то  имел
основания потешаться над ее слабостью, презирать ее за то, что  она  не  в
силах освободиться от него. Ну, а теперь она даст ему  почувствовать  свое
презрение. Она не будет мелочной, не станет донимать его смешными,  злыми,
бабьими уколами; но насладится тем, что и его  наконец  увидит  смешным  и
жалким.
   С тех пор как Леа переехала в Париж и помирилась с Визенером, он  почти
ежедневно приезжал к ней обедать или ужинать. В эти солнечные сентябрьские
дни Визенер был в  прекрасном  настроении.  Он  прямо-таки  как  мальчишка
радовался, что Бегемот возложил столь деликатное задание на него, а не  на
Шпицци. Несмотря на многочисленные трудности, победу одержал он, и на этот
раз окончательно. Визенер, разумеется, еще не знал, какого рода  сообщение
сфабрикует,  но  это  его  не  беспокоило,  уж  он  придумает   что-нибудь
подходящее, дельное.
   И сегодня, в тот день, когда Леа решила дать ему отставку, он пришел  в
самом лучшем настроении, сияющий. Но и Леа с радостью  почувствовала,  что
на этот раз она в хорошей форме  и  что  вся  его  любезность  на  нее  не
действует. Сердце бьется ровно, она может смотреть на него без ненависти и
любви, с тем беспристрастием, в котором  она  нуждается,  чтобы  выполнить
свое решение. Она признает все  то  хорошее,  что  есть  в  нем,  живость,
остроумие, приятные манеры, мужественный и широкий лоб,  но  она  видит  и
мысли, мелькающие за этим лбом, бессовестные, низкие, подсказанные  жаждой
дешевых успехов; видит мешки под глазами, слабый подбородок, короткую шею.
Нет,  господин  нацист,  господин  карьерист,  на  этот  раз  вы  меня  не
одурачите.
   Подали, как всегда, хороший, легкий обед, на светлых стенах радуют глаз
яркие картины немецких мастеров  "дегенеративного  направления",  бесшумно
снует по комнате Эмиль. Визенер разговорчив. Леа отвечает ему  односложно.
"Трапеза обреченных", - думает она. Леа все  еще  спокойна,  даже  весела.
Эрих, безусловно, не чувствует, что ему предстоит.
   Кофе они пьют в библиотеке. Леа сидит в желтом кресле,  так  хорошо  ее
обрамляющем. "Как он уверен в себе. Я сказала "А" и "Б", я  уже  дошла  до
"К" и "Л", и ты, конечно, думаешь, мой милый, что так оно и  пойдет  через
весь алфавит, но ты заблуждаешься. "М" я  уже  не  скажу,  мое  ослепление
прошло, как ни странно, как раз перед  "М".  Ты,  без  сомнения,  натворил
худших бед, чем история с "ПН", это самая незначительная статья  на  твоем
счету, но это  тот  знаменитый  последний  колос,  который  сломал  хребет
верблюду".
   - Боюсь, Эрих, - сказала она, и ее звучный голос был особенно  спокоен,
- что сегодня вы последний раз у меня пообедали. - Он  удивленно  взглянул
на нее. Она прибавила: - Если вы человек слова, вам придется признать, что
партию вы проиграли.
   Визенер тотчас же понял. Не предал ли его коварный Герке  какими-нибудь
полунамеками? Или она сама угадала, узнав историю выпуска "ПП"? Он смотрел
на ее высокий лоб, чертовски своевольный лоб: говорит  она  так  спокойно,
быть может, все это и в самом деле серьезно.
   - Не надо, Леа,  начинать  все  сызнова,  возвращаться  к  этой  глупой
истории, - сказал он тоже очень спокойно и даже  не  отставил  свою  чашку
кофе.
   - Ошибаетесь, Эрих, - ответила Леа. - Это не начало, это конец. - И так
как он все же слегка покраснел и отставил свою чашку,  она  продолжала:  -
Нет смысла отпираться, Эрих. Я знаю, вы не украли ягненка  бедняка,  он  в
последнюю минуту от вас ускользнул. К тому же ягненок, видимо, оказался не
таким смирным, как я думала. Но  вы  хотели  украсть  ягненка  и  все-таки
натворили много зла. Не старайтесь, - остановила она его, когда  он  хотел
возразить ей,  -  оправдываться  бесполезно.  Это  сцена  прощания,  Эрих.
Поймите. И не надо портить себе уход плохой игрой.
   Многое рухнуло в душе у Визенера. Он знал, что человеку ничто не дается
даром и за  новую  милость  Гейдебрега  придется  заплатить  дань  судьбе.
