпицци, - в откровенной мужской беседе  затронули
дело Беньямина, то я хотел бы указать на некоторые слухи, дающие все новую
пищу  гнусному  тявканью   вокруг   этого   проклятого   дела.   Эмигранты
распространяют слухи, - пояснил он,  -  будто  мы  ликвидировали  Фрицхена
Беньямина, будто  fait  accompli  уже  налицо.  И  даже  некоторые  вполне
надежные люди, - прибавил он, - и те  не  осмеливаются  так  решительно  и
безоговорочно отмести это  подозрение,  как  оно  того  заслуживает.  Вот,
например, нашего друга Визенера не на шутку  раздирают  сомнения,  жив  ли
клопик.
   - Неужели? - только и спросил в  ответ  Гейдебрег.  Но  Шпицци  отлично
видел, что пущенная стрела попала в цель.  Гейдебрег,  взяв  дела  в  свои
руки, несомненно, досконально взвесил, целесообразен ли  в  данном  случае
fait accompli. А уж, раз придя к отрицательному выводу,  он,  естественно,
считал, что допустить fait accompli было бы глупостью. А уж если он считал
это глупым, то ему, разумеется, обидно, что его могут счесть способным  на
такую глупость. И то, что Визенер счел его способным на эту глупость,  еще
сильнее пошатнет, надо думать, положение Визенера.
   Весь вопрос в том, насколько Гейдебрег верит Шпицци. По тусклым  глазам
Гейдебрега ничего нельзя было прочесть. Да и по всему его поведению тоже.
   - Благодарю вас. - Это было все, что он ответил  Шпицци.  -  Я  пресеку
всякие слухи.
   Так он и сделал.


   Ильза Беньямин ехала домой  скромно,  в  метро.  Она  стала  бережлива,
каждый лишний сантим откладывала для своего дела.
   Одевалась она теперь просто, без всяких претензий, задорные  тирольские
шляпки лежали в шкафу. От  аристократического  размаха  "саксонской  леди"
ничего не осталось.
   Ильза возвращалась из Красного Креста. Аккуратно,  каждую  неделю,  она
посылала через Красный Крест письмо Фрицхену. Разумеется, никто  не  знал,
доходят ли эти письма по назначению.
   Образ Фрицхена претерпел в ее глазах большие  изменения.  Фрицхен  стал
человеком, к которому она всю жизнь обращала  смиренные  взоры;  только  в
редкие минуты она бывала его вдохновительницей. И вот  его  величественная
тень стоит теперь за ее спиной, и на этом мрачном  фоне  особенно  выгодно
выделяется ее грациозная, хрупкая фигура.  Глупой  она  никогда  не  была,
всегда чувствовала  собственную  пустоту,  и,  хотя  раньше  и  высмеивала
мужчин, которые хотели сочинить  ей  "душу",  теперь  благодарила  судьбу,
некоторым образом навязавшую ей содержательность.  Она  отдалась  служению
большой идее, она боролась за Фридриха  Беньямина  и  справедливость,  она
была мадам Легро немецкой эмиграции. Ильза совещалась с юристами,  усвоила
их термины, непринужденно пересыпала ими свою речь.  Она  расцветила  свой
язык  словами  и  понятиями   из   области   международного,   уголовного,
гражданского права, точно так же как раньше накладывала на щеки  румяна  и
красила губы.
   И  вот  она  сидит  в   метро,   похудевшая,   красивая,   беспомощная,
трогательная. И даже враги Ильзы не могли бы не признать,  что  эта  новая
простота ее в значительной мере неподдельна.
   Она вышла, направилась в гостиницу "Атлантик". Портье вместе с  ключами
подал ей корреспонденцию. В лифте она перебрала письма: на одном оказалась
немецкая марка, адрес был написан рукой Фридриха. Тут же в лифте она стала
вскрывать конверт. Он плохо поддавался, она неловко теребила и рвала его и
в конце концов вместе с конвертом надорвала и лежащий внутри листок.
   Жадными глазами, полуоткрыв рот, она пробежала  по  строчкам.  И  сразу
охватила взглядом все письмо, весь его  общий  вид  -  начертания  букв  и
строки вместе с обращением и подписью - и сразу же поняла и всем существом
ощутила его содержание. В одно мгновение она взвесила каждое слово  и  уже
знала, почему написаны эти, а не другие  слова,  что  они  обозначают  все
вместе и каждое в отдельности.
