еванным, он ни о чем не мог  думать,  кроме  мести.  Он
старался понравиться Гейдебрегу и Шпицци главным образом потому, что искал
возможности отплатить Визенеру за причиненную обиду. Все время он  боролся
с искушением открыться матери. Не только затем, чтобы облегчить душу, но и
затем, быть может, чтобы причинить зло Визенеру. Визенер любит  его  мать,
это совершенно ясно. Иначе этот честолюбивый человек не рисковал бы  своей
карьерой, продолжая посещать улицу Ферм после той гнусной статьи. Было  бы
великолепной местью, если  бы  он,  Рауль,  мог  уговорить  ее  порвать  с
Визенером. Но он опасался,  что  не  добьется  своего,  а  этой  напрасной
борьбой лишь ухудшит свои отношения с матерью.
   Все это пронеслось в его мозгу, пока Эмиль менял тарелки. Наконец Эмиль
вышел.
   - Да, - сказал Рауль, - я кое-что имею против мосье Визенера. У меня  с
ним было объяснение по поводу этой глупой статьи в эмигрантской газете.  -
Он видел перед собой стофранковые бумажки, которые он швырнул Визенеру, он
слышал  постыдные  речи  Визенера,  ощущал  пощечину.  Этот  обычно  такой
сдержанный мальчик нервно тыкал вилкой в  скатерть.  -  Мосье  Визенер,  -
продолжал он, не глядя на мать, - между прочим, сказал: "А где написано  и
кто вам сказал, что я ваш отец?" - Он искоса бегло посмотрел на мать - она
побледнела, он испугался и одновременно  обрадовался.  Быстро,  по-светски
обходя неприятное, он прибавил: - Было довольно противно. Оттого-то я тебе
ничего и не говорил, да и теперь жалею, что  сказал.  Такие  дела  мужчины
должны сами улаживать между собой.
   Обычно ясный голос Леа прозвучал глухо, когда она ответила:
   - Тут явное недоразумение, ты, очевидно, плохо понял Эриха.
   Рауль обратил внимание на  то,  что  она  сказала  "Эрих";  обычно  она
называла его мосье Визенер, изредка - папа. Она взволнована, это ясно.  Он
правильно сделал, что сказал ей; но рассказать  ей  больше,  рассказать  о
том, как он сам кричал, он уже не решался.
   - Хорошо, - ответил он только, и ему удалось кончить разговор в милом и
вежливом тоне, - пусть будет так, давай  считать  это  недоразумением.  Но
теперь ты поймешь меня, дорогая, если я предпочитаю  не  обедать  с  мосье
Визенером за одним столом.
   Позже, лежа в темной комнате, одна на  своей  постели,  Леа  мучительно
думала. Что это нашло на Эриха? Почему он сказал Раулю такую вещь? Неужели
он так отравлен бессмысленными теориями нацистов? Иногда и  умный  человек
не  может  уберечься  от  яда  изуверских  взглядов,  если  он  все  время
соприкасается с ними.
   До чего сложен и труден этот мир и это общество. И как просто  было  бы
все, не будь ее дед евреем. Она почти испугалась, когда  поймала  себя  на
этой мысли. Видимо, и ее заразило  это  безумие?  Она  никогда  не  любила
заглядывать в себя и ковыряться в себе, она жила в ладу  с  собой  и  была
благодарна, что она такая, как есть. Что  же  это  за  позорная  трусость,
почему она вдруг захотела избавиться от своего происхождения  и  от  самой
себя?
   Тьфу, тьфу, тьфу. Ну, а Эрих? Рауль, конечно, правильно его понял,  тут
нет никакого недоразумения, Эрих действительно сказал ему эту дикую фразу.
Но почему он ее сказал? Он считает это позором? Он смеет  считать  позором
то, что в сыне его течет капля еврейской крови?
   Этого она не может молча проглотить. Этого - нет.  Многовато  свалилось
на нее сегодня: непонятные слова Гейдебрега, непонятные  слова,  сказанные
Эрихом Раулю. Она не справится со  всем  этим  одна,  нет,  не  справится.
Нельзя больше уклоняться от объяснения с Эрихом. Она ненавидит сцены,  она
боится сцен, но откладывать разговор с Эрихом больше нельзя.