Поэтому он не сделал трудной попытки переубедить  Леа.  Больше  всего  его
задело, что она дала ему отставку  с  таким  издевательским  спокойствием.
Визенер не хотел уходить из этого дома,  как  лакей,  которого  уличили  в
краже и прогнали. Он выведет ее из этого состояния  невозмутимости;  пусть
лучше кричит, пусть несет какую-нибудь несусветную дичь, бессмыслицу. Если
уходить, так уж лучше со словами ненависти в ушах, а не спокойной иронии.
   - Я не знаю, кто меня оклеветал перед вами, Леа,  -  ответил  он,  -  и
какие нелепые сплетни вам преподнесли. Может быть, вы ждете, что я впаду в
ярость. Простите, этого удовольствия я вам не  доставлю,  я  не  разъярен.
Последнее время вы слишком часто делали мне сцены, слишком часто бросали в
лицо обвинения, не имея на то никаких доказательств. Вы  не  кричите,  это
так, вы делаете это со вкусом, как все, что вы делаете, и, однако,  каждый
ваш жест и каждое слово выдают  ваше  волнение.  Очевидно,  вы  чувствуете
потребность время от времени переживать душевные бури; но, извините,  Леа,
я больше в этом не участвую. Отказываюсь быть вашим партнером  в  подобных
сценах. Говоря откровенно, меня они мало пугают. Уверен, что ваш гнев  так
же быстро погаснет, как он вспыхнул.
   - Что ж, я дала вам повод для таких предположений, - ответила  она  все
тем же равнодушно-вежливым тоном. - Ведь  я  всегда  поддавалась  на  ваши
льстивые уговоры, хотя и видела вас насквозь. Я сказала "А" и  "Б",  дошла
даже до "К" и "Л", но "М" я уже не скажу. Будьте уверены, Эрих, не  скажу.
Последний раз я сдалась, потому что попросту не  имела  сил  сказать  вам:
уходите.  Теперь  я  в  силах,  теперь  я  говорю:  уходите,  Эрих,  и  не
возвращайтесь. - И так как  он  ответил  лишь  чуть  заметной  иронической
улыбкой, она выбросила свой  последний  козырь:  -  Впрочем,  мне  незачем
просить вас об этом. Вы и сами  сюда  больше  не  придете.  На  днях  Зепп
Траутвейн даст концерт в моем доме.
   У Визенера, обычно такого  красноречивого,  все  же  отнялся  язык.  Он
пристально смотрел на Леа, в лице его уже не было ни следа равнодушия  или
иронии.
   - И ты хочешь, чтобы я поверил этому? - ответил  он  после  паузы,  его
голос звучал злобно и вульгарно, как голоса нацистских ораторов по  радио.
- Это же вздор, ты разыгрываешь меня. Еще вчера ты ни словом  об  этом  не
обмолвилась.  Еще  вчера  ты  была  сама  нежность   и   небеса   казались
безоблачными. А сегодня, не предупредив меня ни единым словом,  берешь  на
себя роль патронессы продажных писак? Людей,  которые  оскорбили  тебя  не
меньше, чем меня? Такие сказки рассказывай кому-нибудь другому.
   Только  теперь  Леа  вспомнила,  что   Зепп   Траутвейн   действительно
принадлежал к числу тех, кто написал статью, направленную против  нее.  Но
она тут же сказала себе: Перейро отлично знает, что она  может  сделать  и
чего  не  может.  Ее  опасения   сразу   рассеялись,   и   осталось   лишь
удовлетворение оттого, что она так глубоко задела Эриха.
   - Видите ли, мосье Визенер, это удивляет вас, -  сказала  она  все  еще
вежливо и сдержанно. - Это не подходит к представлению,  которое  вы  себе
составили обо мне. Следовало бы вам освободиться и от других иллюзий; а не
то вас ждут еще и не такие сюрпризы. Я сожгла  за  собой  мосты,  я  стала
патронессой "продажных писак", как вы изволили выразиться, и вам  остается
теперь принять к сведению, что в  будущем  Траутвейн  станет  здесь  своим
человеком.
   Визенер все еще не верил, что Леа действительно сделала  решающий  шаг,
он думал, что она хочет лишь пригрозить ему, испугать.
