ый своими болями. Потом  приступ,
очевидно, прошел. Рингсейс вернулся из ада, тепло взглянул на гостя своими
большими выпуклыми глазами и попросил его рассказать о себе.
   И Зепп рассказал о том,  что  с  ним  случилось.  Рингсейс  внимательно
слушал.
   - Жаль, - сказал он наконец, - что можно сообщить только слова,  только
названия и обозначения постигнутого  опыта,  знания,  а  не  само  знание.
Возьмем, например, науку ожидания. Кто научился ждать,  над  тем  никто  и
ничто не властны. Откровенно признаюсь  вам,  -  он  говорил  с  трудом  и
таинственно, - после вынужденного отъезда  из  Германии  я  сам  некоторое
время томился тоской и тревогой, я бы  даже  сказал  -  чувство  вал  себя
несчастным. Больше всего я жалел об одной рукописи. - И,  начав  говорить,
он уже рассказал все подробно. - Дело в том, что  я  взялся  написать  для
энциклопедии статью о Ксантиппе. Я двадцать лет собирал материал, я собрал
все, что только можно было найти, и пришел к новым  убедительным  выводам,
подтверждающим точку зрения тех, кто пытался спасти честь Ксантиппы.  Люди
рады опозорить человека, и за две тысячи триста лет можно многое наклепать
на храбрую умершую женщину. Мне это никогда не нравилось, да и  сейчас  не
нравится. И я, как вы понимаете, радовался своему материалу,  и  мне  жаль
было, что он остался в моей аудитории, в шестом шкафу, вместе  со  старыми
папками.  -  Он  умолк,  по  его  большому   бескровному   лицу   медленно
расползалась хитрая усмешка. - Но, видите ли, - продолжал он, - когда  мне
пришлось, так  сказать,  заново  приняться  за  работу  над  материалом  о
Ксантиппе, я обнаружил на полях  одной  старой  рукописи  заметку,  и  она
подсказала мне догадку,  весьма  убедительную  и  для  моих  целей  крайне
важную, можно сказать - решающую. А  ведь  получи  я  просто  свой  старый
материал, я, безусловно, прошел бы мимо этой заметки и не добрался  бы  до
моей догадки. Значит, я поторопился, незачем было расстраиваться, это было
глупо с самого начала. Ибо, видите ли, вся работа в целом не была срочной,
да она и теперь еще не срочная. Когда я уехал, энциклопедия дошла до буквы
"Т" (том Taurisci - Thapsis) [Таврида - Тапс], и,  стало  быть,  в  лучшем
случае понадобится еще двенадцать лет, пока мы доберемся до буквы "X" и до
слова Xanthippe [Ксантиппа]. До тех пор Одиссей вернется и вся  история  с
нашими варварами порастет густой травой. Но я хотел говорить  не  о  себе,
дорогой мой Зепп, - виновато  сказал  он,  -  а  о  вас.  Самое  важное  -
подготовиться внутренне. Мало есть вещей, которые не  могут  быть  сделаны
завтра лучше, чем сегодня.
   Это была примитивная мудрость; однако она успокоила  Зеппа  и  укрепила
его силы в тяжелую минуту.
   Наступил  вечер,  и  Зепп  отправился  в   ресторан,   где   уговорился
встретиться с Эрной Редлих. Он пришел раньше назначенного времени,  и  она
тоже. Эрна была  возбуждена.  Она  рассказала  о  том,  какое  впечатление
произвел случай с Зеппом на редакцию.  Сегодня  взамен  Зеппа  в  редакцию
явился Герман Фиш, Зепп его знает, тот самый Фиш, который раньше работал в
"Берлинер Тагеблатт".  Да,  Зепп  его  знал,  Герман  Фиш  -  хороший,  но
политически бесцветный журналист, трус. И никто из  редакторов  не  желает
мириться с его присутствием. Все настаивают, чтобы Зеппа вернули на работу
и чтобы его статья, пародия на речь фюрера, была напечатана.
   Вот  что  рассказала  Эрна,  пылая  сочувствием  к  Зеппу.  Ее   глаза,
придававшие лицу чуть сентиментальное выражение, сияли,  детское  открытое
личико разрумянилось, она  против  обыкновения  размахивала  перед  Зеппом
своими маленькими ручками. Потом стала упрекать его: почему он ни о чем не
сказал ей, ведь прошло уже целых два дня, как все  это  случилось.  Она-то
думала, что они друзья, и вдруг  оказывается,  что  о  таких  событиях  ей
приходится узнавать в редакции от третьих лиц, а не от него.
