н.  Пишет
статьи, этот скоморох, этот Дон-Кихот. Заболел навязчивой идеей выцарапать
из тюрьмы Фрицхена. Он, одиночка, изгнанный профессор музыки, хочет  взять
верх над семидесятимиллионным народом с его самолетами, с его  танками,  с
его фюрером. "Ползал бы Вальтер на брюхе", - хвастливо поет  он.  Грошовое
утешение. Все те, кто ничего не достигли, утешаются на такой манер.  Когда
пасуешь в реальной жизни, где от тебя требуется действие, ищешь убежища на
моральных высотах.
   Но, к сожалению, этот Зепп Траутвейн совсем не банкрот. Он не ползал на
брюхе, и все же он не  банкрот.  Как  раз  наоборот,  он  взял  верх,  он,
отставной  профессор  музыки,  а  с  ним  и  Леа.  Весь  аппарат   насилия
семидесятимиллионного народа в конечном счете оказался не в  силах  отнять
ягненка у бедняка. Семидесятимиллионный народ, несмотря на свои самолеты и
своего  фюрера,  принужден  выдать  своего  узника.  Смешно.  Противоречит
разуму. И так легко удалось  Траутвейну  этого  добиться.  Он  писал  свою
музыку, а левой рукой, мимоходом, вытащил из  тюрьмы  Фрицхена  Беньямина,
узника  семидесятимиллионного  народа.  Зепп  Траутвейн  -  Давид,  а  он,
Визенер, - хвастливый Голиаф. Разгадан и отвергнут.
   Визенер безостановочно ходит по своей прекрасной квартире, из комнаты в
комнату, из кабинета в библиотеку, оттуда - в столовую.  В  библиотеке  он
против воли останавливается перед портретом Леа.  Глупая  улыбка?  Никаких
мыслей за этим гладким высоким лбом? О, еще какие мысли  за  ним,  наглые,
злонамеренные. А улыбка? И как только он до сих пор не видел, что эта едва
заметная улыбка невообразимо высокомерна. И как вообще он столько  времени
терпел, чтобы этот наглый портрет вечно взирал на него  сверху  вниз?  Леа
вышвырнула его, а он по-прежнему терпит ее нахально улыбающийся портрет? С
ума он сошел? Мазохист он?
   - Нет, моя милая, я совсем не мазохист.  Я  велю  снять  ваш  уважаемый
портрет.
   Арсен будет очень доволен: Арсену очень нравится все, что  произошло  у
нас в последнее время. Арсен гордится  нами  и  никогда  не  одобрял  наши
отношения с еврейкой.
   Я не обманываю себя и не собираюсь обратить все в водевиль.  Я  сегодня
потерпел поражение, самое настоящее поражение. Но партия еще не  окончена,
мы в силах выдержать поражение. Вспомните, пожалуйста,  сколько  побед  мы
занесли в свой актив за это время. Как желток в яйце  защищен  от  невзгод
внешнего мира, так и мы защищены благоволением Конрада Гейдебрега от каких
бы  то  ни  было  нападок.  Мы  необыкновенно  искусно  разрешили   весьма
щекотливую  задачу  -   с   величайшим   успехом   пустили   в   обращение
сфабрикованные сведения. В  тот  день,  когда  руководство  сочтет  нужным
публично заклеймить лживость антифашистской прессы,  нашу  особу  увенчает
сияние славы. И "Бомарше" уже печатается, в самое  ближайшее  время  книга
выйдет в свет, а это - успех, в котором сомневаться не приходится.
   Быть может, мы чрезмерно возомнили о себе? В школе, на  уроках  древней
истории, нам рассказывали о "гибрис" и о том, какую кару придумали боги за
эту  "гибрис".  Ниобея,  Ксеркс,  Наполеон.  Нет,   не   будем   чрезмерно
возноситься, нельзя много позволять себе. Даже фюрер  не  может  себе  все
позволить - вот пришлось же ему выдать Фридриха Беньямина.
   А разве я чрезмерно высокого мнения о себе? Разве я и в самом деле не в
лучшем положении? Разве не верно, что, расставшись со мной, Леа  причинила
себе  большее  зло,  чем  мне?  Мне  куда  легче,  я  могу  утешиться,   в
утешительницах недостатка  нет,  вокруг  меня  сколько  угодно  аппетитных
женщин.