   Однако, когда дело доходит до разговора, она  ведет  себя  на  редкость
неловко. Берет сразу фальшивую ноту, начинает с вялой, натянутой шутки. Ее
галерея  картин  современных  немецких  художников  в   ближайшее   время,
вероятно, пополнится. Визенер смотрит на нее  непонимающими  глазами.  Он,
разумеется, мгновенно соображает, о чем речь, понимает, что  Леа  все-таки
слышала слова Гейдебрега и правильно их  истолковала.  Но  Визенер  всегда
отличался умением прикидываться наивным. Ей приходится поэтому продолжать,
и она довольно беспомощно повторяет  роковые  вопросы:  "Есть  новости  из
Африки?" и "Как обстоит с крупной охотой?" Он, конечно, все еще ничего  не
понимает,  он  великолепно  разыгрывает  это  непонимание,  ей  приходится
изложить  все  ее  соображения  с  начала  до  конца.  Но  он   продолжает
недоумевать, он ничего не помнит, и когда Леа напрямик спрашивает его,  не
о "ПН" ли шла речь, он нагло и решительно отрицает.
   - Да я себе лучше руку дам отрубить, чем связываться с этими  писаками,
- отвечает он шутливо, а затем с наигранной  досадой  спрашивает,  неужели
она никогда не отделается от своего "комплекса".
   - Дашь отрубить себе руку? - переспрашивает она. - Никогда не отделаюсь
от комплекса? - и серьезно, очень просто прибавляет: - Мне бы не хотелось,
чтобы ты отшучивался. Дело совсем не шуточное.
   Это все: она  не  угрожает,  она  не  говорит  ему,  что  его  обещание
сохраняет свою силу или что-либо в этом роде. Она не знает,  лгал  он  или
нет, она не хочет на этом останавливаться.  Он  произнес  свое  "нет",  не
задумываясь, убедительно, она с готовностью дает себя убедить,  она  рада,
что он все отрицает, что неприятное объяснение позади.
   Заговорить о втором деле, о фразе, сказанной им Раулю, у  нее  уже  нет
сил. Да и смысла нет. Эрих едет куда-то на официальный обед, он должен там
выступить с речью, через пять минут ему надо уходить, он стоит перед  ней,
он очень хорош во фраке. Он не отвечает на ее предупреждение. Леа даже  не
знает, слышал ли он ее  слова,  понял  ли  их.  Он  смотрит  на  часы,  он
торопится, он болтает еще немного о всяких  пустяках,  целует  ее  в  лоб,
уходит.
   Визенер слышал предупреждение Леа, он  понял  его.  Это  предупреждение
подействовало на него сильнее, чем самые  длинные  излияния.  Он  едет  на
официальный обед, он сияет, как всегда, он улыбается, болтает,  произносит
свою речь, как всегда остроумную и интересную. Но весь вечер он спрашивает
себя, надо ли было все отрицать, правильно ли он поступил. Да, он поступил
правильно. Трудно себе представить, чтобы кто-нибудь со стороны  прослышал
о заговоре против "ПН", и совершенно исключено, что  кто-либо  посторонний
знает о его роли в этом заговоре. Его вынужденная ложь, значит, допустима,
больше того, он обязан был  солгать.  Простая  человечность,  естественное
внимание к Леа заставляют его лгать. Если бы он позволил Леа вмешиваться в
свои  политические  дела,  куда  бы  это  завело  его?  Было  бы  попросту
преступлением   посвящать   ее   в   тайные   дела   национал-социалистов,
преступлением против нашей партии, против Леа, против самого себя.
   И все же еда кажется ему невкусной, да и весь этот официальный обед  не
доставляет ему никакого удовольствия, хотя вообще-то он очень любит  такие
торжественные официальные приемы.
   И Леа проводит не очень приятный вечер.  Она  иначе  представляла  себе
объяснение с Эрихом. О главном она все-таки не заговорила. Что с ней? Ведь
вообще она не боязлива, а в последнее время становится  малодушной.  Разве
она знает  теперь  больше  того,  что  знала  раньше?  Если  она  на  этом
успокоится, если примет его "нет" за чистую монету,  разве  это  не  будет
попросту самообман?
   Но волей-неволей приходится быть малодушной. Что еще ей остается?  Куда
девать свою жизнь в такие времена? Времена плохие: только потому нацисты и
могли всплыть на поверхность. Если она, следуя своим убеждениям, порвет  с
Эрихом, жизнь  ее  будет  пустой,  постылой,  безрадостной.  У  нее  мороз
пробегает по коже,  когда  она  думает  о  своей  приятельнице  Мари-Клод,
избравшей такой путь. Как пуста ее жизнь. Леа жалеет Мари-Клод. У  нее,  у
Леа, есть по крайней мере Эрих.