   Зеппа растрогало ее волнение, а от того, что  она  рассказала,  у  него
забилось сердце. Он же знал, что товарищи станут за  него  горой.  И  Зепп
сразу поверил, что нее образуется. Как хорошо, что он решил повременить  и
не рассказал о случившемся Анне. Только напрасно унизил бы  себя.  Завтра,
говоря с ней, он будет чувствовать под собой более твердую почву.
   Зепп еще долго болтал с Эрной Редлих, он прошел с  ней  часть  пути,  а
затем, бодрый, направился домой.
   Навстречу ему ударил газ, у него  занялось  дыхание.  Рванув  окно,  он
распахнул его и побежал в ванную закрыть кран. Увидел  в  ванне,  в  воде,
Анну; ее тело опустилось в воду, но она все еще полулежала, вода  доходила
ей до рта. Однако у нее был свежий вид, кожа розовая, губы красные.  Слава
богу, она жива.
   Зепп дотронулся до нее, она показалась ему холодной, холоднее воды.  Он
попытался ее поднять,  тело  было  тяжелое,  безжизненное.  На  минуту  он
выпустил ее, глубоко вздохнул; заметил шланг, лежащий возле нее  в  ванне.
Снова, натужившись, попытался вытащить  ее  из  воды.  Наконец  с  большим
усилием поднял и поволок к кровати; с тела струилась вода, вода натекла на
пол, на постель, Зепп и сам весь промок до нитки.
   Он выбежал на лестницу, постучал в соседнюю дверь.
   - Врача, врача! - кричал он, не помня  себя,  по-немецки.  Сквозь  одну
приоткрывшуюся дверь просунулась голова.
   - Что такое?
   - Врача, врача, - повторял Зепп уже по-французски. - Несчастный случай.
   Он опять побежал в комнату.  Неумело  пытался  вернуть  к  жизни  Анну,
равномерно вытягивая и поднимая ее руки.
   "Это же все неправда, - думал Зепп. - Все это привиделось мне. Я с  ума
сошел. Она не могла сделать это".
   - Анна, Анна! - кричал он, боязливо  заглядывая  ей  в  лицо  и  ожидая
ответа; но у нее отвалилась челюсть, и теперь рот с большими белыми зубами
зиял уродливо и страшно.
   Радио все еще играло. Он выключил его. И торопливо, раз  за  разом,  не
помня себя, продолжал сгибать и вытягивать ей руки. "Я же надел  ради  нее
новый костюм, - думал обезумевший Зепп. - Она же,  наверное,  заметила.  И
могла из этого понять, как хорошо я к ней  отношусь.  Как  она  узнала  об
истории с Гингольдом? Ведь я ничего не сказал ей. Нет, все  это  не  может
быть".
   Кто-то вошел, это был Ганс. После первых мгновений безмерного испуга он
понял все - гораздо быстрее, чем Зепп. До прихода врача он вместе с  отцом
бился над Анной, давая краткие, деловые указания; больше ни о чем не  было
сказано ни слова.
   В сопровождении Мерсье пришел врач с кислородным аппаратом.  За  ним  -
полицейский чиновник. После короткого осмотра врач  установил,  что  здесь
делать ему нечего, и все удалились.
   Только теперь  Зепп  по-настоящему  понял,  что  произошло.  Ганс,  сам
обессиленный, с ужасом увидел, что  отец  потерял  над  собой  власть.  Он
сидел, беспомощно сгорбившись, и тихо, без конца, по-детски плакал. Ганс с
трудом заставил его снять с себя промокший костюм.
   Потом они сидели в тесно заставленной комнате наедине с  умершей.  Окна
были широко раскрыты, но легкий сладковатый запах газа все  еще  держался.
На улице воздух становился все свежее,  от  усталости  и  ночной  прохлады
обоих познабливало.
   Зепп, в неряшливо одетой пижаме, весь скорчился, одна  штанина  у  него
завернулась,  и   Ганс   невольно   смотрел   на   ногу   отца,   поросшую
грязновато-седыми волосами. А тот  говорил  и  говорил,  и  вдруг  надолго
умолкал. Он то обращался к Гансу, то к самому себе, не ожидая ответа.
   Он чувствовал потребность оправдаться перед мальчуганом и  перед  самим
собой. Его мучило, что он часто брюзжал,  был  несправедлив  к  Анне,  его
мучило, что он так по-ребячески выкрикнул: "Никогда, никогда, никогда". Он
раскаивался, что ничего не сказал ей об увольнении и что  сегодня  вечером
провел так много времени  с  Эрной.  Все  это  было  очень  нехорошо,  но,
разумеется, не это толкнуло Анну  на  самоубийство.  Причину  надо  искать
глубже, он тут ни при чем, виноват ли он, что в эмиграции  вся  жизнь  так
мелкотравчата, ничтожна и убога? Невелика премудрость быть героем однажды,
дважды или трижды, гораздо труднее нести непрерывную цепь будничных  забот
и мытарств. И оттого, что вся эта дрянь, эти повседневные мелочные  заботы
изматывали Анну гораздо больше,  чем  его,  Зеппа,  она  утратила  веру  и
мужество.