   В письме было сказано немного. Фрицхен подтверждал  получение  двух  ее
писем. Сообщал, что здоров, что раз в месяц, если  не  произойдет  никаких
изменений, может отправлять и получать  по  одному  письму  и  что  он  "в
хороших условиях". Датировано было письмо четырьмя днями раньше, место  не
указано, штемпель берлинский.
   Ильза дрожала всем телом. Ее бросило в пот, ноги подкашивались. Она  не
помнила, как добралась до своей комнаты. Села на кровать и долго  смотрела
на письмо. Разглаживала машинально конверт и надорванные места и без конца
перечитывала строчку за строчкой, хотя давно знала  их  наизусть  и  точно
помнила, где стоит  каждая  буква  и  как  она  выглядит,  помнила  каждую
запятую, каждую точку. Она  посмотрела  на  портрет  Фрицхена  и  перевела
взгляд на письмо, потом опять на портрет. Встала, прошлась  несколько  раз
по комнате; она чувствовала большую слабость, но не могла не ходить. И все
время держала письмо в руках,  была  не  в  силах  с  ним  расстаться.  Ей
казалось, что она потеряет его, если выпустит из рук, и не только  его,  а
всего Фрицхена.
   Что  же  теперь?  Изменилось  ли   что-нибудь?   Все   изменилось.   До
сегодняшнего дня вокруг нее и  затерянного  в  Германии  человека  зыбился
жуткий полумрак. Думать о нем как  о  мертвом,  погибшем  было  страшно  и
мучительно, но чуть-чуть сладостно. И вдруг вспыхнул яркий свет, сразу все
стало обыденнее; так, как сейчас, конечно, лучше, он,  во  всяком  случае,
жив. Но от этого внезапного света было больно. И все же хорошо  сознавать,
что он существует. Ильзу, слабую и  терзаемую  сомнениями,  обдало  волной
глубокой радости. Она очень любила его, в эти первые  минуты  она  о  себе
вообще не думала или думала очень мало, она чувствовала, что  теперь-то  и
нужно хлопотать, еще энергичнее, чем раньше, и раз нацисты  разрешили  ему
отправить письмо, то это хороший признак и все, наверное, хорошо кончится.
   Только теперь она поняла, как была  одинока  все  это  время.  Конечно,
какая-то прелесть была в том, что она могла рассчитывать исключительно  на
себя  одну  и  несла  обязанности  и  ответственность  не  перед  реальным
существом, а перед чем-то, о чем никто не мог сказать, существует оно  или
нет. Но все-таки гораздо лучше знать, что человек, единственно близкий  ей
человек, жив. Надо только привыкнуть к новому положению. Но теперь  она  с
совершенно иным чувством возьмется за дело, и, если  тут  не  замешан  сам
черт, ей удастся вызволить своего Фрицхена.
   Придя к этой мысли, она  повеселела.  В  ее  живом  воображении  письмо
Фрицхена стало вестью о его близком возвращении  в  Париж.  Разве  нацисты
разрешили  бы  ему  такую  льготу,  если  бы  сами  не  считали  это  дело
окончательно проигранным? Радость, вспыхнувшая в Ильзе, с  каждой  минутой
разгоралась все сильнее. Она сняла телефонную трубку, она хотела  сообщить
друзьям, в первую очередь Эдит, радостную весть; но тотчас положила трубку
обратно. Прежде всего  она  наконец  приведет  себя  в  должный  вид.  Она
проделала  это  старательно  и  с  увлечением.  Потом,  сияющая,   важная,
принялась звонить  всем  знакомым,  осведомляя  их  о  счастливом  обороте
событий.


   Шпицци сидел над неким документом, перечитывал  его,  изучал  слово  за
словом. Уже много лет ему не доводилось так работать. Это  была  докладная
записка Визенера о  способах  обезвредить  "Парижские  новости",  записка,
которую Гейдебрег переслал Шпицци "на отзыв".