   - Простите, прелестная Леа, - сказал  он,  вдруг  обернувшись  прежним,
любезным, ироническим Эрихом, - я, очевидно, плохо соображаю, я все еще не
понял,  что,  собственно,  так  разгневало  вас.  Допустим,  действительно
предприняты шаги против вашего знаменитого ягненка бедняка, против  господ
Гейльбруна и Зеппа Траутвейна и вашей "Парижской  почты",  так  ведь  я  в
лучшем случае могу здесь играть лишь скромную роль подручного.  Почему  же
вы весь свой гнев изливаете на меня, журналиста и писателя, а  не  на  тех
господ, которые здесь командуют, на Гейдебрега и Герке? Ведь вы  прекрасно
во всем разбираетесь. Насчет Бегемота, например, вы знали, что он  приехал
в Париж с целью растоптать ваших протеже. И все-таки вы нашли с ним  общий
язык и вам ничуть не  было  неприятно,  что  он  несколько  недель  был  в
Аркашоне вашим гостем.
   Леа, не глядя на него, тихо, как бы про себя сказала:
   - Есть граница, совершенно определенная, черта,  за  которой  кончается
порядочный человек и начинается негодяй.
   Визенер побледнел. Он все еще надеялся, что все это  только  разговоры,
но теперь и эта слабая надежда исчезла. Почти  физическую  боль  причинили
ему полные презрения слова Леа. "Разгадан и отвергнут", - зазвучало в нем,
как в тот раз, когда его оскорбил Тюверлен.
   - Быть может, - ответил он  наконец,  -  ваша  замечательная  сентенция
верна, а быть может, она принадлежит  к  тем  афоризмам,  которые  так  же
верны, как  и  противоположные  им  по  смыслу.  Но  это  чисто  моральное
изречение и ни в коем случае не  ответ  на  мой  вопрос.  Что  говорит  за
Гейдебрега и что против меня?
   - Сейчас я вам скажу, Эрих, - ответила она, и уже по звуку ее голоса он
понял, что наконец-то ему удалось вывести ее из себя. С некоторым  страхом
и вместе с тем с жадным нетерпением ожидал он, что она  выложит  ему  все,
даст волю накопившемуся гневу. И взрыв действительно последовал.
   - Гейдебрег, - сказала она, - есть то, что он есть. Он вылит из  одного
куска, он отвечает за то, что делает, и не  отрекается  от  своих  деяний.
Гейдебрег с головы до пят нацист, гунн, он находит в этом радость, и  были
минуты, когда и мне доставляло удовольствие его варварство. Ты же, Эрих, -
теперь  ее  голос  звучал  страстно,  резко,  некрасиво,   -   ты,   Эрих,
кокетничаешь  своим  варварством.  Ты  хотел  бы  и   варваром   быть,   и
цивилизованным человеком, и все у тебя наполовину, наполовину, наполовину,
ни то ни се, ни рыба ни мясо, ты стремишься  оболгать  и  себя  и  других.
Гейдебрег - нацист всей душой; а ты со  своей  изворотливостью  мог  бы  с
таким же успехом быть  коммунистом,  как  и  нацистом.  Если  бы  ты  хоть
сознавался в  своих  подлостях.  Но  когда  ты  совершаешь  подлость  ради
карьеры, ты стараешься ее не замечать. На  некоторое  время  тебе  удалось
втереть мне очки, убедить, что твое поведение  -  в  духе  Ренессанса;  но
теперь я поняла, что оно просто низко. Теперь я знаю, что  ты  растлен  до
мозга  костей.  Я  разглядела  все  твое  комедиантство,  твое  кокетливое
честолюбие, твои вечные колебания, твою трусость.
   - Если желаете, Леа, - ответил Визенер, - я принесу вам в следующий раз
словарь синонимов, чтобы вы могли обдать меня еще целым  потоком  подобных
любезностей. - Но ирония, видно, далась ему не так легко, как обычно. "Она
говорит то же самое, что  Мария,  -  злобно  думал  он.  -  Они  могли  бы
составить коллегию экспертов, эти трое - она, Мария и Тюверлен.  Я  кажусь
себе "человеком, который получает пощечины". Но как бы то  ни  было,  этот
гнев лучше прежнего  спокойствия.  Так  оскорблять  может  только  любящая
женщина". - Если говорить серьезно, Леа, -  продолжал  он,  -  и  если  вы
назовете все эти качества иными, не столь резкими словами, если вы скажете
вместо комедиантский - бьющий на эффект,  вместо  колеблющийся  -  гибкий,
вместо трусливый - осторожный, то это и будут те качества, без которых  на
практике не обходится ни один политический деятель. Я занимаюсь политикой,
чтобы дать простор своей индивидуальности, политикой ради политики,  а  за
что ратовать, мне безразлично. Думаю, что и  вы  до  сих  пор  брали  меня
таким, каков я есть, вы понимали меня. Вы понимали, что Париж стоит обедни
и что можно с радостью изучать Ветхий завет, не будучи евреем, что можно с
радостью читать Данте, не становясь католиком. Вот точно так  я  занимаюсь
нацистской политикой и радуюсь своей работе. - Он встал.  -  Нет  никакого
смысла продолжать нашу дискуссию. Но не воображайте,  что  я  капитулирую,
предоставляя вас сейчас  вашим  размышлениям.  Вы  еще  пересмотрите  свое
решение, в этом я уверен, и наступит день, когда мы поговорим спокойно и в
более умеренных тонах о ваших сомнениях.