   - Она, видишь ли,  поставила  точку,  -  говорит  он  и  несколько  раз
повторяет эту странную фразу.
   У Ганса  рвется  сердце  от  пережитого  ужаса.  Как  он  ни  старается
держаться, мысли у пего путаются и  разбегаются.  Он  хочет  постичь,  что
толкнуло мать в объятия смерти. Из  речей  Зеппа  он  постепенно  начинает
уяснять себе причины и следствия. "Разве я виноват? Разве  я  виноват?"  -
требовательно спрашивает Зепп. Ганс всегда склонен винить в первую очередь
обстоятельства, и все же Зепп  преступно  легкомысленно  вел  себя,  этого
отрицать нельзя. И хотя мальчик на вопрос отца ответил: "Нет, нет",  -  но
это "нет" прозвучало очень уж вяло и неубедительно.
   Бегут часы, забрезжил бледный рассвет. Зепп молчит, погруженный в себя.
Он хорошо расслышал нотку сомнения и неуверенности в ответе Ганса,  и  это
больно задело его. Он спорит с собой, он спорит  и  с  Анной.  Она  судила
правильно, он, вероятно, плохой политик,  он  ничего  не  понимает,  кроме
своей музыки. Но он же тугодум, надо было предоставить ему больше  времени
для размышлений, надо было ждать, вместо  того  чтобы  попросту  поставить
точку. Анна была ему большой опорой, она была его музыкальной  совестью  и
участвовала в его работе, пока он сам не забросил свое искусство; пожалуй,
без нее он застрял бы  на  полпути.  Но  у  нее  была  неприятная  манера,
несносная, она повторяла одно и то же двадцать раз, не давала  ни  отдыху,
ни  сроку,  и  ее  вечные  приставания  действовали  на  нервы;  долго  ли
выдержишь, если от тебя изо дня в день  требуют  наивысших  достижений.  И
если на порицания она была скора, то на похвалу скупилась. Когда он сыграл
ей напоследок песню на слова Вальтера,  она  едва  процедила  сквозь  зубы
несколько слов одобрения. После всех  своих  придирок  могла  бы  хотя  бы
немного  расщедриться:  ведь  песня  действительно  хороша.  И  если  быть
искренним, так он порой даже рад  был,  что  в  эмиграции  Анна  не  могла
по-настоящему участвовать в его работе.
   Подло с его стороны, что в эти минуты он наскреб такие мыслишки. Только
потому, что совесть у него нечиста. За все хорошее, что  она  сделала  для
него, он ей но воздал.
   Зепп снова  начинает  говорить.  Когда  у  них  возникали  какие-нибудь
разногласия, объясняет он Гансу, стараясь  приглушить  свой  пронзительный
голос, и поэтому он звучит хрипло и монотонно, Анна  почти  всегда  бывала
права. Но он тоже не хотел огорчать ее, и в  конечном  счете  оба  шли  на
уступки. Договорились бы они и на сей раз, тут и сомнений быть  не  может.
Он ведь так тщательно и опрятно  оделся  -  специально  для  объяснения  с
Анной;  к  удивлению  Ганса,  Зепп  несколько  раз  это  повторяет.  Гансу
приходится подтвердить, что он застал его, придя домой,  в  хорошем  новом
костюме.
   - Это очень важно, - говорит Зепп и опять несколько раз повторяет ту же
фразу.
   Ганс не понимает, куда, собственно, клонит Зепп. Но не задумывается над
этим, его мучают собственные мысли. Не только Зеппу, но  и  ему  следовало
иначе вести себя с этой умершей женщиной. Он вдруг почувствовал,  как  она
проводит рукой по его волосам.  Мама  часто  делала  это,  но  он  отлично
помнит, когда она погладила его по голове в  последний  раз.  То,  что  он
предложил ей двести пятьдесят франков, было глупо  и  грубо.  В  последнее
время они перестали понимать друг друга, он и мама. Она ничего не знала  и
не хотела знать о его новом мире. Но она делала для  него  все,  что  один
человек  может  сделать  для  другого.  Не  раз  он  почувствует,  жестоко
почувствует, что ее нет на свете. До чего же нелепо, что он решил  сдавать
экзамены на бакалавра. Ведь он давно мог бы зарабатывать, ей  не  пришлось
бы так изматываться, и все сложилось бы иначе.
