флирта  следовало  бы
оттянуть удовольствие. Но, с другой стороны, всю  историю  к  понедельнику
надо закончить; было бы непорядочно по отношению к Фрицхену, если бы она и
по его возвращении путалась с  фашистом.  Она  и  Эдит  долго  и  серьезно
взвешивали с точки зрения тактики и морали все "за" и "против", пока Ильза
не сказала, что ванна ее уже вторично остыла.
   Она поужинала с  Яношем  в  маленьком  ресторане  в  Нейи,  только  что
вошедшем в моду отчасти благодаря  своим  закускам,  отчасти  специальному
блюду, петушиным гребешкам с  петушиными  почками.  Закуски  действительно
отличались особой  пикантностью,  а  петушиные  гребешки  с  почками  были
отлично приготовлены.  Но  в  ресторане  немного  было  знатоков,  умевших
оценить своеобразие этих блюд, атташе и Ильза тоже вряд ли принадлежали  к
их числу, да и сидеть здесь было неудобно и тесно. Зато неслыханно высокие
цены позволяли посетителям чувствовать себя избранниками - они-де  ужинают
в  ресторане,  слава  которого   всего   лишь   две   недели   как   стала
распространяться среди  посвященных.  Затем  Ильза  и  атташе  поехали  на
Елисейские поля, в кафе, где после сегодняшней театральной премьеры  можно
было  наверняка  встретить  знакомых.   С   Ильзой   Беньямин   приветливо
раскланивалось  много  народу,  но  были   среди   посетителей   и   менее
обеспеченные люди, интеллигенты; их возмущало, что жена Фридриха Беньямина
смеется,  флиртует  и  разряжена  в  пух  и  прах,  когда  кругом  столько
эмигрантов пропадают с голоду.
   Из кафе направились в варьете, а затем в кабачок на Монмартре,  оттуда,
когда уже рассвело, Ильза и Янош перекочевали  в  пивную  для  шоферов.  В
кабачке на Монмартре Ильза, именно потому что Янош так  чудесно  танцевал,
решила продлить радость ожидания и тем  самым  усилить  остроту  последних
жгучих мгновений. Поэтому, когда  Янош  отвез  ее  поутру  домой,  она  на
сегодня отставила его.
   Ильза спала долго и хорошо. В  половине  первого  -  она  раз  навсегда
распорядилась не будить ее  раньше  этого  часа  -  ей  принесли  почту  и
посылки, полученные на ее имя, среди  прочего  телеграмму  от  мужа:  "Все
порядке приеду понедельник Фрицхен". Она потянулась, похвалила себя за то,
что отставила Яноша, не без нежности подумала о  Фрицхене.  Затем  села  в
ванну, радуясь своей нежной бело-розовой коже и своей жизни.
   День прошел лениво, вместе  с  Эдит  она  ходила  по  магазинам,  много
разговаривала по телефону, час играла  в  бридж  и  выиграла  восемнадцать
франков, прочитала письма, адресованные мужу, не все в них поняла, решила,
что в них ничего такого нет, о чем следовало бы ему сообщить, радовалась и
сожалела, что Фрицхена нет, радовалась и сожалела, что она  запретила  ему
звонить и поэтому теперь  не  может  ждать  от  него  телефонного  звонка,
глубокомысленно проболтала полчаса с молодым, довольно неопрятным  на  вид
эмигрантом, философом Гальперном, с  удовольствием  отметила,  как  он  от
вожделения к ней краснеет и настолько робок, что способен лишь пролепетать
неловкий  комплимент,  заставила  элегантного  графа  Боннини  повезти  ее
смотреть нашумевшую  спорную  постановку  шекспировской  драмы,  мало  что
поняла и отчаянно ругала Шекспира за то, что он устарел,  ругала  и  самую
постановку; покинула театр сейчас же после первого  действия,  к  великому
удовольствию графа, и поехала с ним к "Максиму" ужинать.  Во  время  ужина
позвонила Яношу и встретилась с ним в час ночи у Флоранс, после  того  как
Боннини в полночь отвез ее домой. Янош и в эту ночь, со среды на  четверг,
не достиг цели.