   Да, да, да, можно,  конечно,  придумать  лучшее  содержание  для  своей
жизни, чем. Эрих. Но если он уйдет из ее жизни, ей ничего не останется, ее
жизнь опустеет, как жизнь Мари-Клод. Леа правильно сделала,  удовлетворись
ответом Эриха. Мы живем в плохое время,  в  переходное  время.  Приходится
цепляться за то немногое, что  у  тебя  есть,  приходится  удерживать  это
немногое, приходится обманывать себя, только бы не выпустить его из рук.



        15. ЦЕЗАРЬ И КЛЕОПАТРА

   Леа понимала, что в  ее  флирте  с  Конрадом  Гейдебрегом  есть  что-то
"противоестественное", и все-таки  не  прекращала  его.  С  Визенером  она
никогда об  этом  не  говорила.  Между  ними  установилось  на  этот  счет
молчаливое, пожалуй даже озорное соглашение. У Визенера был  скептический,
иронический склад ума. Леа не без основания полагала, что  Эриху,  который
вынужден приносить столько жертв этому нацисту, приятно видеть Бегемота  у
ее ног.
   Сначала  Гейдебрег  на  свой  церемонный,  старомодный  лад  делал  Леа
осторожные комплименты. В последнее время он  перестал  их  делать.  В  ее
присутствии он просто сидел, грузный, немного смешной, немного страшный, и
ждал, чтобы она подсела к нему. Она почти всегда так и делала, и, хотя они
мало разговаривали, между ними возникал контакт.
   Гейдебрег, впрочем, бывал на улице Ферм не очень часто. Даже враги  его
не посмели бы утверждать, что он навязывается Леа или  ухаживает  за  ней.
Тем не менее он не мог отделаться от чувства вины.  Именно  это  молчание,
когда они  сидели  рядом,  представлялось  ему  греховным,  его  волновали
порывы, казалось  бы,  давно  им  забытые.  Это  никуда  не  годится,  это
недостойно его.
   Но подлинный национал-социалист не бежит от искушений,  а  преодолевает
их. Он не убегает ни от кого, в том числе и от самого себя.  Гейдебрег  не
прекратил своих визитов на улицу  Ферм.  Он  взвешивал  "за"  и  "против",
поддерживал равновесие. Он принимал холодные ванны, удвоил дозу гимнастики
и не прекращал своих визитов.
   В "Комеди франсез" он смотрел  постановку  "Береники".  Доблесть  Тита,
который пожертвовал своей возлюбленной, еврейкой  Береникой,  во  имя  так
называемого долга суверена, произвела на него впечатление. Он заговорил об
этом с Визенером. Визенер мгновенно  сообразил,  что  Бегемот  усматривает
сходство между своими отношениями с Леа и любовью Тита  к  еврейке.  И  он
постарался ослабить моральное воздействие драмы Расина.  Он  выразил  свое
восхищение Гейдебрегом, который, мол, принадлежит к числу немногих немцев,
оценивших строгую  сдержанность  малодоступного  романского  поэта.  Затем
высказал мысль, что в истории и  в  литературе  всех  народов  трагические
любовные  отношения  находят  гораздо  больший  отзвук,  чем   счастливые.
Злосчастная любовь Тита и еврейки Береники навсегда запечатлелась в памяти
человечества, точно так же как роковая любовь Антония и Клеопатры;  а  вот
счастливую любовь великого Цезаря и этой египтянки человечество  забывает.
Гейдебрег насторожился, и начитанный Визенер рассказал ему, что  Цезарь  с
присущей ему мужественностью и умом отверг альтернативу:  отказаться  либо
от египтянки, либо от своей великой политической задачи. Наоборот, сильной
рукой он удержал и то и другое  -  женщину  и  империю.  Он  просто  велел
привезти Клеопатру в Рим и дни свои  отдавал  делам,  а  ночи  -  женщине.
Гейдебрег под впечатлением услышанного решил ознакомиться с литературой  о
Клеопатре и сделал себе  пометку  в  календаре.  Визенер  с  удовольствием
наблюдал, как яд,  который  он  подсыпает  осторожными  дозами,  разъедает
пуританство национал-социалиста Гейдебрега.
   Гейдебрег честно старался не сбиваться с прямого пути и  не  допускать,
чтобы улица Ферм в какой бы то ни  было  мере  оказывала  влияние  на  его
политическую деятельность. Вот, например, скрытая вражда между Визенером и
фон Герке. Быть может, он за последнее время  непозволительно  отдалил  от
себя Герке, отдавая предпочтение Визенеру?
   Он снова приблизил к себе Шпицци и даже возобновил дебаты о "ПН".