   У мамы теперь совсем другое лицо, чем было при  жизни,  более  строгое,
более красивое. Или он ошибается? В последние месяцы мать  была  для  него
лишь вечно занятой домохозяйкой. Глядя на нее сейчас, он впервые думает  о
том, что не всегда он знал ее лишь  как  женщину,  с  которой  вместе  мыл
посуду. Он роется в памяти, пытаясь воскресить картины прошлого. Он  видит
ее молодой, в декольтированном бальном платье - тогда он  был  еще  совсем
мал, - видит ее спину, прекрасные сияющие глаза, нежное и  яркое  лицо.  А
вот она же во время поездки в Париж, уже значительно позднее,  энергичная,
подвижная, в меховом манто - совсем иная, чем женщина, которую он ребенком
видел в вечернем платье с обнаженной спиной, но и не та, что согнулась над
грудой посуды. Это совершенно разные женщины, и все они -  его  мать.  Как
мало он знал ее, как мало он о ней думал.
   Зепп рывком поднимается с клеенчатого кресла.  Да  его  сознания  дошло
тиканье часов, и ему вспомнилось, что уже наступает вторник, а  ведь  часы
заводят в понедельник вечером. Радуясь в глубине души,  что  надо  сделать
нечто отвлекающее от тяжелых мыслей, Зепп встал; все тело у него болит,  и
ошеломленный Ганс видит, что он влезает на стул и заводит часы.
   Но ключ почти  не  поворачивается:  часы  заведены.  Анна,  прежде  чем
сделать "это", завела их.
   В душе Зеппа словно плотина прорвалась. Он  вдруг  понял,  что  она  до
последнего мгновения думала о нем, только о нем. Она лишь скупо  похвалила
его за песню Вальтера, но  никогда  уже  не  будет  на  свете  ни  единого
человека,  который  бы  так  слушал  его  музыку,  как  Анна,  всей  душой
отзывалась она на нее.
   И вдруг перед ним предстает почти осязаемо живо все,  что  она  сделала
для него, ее вечная большая любовь и мелкие повседневные заботы, все,  что
она ради него оставила, до  конца  ему  отдавшись,  он  видит  все  сразу,
десятки разнообразных Ани,  сливающихся  в  единую  Анну.  Он  видит  Анну
смертельно усталую, улыбающуюся, ослабевшую от потери крови после рождения
маленького Ганса; Анну, стоящую  у  рояля,  когда  он  впервые  сыграл  ей
"Тридцать седьмую оду Горация"; Анну, вместе с ним  смеющуюся  безудержным
смехом, как будто ничем  не  вызванным,  бессмысленным  и  все  же  полным
смысла, за минуту до того, как министр вручил Зеппу орден;  Анну,  лежащую
на лужайке в Богемском лесу, с солнечными бликами на животе.
   И вдруг, в этот бледный час рассвета, Зепп снова  заговорил,  он  начал
рассказывать своему мальчугану об Анне. Он рассказал ему о молодой Анне, о
ее сверкающей жизнерадостности и  чувстве  юмора;  какой  это  был  добрый
товарищ, как она умела прощать глупую шутку, дурное настроение. Рассказал,
какой  она  была  еще  до  рождения  Ганса.  Ганс,   смотревший   на   нее
сознательным, оценивающим взглядом только в последние годы, не имеет  даже
представления о том, как отличается Анна последних лет  от  прежней  Анны.
Да, Зепп не  мог  не  прославлять  эту  женщину,  не  мог  не  пропеть  ей
надгробную песнь, и он дал себе волю, он изобразил девушку Анну, какой она
была в восемнадцать и девятнадцать лет,  он  описывал  ее  тело  с  такими
подробностями, о которых никогда бы не поведал мальчугану. Он  должен  был
рассказать ему, как прекрасна была эта умершая женщина в пору расцвета.
   Ганс слушал испуганный, очарованный, смущенный. Он узнает  мать,  какой
она была в прежние  времена.  В  конце  концов,  он  часть  этой  женщины,
единственное, что от нее осталось; чувство, что он продолжает  ее,  в  нем
очень сильно, и поэтому он  вправе  знать,  какой  она  была.  И  все-таки
бесстыдное описание Зеппа смущает  его,  он  даже  покраснел  и  не  смеет
взглянуть отцу в глаза.
   А Зепп уже говорит о другом, он не прерывает свой бесконечный  монолог.