   Без Фрицхена ей оставалось прожить  всего  каких-нибудь  четыре  дня  -
четыре дня, бывшие в ее полном распоряжении. В этот четверг ей попалась  в
руки статья Фрицхена, напечатанная в одном видном английском журнале.  Она
прочитала статью и нашла ее  великолепной.  Она  всегда  считала  Фрицхена
умнее всех, кого  она  знала,  самой  светлой  головой.  Он  -  praeceptor
Germaniae [наставник Германии (лат.)], он  выставляет  отметки,  одному  -
хорошие, другому - плохие, он духовный диктатор немцев;  она  же  диктатор
над ним. Это очень забавно, и она гордится, что вышла за него  замуж.  Все
же досадно, что у Фрицхена  не  хватило  смелости  вопреки  ее  запрещению
позвонить, и  поэтому  она  считает  себя  вправе  назначить  Яношу  новое
свидание.
   Положив трубку, она с кровати взглянула на письменный стол, где  стояла
фотография Фрицхена. Она довольна, что  поставила  фотографию  так,  чтобы
видеть ее день и ночь. У Фрицхена чудесные глаза. Временами  они  выражают
собачью преданность, временами - безграничное отчаяние,  но  в  общем  это
гениальные глаза. Нет  никаких  сомнений:  он  умнейший,  замечательнейший
человек из всех, кого она знала.  Никто  не  мог  понять,  как  она,  дочь
богатых,   почтенных   родителей,   "арийцев",   вышла   за    невзрачного
журналиста-еврея, весьма  подозрительного  при  всем  его  блеске.  Она-то
хорошо знала,  почему  она  это  сделала,  только  в  редкие  минуты  сама
переставала понимать себя, но и тогда глубоко себя уважала за этот шаг.
   Если вспомнить жизнь  в  родительском  доме,  то  эти  парижские  годы,
несмотря на всякие мелкие огорчения, покажутся сбывшейся  мечтой.  В  свое
время  богатые  родители  очень  ее  баловали,  она  делала  что   хотела,
флиртовала, ездила верхом,  правила  машиной,  играла  в  теннис,  болтала
по-французски, английски, итальянски, посещала какие-то  странные  лекции.
Но при всем том какая мещански удушливая атмосфера устоялась в  купеческом
доме ее  родителей,  как  ее  преследовали  вечным  надзором,  сколько  ее
окружало  условностей,  предрассудков.  Тут  из  одного  протеста  станешь
higbrow, снобом, и если только ты мало-мальски - личность, из одного  духа
противоречия будешь радоваться случаю ошеломить этих  мещан.  День,  когда
она решила выйти замуж за Беньямина, был большим днем, самым большим в  ее
жизни; никогда еще она не чувствовала себя  такой  "возвышенной  натурой",
свободной от предрассудков, благородной, оригинальной.
   Она и сейчас еще с удовольствием смакует эпизод, который толкнул ее  на
этот брак. Сентиментальность и настойчивость, с какой этот маленький еврей
с влекуще-уродливым лицом осаждал ее, его циничные, страстные, не  знающие
никакой  меры  комплименты  произвели  на  нее,  двадцатилетнюю   девушку,
впечатление, и она решила отдаться ему. И вот, когда она впервые пришла  к
нему на  квартиру,  произошел  этот  самый  "эпизод".  Это  была  странная
квартира, смесь убожества с неуклюжей роскошью; наряду с более чем  жалкой
ванной комнатой спальня с роскошной кроватью под безвкусной  люстрой.  Она
позволила ему наполовину раздеть себя и жадно, готовая на все,  ждала.  Но
он вдруг резко отшатнулся; его страсть, объяснил он ей, сильна и честна, а
ей, видимо, заблагорассудилось переспать с ним раз-другой. Он боится,  что
с ее стороны все это лишь похоть и любопытство, но  таких  встреч  у  него
было достаточно, они больше его не увлекают. Его слова поразили ее,  да  и
сам этот дерзкий человек поразил ее, он еще и по сей день ей импонирует. И
по сей день она считает свое замужество, эту безмерную  глупость,  лучшим,
умнейшим поступком своей жизни.
   Ильза Беньямин смотрит с кровати на фотографию мужа. Души у него хватит
на них обоих, достаточно поглядеть на его глаза. С улыбкой вспоминает она,
сколько серьезных, одаренных мужчин корили ее за ветреность, за внутреннюю
пустоту и не прочь были вдохнуть в нее душу,  разумеется  в  обмен  на  ее
тело. Один раз она обнаружила в себе душу, раз  и  навсегда,  когда  вышла
замуж за Фрицхена; она вполне довольна, ей нисколько не мешают  пустота  и
ветреность.