   - Вы были правы, дорогой фон Герке,  -  признал  он.  -  Операция  "ПН"
затягивается.
   - Да, - отвечал Герке, - этого даже лучший  друг  Визенера  не  мог  бы
отрицать. Но, - лицемерно прибавил он в  оправдание  своего  соперника,  -
такова уж природа рекомендуемых Визенером гомеопатических средств: сначала
они оказывают обратное действие. Поэтому приходится пока мириться  с  тем,
что "Новости" ведут  себя  наглее,  чем  когда  бы  то  ни  было.  Господа
гейльбруны и траутвейны, - со  вздохом  заключил  он,  -  еще  немало  зла
причинят нам, раньше чем коллега Визенер их обуздает.
   Гейдебрег ничего не ответил. Но так как сегодня он был, по-видимому,  в
милостивом настроении, то Шпицци решился все-таки сделать попытку взорвать
визенеровский проект.  Он  по-прежнему  считает  наиболее  целесообразным,
начал он, попросту раздавить писак из "ПН" без излишних церемоний.  Велика
важность,  если  после  этого  нас  слегка  потреплют.  Наша  партия   уже
неоднократно убеждалась, что общественность, наплакавшись всласть, в конце
концов примиряется со всяким фактом. Мир, так уж  он  устроен,  склонен  к
мазохизму, он положительно любит, чтобы его сталкивали  непосредственно  с
неприятными фактами, раз уж они совершились. Он не прощает одного  -  если
выполнение какой-нибудь мучительной операции чересчур затягивается.
   Гейдебрег внимательно слушал.
   - Интересно, дорогой Герке, что ваше мнение не изменилось, -  только  и
сказал он в ответ. И эти слова остались для Шпицци такими же  непонятными,
как непонятно было ему и выражение тусклых, белесых глаз Гейдебрега.
   Уходя,  Шпицци  злился  на  себя  за  попытку  вернуть  благосклонность
Бегемота. Куда девался его прежний чудесный  фатализм,  его  самодовольная
невозмутимость? Настроение у Шпицци испортилось. Парижские развлечения  не
радовали более, ничто не радовало  его  -  ни  собственная  внешность,  ни
душевное состояние, ни зубы, ни аристократизм, ни карьера, ни уверенность,
с которой он всегда завоевывал женщин. Стареет он, что ли?
   В одну из таких минут ему доложили о приходе  Рауля.  Юноша  понравился
Шпицци уже в их первую встречу, на обеде у мадам де Шасефьер, теперь же, в
том настроении, в каком он пребывал, приход Рауля  был  как  нельзя  более
кстати.  Шпицци  нуждался  в  обществе  молодого  человека,  чтобы  самому
заразиться его молодостью.
   Рауль был полон надежд и желаний. Теперь больше, чем  когда  бы  то  ни
было, он хотел наперекор Визенеру осуществить свою идею встречи немецкой и
французской молодежи. Он хотел показать этому Визенеру, на что он,  Рауль,
способен, он хотел досадить ему. Быть может, фон Герке и Гейдебрег помогут
ему осуществить его план.
   Рауль пришел к выводу, что возражения Визенера  против  задуманного  им
юношеского  слета  вытекают  из  преувеличенного  страха  за   собственную
карьеру.  Судя  по  практике  германских   судебных   и   административных
инстанций, его, Рауля, мать не могла уже считаться настоящей еврейкой, она
была только "помесью", а уж ему и вовсе ничего  нельзя  было  поставить  в
вину. Для страхов и  мудрствований  Визенера  не  было  никаких  серьезных
оснований, вся суть в его чрезмерном карьеризме. Фон  Герке  или  господин
Гейдебрег - Рауль был уверен - не увидят ничего предосудительного  в  том,
что прадед его был евреем.
   Шпицци и в самом  деле  явно  обрадовался  его  приходу.  Рауль  быстро
проникся к нему доверием и держал себя так непосредственно, как уже  давно
с ним не бывало. Он вновь обрел свою прежнюю мальчишескую живость, выказал
себя в одно и то же время не по годам  взрослым  и  ребячески  задорным  -
сочетание, так часто помогавшее ему снискать  успех.  Господин  фон  Герке
обращался с ним как с равным. Он показывал ему свою  квартиру,  настойчиво
приглашал приходить почаще,  они  много  смеялись,  говорили  о  женщинах,
делясь своим опытом в  этой  области,  рассказывали  друг  другу  светские
сплетни.