   То, что Визенер насочинил тут, было чертовски искусно придумано. Ловкий
малый, хороший комбинатор, а ненависть к "ПН" сделала его  изобретательнее
обычного. Он, Шпицци, просто идиот, что дал Визенеру в руки такой  богатый
материал о Гингольде и компании. Но до чего ловко Визенер использовал этот
материал, - Шпицци как профессионал высоко оценил тонкую  работу.  Визенер
далеко шагнул за рамки первоначального задания - заставить замолчать "ПН".
В своем проекте он рекомендовал полностью забрать газету  в  свои  руки  и
продолжать дальнейшее издание  ее  под  маской  антифашистского  печатного
органа, но на страницах его  нападать  исключительно  на  мелкие  слабости
нацистского режима, так чтобы читатель волей-неволей пришел к  заключению,
что в третьей империи все обстоит в высшей степени благополучно  и  только
слепцы и принципиальные злопыхатели  могут  выдвигать  тяжелую  артиллерию
против  таких  ничтожных  недостатков.  Визенер  не   ограничился   общими
положениями, а разработал свой план до мельчайших подробностей. Он наметил
способы, как согнуть в бараний  рог  издателя  Гингольда,  составил  смету
расходов, показал, как, прибрав газету к рукам, сохранить за ней видимость
оппозиционного органа и в то  же  время  с  успехом  использовать  ее  для
агитационных целей Берлина.
   Если бы не болезнь Медведя, это грозное предупреждение судьбы,  Шпицци,
вероятно, ограничился бы тем, что, бегло  просмотрев  меморандум,  заявил,
что он великолепен. Теперь же он стал искать в нем слабое место. И  нашел.
План, придуманный Визенером, был торжеством "северной  хитрости",  но  для
своего выполнения  требовал  чрезвычайно  много  времени.  Желательно  ли,
возможно  ли  тратить  столько  времени?  Если  же  ограничиться   задачей
обезвредить "ПН", то ее можно решить в несколько недель. А  план  Визенера
требовал месяцев. В этом была его ахиллесова пята.
   Гейдебрег вызвал к себе одновременно обоих, Визенера и Герке, для  того
чтобы втроем обменяться мнениями о проекте. Едва  войдя  в  голубой  салон
отеля "Ватто", Шпицци тотчас же убедился, что Визенер, очевидно, справился
с ударом, нанесенным ему "ПН", и вполне уверен в себе.
   Так оно и  было.  Работа  над  докладной  запиской  доставила  Визенеру
глубокое удовлетворение. Он  с  удовольствием  представлял  себе,  как  он
выбьет стулья из-под Гейльбруна и Траутвейна, да так  ловко  и  незаметно,
что те спохватятся, только когда очутятся, оглушенные,  на  полу.  Он  был
доволен своим проектом в целом и в  деталях.  Он  хорошо  и  добросовестно
работал, задачу разрешил блестяще и не сомневался, что  докладная  записка
реабилитирует его в глазах Гейдебрега.
   Герке все это почуял. Но он был твердо уверен, что безошибочно  нащупал
слабое место визенеровского плана, и на этот раз не собирался очистить без
боя поле брани. Гейдебрег  заметил  внезапно  вспыхнувшее  между  Герке  и
Визенером соперничество. Приглашая Визенера и Герке на это  совещание,  он
почти не надеялся услышать что-либо  новое.  Визенеровский  план  прельщал
его, но и он видел, что выполнение этого плана потребует много времени. От
сегодняшней встречи он ждал только более  яркого  освещения  всех  "за"  и
"против", им самим уже взвешенных. Это облегчит ему решение.
   И вот три холеных господина сидят в небольшом салоне отеля  "Ватто"  на
хрупких голубых бархатных креслах. Немало человеческих судеб  решили  они,
эти три господина, и в будущем еще не одна судьба будет в  их  руках.  Это
три прожорливых обитателя джунглей, цепкие, живучие; не то  чтобы  они  не
насытились кровью, но дразнить их не  рекомендуется.  Если  бы  человек  с
живым воображением увидел  их  всех  троих  вместе,  восседающих  на  этих
голубых креслах, они преобразились  бы  в  его  глазах  в  трех  хищников,
которые,  тихо  урча,  сидят  на  арене  цирка,   на   своих   табуретках,
сдерживаемые волей дрессировщика; но  каждую  минуту  их  кошачья  природа
может прорваться наружу, сведя на нет все искусство укротителя.
   После