   Она задумчиво улыбается, опускает сладкую подковку в чашку с шоколадом,
с аппетитом ест. С плутоватым самодовольством, в полном ладу с собой,  она
вспоминает о том сюрпризе, который ее ждал вскоре после свадьбы. Через два
месяца после  того,  как  родители  решили  простить  ее  и  назначили  ей
ежемесячную ренту,  выяснилось,  что  они  разорены,  и  тут  ее  идеализм
оказался, помимо всего прочего, выгодным  дельцем:  ведь  Фрицхен  неплохо
зарабатывал.
   Да, она довольна собой, своим мужем и всем  светом.  Верно,  в  Берлине
жилось роскошнее, чем в Париже. Здесь ей приходится  труднее.  Но  зато  в
Париже у нее больше душевного удовлетворения. Жить  здесь,  в  Париже,  на
положении эмигранта - это кое-что да значит, это выделяет  тебя  из  общей
массы. Фридрих Беньямин и в Берлине был заметным человеком,  особенным,  а
здесь он стал им вдвойне, а вместе с ним и она.


   Голубчики мои, уже половина второго. Надо вставать, иначе она  опоздает
к Сюзанне на примерку. Вечернее платье она обновит завтра, на  премьере  с
Марлей Дитрих. Она обещала Сюзанне дать сегодня окончательный ответ насчет
костюма. Ей он не нужен, но он красив. Заказать его или нет? Ее раздражает
необходимость  раздумывать  по  такому   поводу.   Нет-нет,   а   невольно
чувствуешь,  во  что  обходится  этот  "особый"  отпечаток,  который  дает
изгнание.  Комфортабельная  берлинская  квартира,  дом  на  широкую  ногу,
красивый автомобиль, верховая лошадь - все это уплыло. Но как раз  жертвы,
которые она принесла во имя своего лучшего "я", как раз тот факт, что  она
и в нужде не оставляет своего милого уродливого  еврея,  показывают  всему
свету и ей самой, что  она  личность,  а  это,  как  известно,  величайшее
счастье для земных созданий. И потом - она улыбается, - ничто не мешает ей
с чистой совестью возместить себе жертвы, которые она  принесла  Фрицхену,
тем, что она позволит себе еще больше вольностей.
   Заказать костюм или нет? Она не интересуется денежными делами Фрицхена,
но знает, что он мог бы, если бы  захотел,  получить  большие  деньги  для
своего журнала "Трибуна". Этот журнал - начинание идейное, а если  Фрицхен
согласится взять деньги, оно будет немножко менее  идейным.  Он  не  берет
денег; она и презирает его за  это,  и  еще  больше  уважает.  Костюм  она
закажет. Сюзанна согласна ждать сколько угодно, а счастливый случаи всегда
подвернется и в нужную минуту деньги свалятся прямо с неба.
   Фрицхен надрывается, стараясь доставить ей ту роскошь,  которой  он  ее
как-никак окружает, это видит и слепой. Впрочем, вполне  естественно,  что
он так поступает. И все-таки это очень мило с его стороны. А  то,  что  он
никогда об этом не заикается, она ценит вдвойне. Как  же  судить  о  любви
мужчины, если не по жертвам, которые он приносит женщине?
   Она пудрится, красит губы. Отводя глаза от зеркала, скашивает их на его
портрет, машинально улыбается кокетливой, плутовской улыбкой, точно он  на
самом деле в комнате. Ее Фрицхен приносит ради нее жертвы.  До  нее  дошли
разговоры, будто тратами на жену, которые люди считают доказательством его
смехотворной порабощенности, он вредит своему  положению  и  авторитету  в
эмигрантской колонии. Она не верит этому. Но если это так, она даже  рада.
Что там ни говори, она - дающая, а он - одариваемый. Она знает, что он без
нее жить  не  может,  и  это  хорошо.  Ибо  в  лучшем  случае  ее  красота
продержится еще три или четыре года,  дразнящий  золотой  блеск  ее  волос
померкнет, и что тогда? В эту минуту все лицо ее, обращенное  к  портрету,
светится улыбкой; она с чистой совестью может  сказать,  что,  сколько  бы
презрения ни примешивалось к ее уважению, она из  всех  мужчин  любит  его
одного.
   Ильза поехала к Сюзанне,  примерила  платье,  заказала  костюм.  Прошел
четверг, наступила пятница, день премьеры  с  Марлен  Дитрих,  на  которую
Фрицхен должен был достать ей билет. В полученной ею почте билета не было.