Мысли  Ганса  ускользают  в  сторону.  Мать  принадлежала  к   несчастному
поколению, обреченному на гибель, поколению,  вынесшему  на  своих  плечах
наглую,  бессмысленную   империалистическую   войну;   оно   страдало   от
всевозможных вывихов и теперь кончает свои дни в жестоких судорогах.  Мать
это чувствовала, чувствовала сильнее Зеппа и потому "поставила точку". Сам
Ганс не  понимает,  как  можно  капитулировать  без  борьбы.  Но  человеку
предыдущего поколения, каким была его мать, нельзя поставить в упрек,  что
он дезертировал.
   Зепп  постепенно  умолк,  на  этот  раз  окончательно.  Отец   и   сын,
сгорбившись, сидели рядом у окна. Наступило утро. Зепп  клевал  носом  или
смотрел в одну точку,  тупой,  опустошенный.  Ганс  тоже  чувствовал  себя
совершенно разбитым. Позади был загруженный день, домой он пришел усталый,
ужасное событие заглушило усталость, - тем сильнее одолела она его теперь.
Силы оставили его.
   Бедная мама. Ганс чувствовал глубокое сострадание к  ней.  Как  страшно
принадлежать к такому поколению. Не надо  было  ему  предлагать  ей  тогда
двести пятьдесят франков. А от экзамена лучше отказаться.  Трудно  в  этом
прогнившем старом мире  делать  естественное,  разумное,  то,  к  чему  ты
призван. Годы потратил он на зубрежку ради получения аттестата. Зеппу надо
было заниматься музыкой, а он пишет политические статьи. Потому  и  умерла
мама. Когда мы придем к власти, жизнь станет иной, лучшей. В нашем мире не
будет изгнания. В нашем мире не будет никому не нужных экзаменов  и  никто
ни у кого не украдет парусной лодки. Бедная мама. Обреченное поколение.
   Глаза у него закрылись. Он прикорнул на своем стуле, в неудобной  позе.
И все же заснул здоровым сном без сновидений, набираясь сил для дела своей
жизни, которое не будет обреченным, он это знал.



        3. СОЛИДАРНОСТЬ

   В воскресенье Гейльбрун  проспал  чуть  ли  не  до  полудня.  Когда  он
проснулся, его положение показалось ему не столь безнадежным. За обедом он
изображал веселость, разговаривал с Гретой добрым, отеческим и  уже  снова
чуть-чуть величественным тоном.
   После обеда он встретил в клубе Эгона Франка и, чувствуя себя в хорошей
форме, тотчас же отозвал его в сторону и изложил свою просьбу. Эгон  Франк
особенного энтузиазма не обнаружил, но, промямлив что-то, обещал дать  ему
деньги, так что у Гейльбруна гора с плеч свалилась.
   К вечеру он был в полном ладу с собой. Ему было жаль Зеппа  Траутвейна,
но ведь тот поступил непростительно глупо, и, если дело его приняло плохой
оборот,  он  не  имел  никакого  права  сваливать  последствия  на   него,
Гейльбруна. На первом месте у него обязательства по отношению к  дочери  и
ее ребенку. Когда Гингольд позвонил ему и подчеркнуто равнодушным тоном, в
котором трудно было уловить нотку напряженности и страха,  спросил,  какое
же решение он принял, Гейльбруну удалось без особых угрызений  совести,  в
пышных, велеречивых словах сказать "да".
   Он готовился к тому, что в редакции его хорошенько  отчитают  за  Зеппа
Траутвейна, и внимательно продумал свой ответ. И когда редакторы Пфейфер и
Бергер, по-видимому от имени всех остальных, действительно явились к  нему
и с тревогой спросили, что случилось с Зеппом,  он  повел  себя  величаво,
уверенно и притом глубоко человечно. Разумеется, заверил  Гейльбрун  своих
коллег, он и не думает отступиться от Зеппа, ведь он же  сам  устроил  его
здесь,  и  Зепп  будет  по-прежнему  работать  в  "ПН".  Но  с   формально
юридической точки зрения - что поделаешь с Гингольдом? Увольнение остается
в  силе.  Видеть  в  этом  политический  маневр  со  стороны  Гингольда  -
бессмыслица. Пусть только Гингольд попробует сунуться к старому Гейльбруну
с такими фокусами.
   Но  редакторы  этим  не  удовлетворились.  Они   требовали   ясного   и
решительного ответа: дал он свое согласие на увольнение Зеппа, как уверяет
Гингольд, или  не  дал.  Тут  жизнерадостность  и  величавость  Гейльбруна
постепенно померкли; как он ни вилял, а  пришлось  сознаться,  что