   Все время, пока они оживленно болтали, Шпицци не оставляло чувство, что
он  где-то  уже  встречал  этого  мальчика.  Все  это  ему   знакомо;   он
неоднократно видел, как мальчик  ходит  по  комнате,  мужественно  и  чуть
вразвалку,  как  он  садится,  вскакивает,  закидывает   ногу   на   ногу.
Разумеется, во всем этом было многое,  что  Шпицци  наблюдал  в  мадам  де
Шасефьер и что Рауль наследовал от  нее.  Но  был  еще  человек,  которого
мальчик напоминал ему. Черт побери. Скажите на милость. Как он не  заметил
сразу. Этот правнук небезызвестного еврея Давида Рейнаха был  (да  это  же
ясно как день) сыном небезызвестного национал-социалиста Визенера.
   Барон фон Герке никогда не сомневался в  том,  что  Визенер  состоял  с
мадам де Шасефьер в связи. Ни он, ни она не афишировали  своих  отношений,
не трезвонили о них, но и не скрывали,  они  говорили  о  своей  дружбе  с
царственной простотой. И в том, что Визенер повесил у  себя  в  библиотеке
портрет Леа, было тоже нечто необычное; ясно, что оба хотя и не стремились
бросить вызов обществу, но и не побоялись  бы  пойти  против  условностей,
если бы эти условности серьезно им мешали. Шпицци поражало постоянство  их
связи; это уж почти что брак.
   Он еще не представлял себе, каким образом он это сделает, но уже твердо
знал, что когда-нибудь использует против Визенера  свое  открытие.  Он  не
скрыл своей радости по этому  поводу  и  еще  дружелюбнее,  еще  сердечнее
разговаривал с Раулем. Впрочем, он питал искреннюю симпатию к этому юноше.
   Тот  заговорил  наконец  о  своем  проекте  большого  слета   молодежи.
Нехорошо, сказал он, что во всех  странах  вокруг  национального  движения
толчется столько косных, одряхлевших людей. Национализм -  дело  молодежи,
двигать его должна  молодежь.  Сквозь  позу  Рауля  прорывалось  настоящее
увлечение.
   Шпицци мгновенно смекнул,  что  из  проекта  встречи  молодежи  удастся
выковать оружие против Визенера. Несомненно, если в связи с этой  встречей
выплывет имя господина де Шасефьер, "Парижские новости"  возобновят  атаку
против Леа и Визенера. Тогда наш славный Визенер увидит, что он  зарвался,
затянув поход против "ПН", перемудрив с ним. Он попадет в яму, которую сам
же себе вырыл.
   И Герке восторженно одобрил мысль Рауля. Обняв юношу за плечи, он ходил
с ним по комнате и говорил о деталях его проекта. Они обсудили план Рауля,
как два  проказливых  школьника,  замышляющих  каверзу  против  нелюбимого
учителя.
   Дружески, как бы между прочим, к слову, Шпицци спросил, почему же Рауль
не обратился но поводу задуманной им встречи  к  Визенеру,  ведь  он  свой
человек в доме де Шасефьер. Зеленовато-серые  глаза  Рауля  потемнели,  он
несколько раз глотнул, прежде чем ответить.
   - Ах, мосье Визенер,  -  сказал  он  с  вымученной  легкостью  и  пожал
плечами. - Он обещает все, что хотите. Но потом за  тысячью  дел  забывает
свои обещания.
   Господин фон Герке уже знал все. Рауль попытал  счастья  у  Визенера  и
получил отказ; мотивы ясны. Все складывалось как нельзя лучше.
   Шпицци улыбался, сиял, пускал в ход все свои наглые чары. Рауль  был  в
восторге от надменности, с какой Шпицци вскидывал  голову  и,  склонив  ее
чуть-чуть набок, тихонько фыркал или же  легким  движением  руки  смахивал
прочь врагов, препятствия, сомнения.
   Он ничего не обещает, пошутил фон Герке, когда Рауль собрался  уходить.
Не такой он человек, как его приятель Визенер. Но, подпел он итог всему их
разговору, он готов по мере сил помочь  Раулю.  Рауль  заразил  его  своей
пылкостью. В ближайшие же дни Шпицци поговорит с господином Гейдебрегом  о
плане Рауля.
   - Уж мы своего добьемся, - рассмеялся он. - Не называйте меня  бароном,
дорогой Рауль, - попросил  он  на  прощание,  -  называйте  меня  попросту
Шпицци.
   Когда Шпицци пришел к Гейдебрегу, тот, казалось, был  всецело  поглощен
собой: взгляд его тусклых белесых глаз на большом  тяжелом  лице  был  еще
более отсутствующим, чем