Она позвонила в "Новости", там никто ничего  не  знал  о  билете,  который
господин Беньямин, по ее словам, заказал для нее, он вообще,  как  это  ни
странно, ни разу  за  все  эти  дни  не  дал  о  себе  знать.  Она  ужасно
разозлилась: какое невнимание со стороны Фрицхена, он так и не позаботился
о билете. Просто  стыдно  перед  сотрудниками  "Парижских  новостей".  Она
знает, что они не любят  ее,  они  находят,  что  ее  замашки  не  к  лицу
эмигрантке, называют ее "саксонская леди". Уже по одному этому Фрицхен  не
смел оставлять ее в дурах. Теперь у нее есть  все  основания,  как  она  и
предупредила  Фрицхена,  достать  себе  билет  другим  путем   и   другими
средствами.
   Она позвонила Яношу. Он заверил ее, что она может на  него  положиться,
билеты будут, хотя бы ему пришлось для этого убить  с  десяток  владельцев
кинотеатров.  В  условленный  час  он  действительно  заехал  за   ней   и
предоставил ей достойный случай продемонстрировать свое вечернее платье.
   Ничего удивительного, что при такой невнимательности Фрицхена  и  такой
готовности на любые жертвы, какую обнаружил  Янош,  она  без  колебаний  в
последний момент - ибо послезавтра Фрицхен будет  уже  здесь  -  позволила
наконец Яношу достигнуть цели.
   Янош показал себя таким, каким она его и представляла  себе:  красивым,
галантным, пылким, дерзким, довольно-таки ограниченным - большего она и не
ждала.


   Вернувшись домой, она долго и тщательно мылась в ванне.  Всегда,  когда
она купается после близости с мужчиной, у нее какое-то  смутное  ощущение,
что вместе с телом она омывает и душу. Лежа  в  приятно-теплой  воде,  она
курит и напряженно думает, наморщив широкий, низкий, своевольный лоб.  Она
подводит итог. В общем, это было неплохо и доставило ей удовольствие,  но,
когда это кончится, она  жалеть  не  будет.  В  конце  концов  он  фашист.
Конечно, не внутреннее убеждение, а случай сделал  его  фашистом.  Бедняга
особыми способностями не отличается: чем же ему быть, если не  атташе  при
своем посольстве? Будь у него  либеральное  правительство,  и  он  был  бы
либералом.
   За окнами светает. Уже, значит, суббота, а в понедельник Фрицхен  будет
здесь. Она рада, что скоро увидит его. Когда его нет,  ей  недостает  его;
это единственный человек, который может удовлетворить ее духовные запросы.
Только завтрашнюю ночь она еще поспит с Яношем, а затем, конечно, даст ему
отставку. Впрочем, еще два-три раза она с ним  куда-нибудь  поедет.  Очень
эффектно показываться с этим стройным, элегантным  мужчиной  в  театре,  в
кафе; а как забавно будет видеть его недоумение  и  замешательство,  когда
она неизменно будет  отправлять  его  несолоно  хлебавши  домой,  пока  он
наконец не поймет, что между ними все кончено - и так скоро.
   Прошла суббота,  прошло  воскресенье.  В  понедельник  вместо  Фрицхена
прибыла телеграмма: "Еду Женеву среду буду назад Фрицхен".
   Ильза не особенно сердилась на Фрицхена, что  он  задержался,  хотя  ее
всегда  злило,  если  кто-нибудь  расстраивал  ее  планы.  Гораздо  больше
раздражало ее, что Фрицхен телеграфировал, вместо того чтобы позвонить  по
телефону. Так буквально  ему  не  следовало  понимать  ее  запрета;  очень
хотелось бы услышать его родной голос. Трусость с его стороны, что  он  не
посмел позвонить.
   - Трус, - говорит она, обращаясь к портрету.
   Уж если его задерживает какое-нибудь дело, значит, это серьезное  дело;
вероятнее всего, он напал на  след  каких-нибудь  важных  материалов.  Она
заранее радуется статьям, которые он напишет; они, безусловно, обратят  на
себя внимание. Яношу, во всяком случае, повезло; день, когда ему  придется
услышать суровый приговор, отодвигается.
   Понедельник и вторник у нее были заняты с утра и до ночи. Она ездила на
примерку, переговаривалась по телефону со своей приятельницей Эдит, играла
в бридж, посещала дорогие рестораны, была в театре,  в  кино,  флиртовала,
курила, спала с Яношем, мылась в ванне, беседовала с  портретом  Фрицхена.
Наступила среда, день, когда Фрицхен обещал приехать; ее удивляло, что  он
не сообщил точно  час  своего  приезда  -  совершенно  несвойственная  ему
бестактность. Утром пришло  письмо  от  Дитмана,  сотрудника  Фрицхена,  в
котором тот писал: "Почему от вас до сих пор нет никаких вестей? Без ваших
документов я не  могу  ничего  предпринять".  Она  мельком  подумала:  как
странно, что всегда аккуратный Фрицхен оставил Дитмана без вестей. Но  все
это выяснится сегодня вечером, когда он приедет.