   - Думайте, что хотите, Эрих, - сказала Леа, снова спокойно и вежливо, -
принимайте мои слова, как хотите. Но когда профессор Траутвейн даст  здесь
концерт, здесь, Эрих, в этой самой комнате, тогда вы убедитесь, что  между
нами действительно все кончено. А месяца через три вы,  может  быть,  даже
наедине с самим собой начнете сомневаться, отец ли вы Раулю.
   Значит, она знала и об этом его непостижимом отречении и никогда о  нем
не упоминала.
   Придя домой - он и сам не знал, как  дошел,  -  Визенер  заставил  себя
подавить свои чувства, быть только политиком, трезво взвесить, полезно или
вредно для  него  поведение  Леа.  Этот  концерт,  если  он  действительно
состоится, поставит его в ужасное  положение.  Позора  не  оберешься.  Что
скажет  Гейдебрег,  что  скажет  Шпицци?  Но,  с  другой  стороны,  именно
громогласность разрыва с Леа навсегда оправдает его перед партией.
   Вскоре, однако, печаль и гнев отогнали практические соображения,  и  он
думал только о Леа. В голове у него не укладывалось, что он так внезапно и
навсегда потерял ее. Все, что он сделал: нелепость, сказанная Раулю, меры,
предпринятые против "ПН", - все это далекое прошлое, все  это  десять  раз
прощено. Ни один суд в мире не признает  законным  развода,  если  женщина
после поступка, выставленного как  мотив  этого  развода,  снова  спала  с
мужем. Леа играла комедию перед ним и перед собой. Ей захотелось волнующих
эмоций. На мгновение  ей  удалось  его  одурачить.  Но  он  не  даст  себя
провести. Лучше сделать вид, что ничего не случилось.
   Он позвонил ей.
   К телефону подошел Эмиль. Обычно он без колебаний говорил: "Мадам дома"
или  "Мадам  ушла",  -  но  на  этот  раз  он  сказал   Визенеру,   словно
постороннему, что узнает, дома ли мадам. Мадам не оказалось дома.  Визенер
положил трубку, он выглядел стариком.
   Леа писала письмо. Ее подруга Мари-Клод была в отъезде,  ее  ожидали  в
Париже  на  следующей  неделе.  В  своем  письме  Леа  сообщала,  что  она
пригласила немецкого композитора и  писателя  эмигранта  Зеппа  Траутвейна
дать у нее концерт. И больше об этом ни словом не упомянула.
   Однажды, после какого-то заболевания,  ей  пришлось  остричься  наголо.
Сейчас она чувствовала себя, как тогда, пустой, голой, опрятной.



        10. ТЕРПЕНИЕ. ТЕРПЕНИЕ

   В эти дни от Ганса  требовалось  много  терпения.  Он  осуществил  свое
намерение:  отказался  от  сдачи  экзамена  на  бакалавра  и  поступил   в
строительно-техническую контору, где работал первую половину дня.  Но  это
был временный выход, вся жизнь его теперь была сплошным ожиданием  поездки
в Советский Союз. Долгим, трудным ожиданием. Горький опыт  с  иностранцами
научил советских людей тщательно рассматривать  кандидатуру  каждого,  кто
выражал желание отправиться в Союз, и понадобилось много всякой  писанины,
пока Гансу наконец разрешили приехать в СССР для  поступления  в  одно  из
высших учебных заведений Москвы.
   Лучше всего он чувствовал себя у дядюшки  Меркле.  Правда,  от  попыток
нарисовать его портрет Ганс отказался, поняв, что в данном случае  желание
не вполне совпадает с возможностями. Оба были скупы на  слова,  и  нередко
случалось, что они минут по пятнадцать молчали,  ни  один,  ни  другой  не
произносил ни звука. Но Ганса это не волновало.
   Как ни тяжело было, что уходят драгоценные дни, недели,  месяцы,  а  он
все не может вырваться из этого мира полуживых людей, но он не  жаловался.
А старому Меркле он рассказывал, как трудно теперь с отцом, вечно хмурым и
недовольным. Отец, правда, по-прежнему много работает в своей редакции, но
даже слепому видно, что работа его не удовлетворяет. Быть может, он понял,
что формальная демократия, к которой он так привержен, не  что  иное,  как
пошлый фарс, что цель, во имя которой он борется, не стоит борьбы. Поэтому
отец затосковал по своей музыке и жаждет вернуться к ней. Но он  не  может
расстаться со своими пустыми, обветшалыми идеалами.
   - А Зепп ведь совсем не глуп, - возмущается Ганс. - О многом  он  умеет
писать сильно и умно. И каждый раз, когда я говорю с ним, мне кажется, что
у  него  вот-вот  раскроются  глаза  и   он   поймет   наконец   то,   что
здравомыслящему человеку ясно без доказательств. Но оказывается,  что  его
нельзя переубедить. Это безнадежно. Кто не хочет видеть, тому  не  помогут
ни свет, ни очки, - с горечью заключил он.
   Дядюшка Меркле ходил по просторной комнате из угла в угол. Когда  юноша
умолк, он остановился  перед  ним,  посмотрел  ему  прямо  в  лицо  своими
маленькими,  светлыми  глазами,  и  под  густыми  белыми  усами  мелькнула
добродушная улыбка.
   - Многое твой Зепп не то что не хочет видеть, он не может этого видеть.
На то есть свои основания. Он не может отречься от своей  демократии,  для
него это значит отречься от самого себя.
   Старик опять  принялся  ходить  по  комнате,  он  говорил  медленно,  с
паузами.
   - Твой Зепп душой и телом человек девятнадцатого века, - рассуждал  он.
- В  девятнадцатом  веке  удалось  в  известных  пределах  осуществить  те
свободы, от которых нынче осталось разве что одно название. Свобода науки,
свобода мысли, свобода печати, короче говоря, все, что здесь,  на  Западе,
понимается под словом демократия. В то время восходящему классу  буржуазии
для экономической победы  над  феодализмом  нужен  был  принцип  свободной
конкуренции, нужен был либеральный капитализм и как необходимый привесок -
так называемые демократические  свободы.  Но  это  был  лишь  неповторимый
исторический этап, и долго он не мог длиться. В тот момент, когда  тресты,
когда монополистический капитал пришел на смену либеральному  капитализму,
так называемые демократические  свободы  потеряли  под  собой  почву.  Они
повисли в воздухе и оказались  тем,  чем,  по  существу,  были  всегда,  -
втиранием очков. Смекнул? - спросил он.
   - То, что Зепп понимает под демократией,  возможно,  и  существовало  в
девятнадцатом веке, но именно в девятнадцатом, и  только.  Это  вы  хотели
сказать? - проверил себя Ганс.
   - Совершенно верно, - с радостью подтвердил дядюшка Меркле,  -  это  ты
неплохо сформулировал. Нынче в фашистских  государствах  монополистический
капитал   без   всякой   оглядки,   по-деловому   выбросил    на    свалку
"демократические завоевания", а у нас их так выпотрошили, что только  одно
название и осталось. Этого, конечно, мосье Траутвейн не желает понять.  Да
и как ему желать? Ведь эта демократия - весь  его  идейный  багаж.  Он  ее
никому не отдаст.
   Ганс сидел погруженный в  себя,  помрачневший,  с  застывшим  взглядом;
такой взгляд бывал иногда у Зеппа.
   - Всего три-четыре года назад, - продолжал дядюшка Меркле, - в Германии
было еще множество  мелких  буржуа,  которые  боялись  выпустить  из  рук,
берегли  и  стерегли  свои  обесцененные  тысячемарковые  бумажки  периода
инфляции. Они  основывали  всякие  ферейны,  воображали  себя  богачами  и
тайными владыками страны. А когда их последний процесс и  их  деньги  были
бесповоротно проиграны, многие из них пустили себе пулю в лоб.  Точно  так
же множество мелких буржуа до сих пор еще верят в свои мнимые свободы. Они
упрямо не хотят признать, что эти свободы - не больше чем  клочок  бумаги,
пока за ними нет экономической  независимости.  Они  закрывают  глаза,  не
желая увидеть новую, подлинную свободу.  Она  кажется  им  слишком  емкой,
слишком обнаженной, слишком неудобной. Они хотят оставаться  слепыми,  они
не желают расстаться со  своей  одряхлевшей  идеологией,  это  их  частная
собственность.
   - Но что же делать с такими людьми? - спросил Ганс.