   Она подумала, не пойти ли куда-нибудь вечером в пику Фрицхену,  за  то,
что он был так непредупредителен и не известил ее о  времени  приезда.  Но
затем все-таки решила ждать его дома. Ждала его, сидя за книгой,  одна.  В
половине первого ночи легла в постель, возмущенная тем, что он не приехал,
не известил ее, испортил ей вечер.
   На  следующий  день  ей  позвонили  из   "Новостей"   и   довольно-таки
раздраженным тоном спросили,  где  же  пропадает  Беньямин.  Они  получили
телеграмму точно такого же содержания, как  и  она.  Уж  и  среда  прошла,
отпуск господина Беньямина давно кончился, господин Гингольд  недоволен  и
удивлен, господа Гейльбрун и Траутвейн  также  недоумевают.  Да  и  она  в
недоумении. Только одним можно все объяснить: дела  задержали  Фрицхена  в
Женеве дольше, чем он предполагал; характер  же  этих  дел  не  допускает,
по-видимому,  огласки,  и  поэтому  он  с   присущей   ему   осторожностью
воздержался от телеграммы. Это было правдоподобно; но все-таки он  мог  бы
найти средство как-нибудь окольным путем известить ее. Она решила наказать
его за такое невнимание и в дальнейшем совершенно с ним не считаться.  Еще
одним вечером она ради него не пожертвует. В четверг она провела  вечер  с
Яношем.
   Наступила пятница, а от Фрицхена все еще никаких вестей.  На  этот  раз
уже  она  позвонила  в  редакцию.  Сегодня  с  ней  разговаривали  не  так
раздраженно, как вчера, скорее как-то  неуверенно,  робко,  пожалуй,  даже
сочувственно. Ильза отгоняет невольную тревогу, прикидывается равнодушной,
высказывает бессмысленное предположение, не попал ли Фрицхен  в  Женеве  в
сети какой-нибудь красавицы; насколько ей известно, в  кругах  Лиги  наций
поживиться особенно нечем.
   Во время этого разговора ее  вдруг  охватило  незнакомое  ей  тягостное
чувство вины, оттого что прошлую ночь  она  не  ждала  его.  Она  повесила
трубку. "Так рано я уж давно  не  начинала  свой  день",  -  пыталась  она
подшутить над собой, но из этого ничего не вышло.  Среди  утренних  писем,
которые она, против обыкновения, велела рано принести к себе в  номер,  ни
от Фрицхена, ни от кого из его помощников ничего  не  было.  Она  вторично
просмотрела письма. Ничего. Она позвонила консьержу, не осталось ли у него
еще письма и не пришло ли новое. Нет,  ничего.  "Пустяки,  -  утешала  она
себя. - Глупости, вздор.  Сам  он  не  может  написать,  а  его  помощники
поленились это  сделать.  А  может  быть,  какую-нибудь  телеграмму  и  не
доставили. Почта работает безобразно". И  она  встала,  решив  приготовить
себе ванну. В ожидании, пока ванна наполнится,  Ильза,  опять-таки  против
обыкновения, снова села на кровать, задумалась. Так сидела  она  некоторое
время. Из ванной донесся плеск, вода лилась через край. Никогда  такого  с
ней не случалось.
   Она прошла в ванную, закрыла краны. Но не села в ванну, а  вернулась  в
комнату и снова опустилась на  кровать,  какая-то  вялая,  с  полуоткрытым
ртом. Так она долго сидела, ее стало  знобить.  Неожиданно  для  себя  она
опять позвонила в "Новости".
   - Послушайте, ведь это все-таки немножко странно, что Фрицхена  до  сих
пор нет.  Мне  хотелось  бы  подробнее  поговорить  с  вами.  Если  вы  не
возражаете, я заеду в редакцию.
   - Да, пожалуйста, это будет лучше всего, - ответили ей, и  по  быстроте
ответа она поняла, что там ждали ее предложения заехать.
   Она не стала принимать ванны и оделась менее тщательно, чем обычно.  Не
только потому, что торопилась, - это было своего рода  самобичевание,  она
наказывала себя.
   В редакции ее встретили со  смущенным  любопытством,  как  человека,  у
которого только что умер близкий. Все говорили чуть  не  шепотом,  машинки
перестали