   На письменном столе  Визенера  лежала  полученная  с  последней  почтой
корректура "Бомарше". Визенер просмотрел титульные листы. На одном из  них
красивым четким шрифтом было напечатано посвящение мадам де  Шасефьер.  Он
взял автоматическое перо, с усилием  глотнул  слюну  и  жирной,  уверенной
чертой все перечеркнул. Как ни больно было, но он почувствовал облегчение.
Эпизод "Леа" перечеркнут, ликвидирован.
   Он опять остановился перед портретом. Теперь, когда  поставлена  точка,
зачем, в сущности, снимать портрет? Немало ведь у него вещей,  сохраненных
на  память  о  пережитом.  А  портрет  Леа   -   произведение   искусства,
доставляющее эстетическое удовольствие. И разве милейшие  враги  не  будут
язвительно улыбаться именно оттого, что он снимет портрет и на  его  месте
они увидят оголенное пятно или другую картину?
   Он всматривается в портрет, внимательно, испытующе, точно видит  его  в
первый раз, и начинает вслух разговаривать с нарисованной Леа.
   - Я знаю тебя другой, моя милая, - говорит  он  ей  вкрадчиво,  сладко,
коварно. - Я видел твое лицо другим, совсем другим, каким ни одна душа его
больше не видела. - Он вспоминает лицо Леа, когда  она,  бывало,  лежит  в
сладостном изнеможении после его ласк. - И я опять увижу тебя  такой,  моя
милая, - объявляет он ей.
   Все это он говорит нарисованной Леа потому, что живая  Леа  лишила  его
возможности говорить с ней. Он ругает ее, он молит  ее,  прощает,  грозит,
высмеивает. Поговорив с портретом, он чувствует, облегчение.
   Нет, он не  может  доставить  удовольствие  Арсену:  портрет  останется
висеть там, где висит. У портрета есть уши, портрет все слышит,  все,  что
Визенер хочет сказать Леа. Если он уберет портрет, связь с Леа порвется, и
навсегда. Пока портрет здесь, Леа не свободна, так же как и  он,  Визенер.
Портрет останется на месте. Лучшего места для него не придумаешь.
   Кроме всего, он - постоянное напоминание.
   - Вы бросили мне упрек, мадам, что я варвар только  наполовину,  не  до
конца. Благодарю за дружеское указание. And therefore I am  determined  to
prove a villain [теперь-то я уж постараюсь  доказать,  что  я  законченный
негодяй (англ.)].



        15. КОСТЮМ НА НЕМ БОЛТАЕТСЯ, КАК НА ВЕШАЛКЕ

   Ильза Беньямин с удовольствием встретила бы своего мужа одна. Раньше ей
страшно было мысленно произносить слова "мой  муж";  он  был  Фрицхен  или
Беньямин. Теперь он стал ее мужем, и она имела право встретить  его  одна.
Но сотрудники "Парижской почты" заявили, что никак  нельзя,  чтобы  приезд
Фридриха Беньямина в  Париж  прошел  незаметно,  -  возвращение  его  надо
превратить в праздник, и Ильзе пришлось волей-неволей согласиться с  ними.
Таким образом, в то утро,  когда  он  должен  был  прибыть,  на  Восточном
вокзале  собралось  много  народу   -   репортеры,   представители   левых
французских партий, кинооператоры, просто любопытные и люди,  без  которых
ни одно событие не обходится.
   Фридрих Беньямин стоял у окна вагона в знакомом котелке  на  голове,  с
знакомой сигарой  во  рту.  Но  едва  ли,  кроме  этих  двух  неотъемлемых
принадлежностей, еще что-нибудь осталось от прежнего Беньямина.  Лицо  его
совсем не походило на  грустную  клоунскую  маску,  оно  сильно  похудело,
приобрело  какой-то  беловато-желтый  оттенок,  и  на  этом  изборожденном
глубокими складками лице, на  котором  и  слепой  мог  бы  увидеть  печать
фанатизма и страданий, пугающе горели карие круглые глаза.
   Он стоял у окна, в том же костюме, в котором уехал,  но  теперь  костюм
болтался на нем, как на вешалке. Хотя у  него  давно  уже  не  было  такой
удобной  постели,  как  диван  спального  вагона,  он   почти   не   спал.
Освобождение пришло слишком внезапно. Тюремщики без  конца  твердили  ему,
что он вряд ли выйдет из тюрьмы живым,  адвокатов  к  нему  не  допускали,
слухи об усилиях, предпринимаемых цивилизованным миром для  его  спасения,
до него не доходили, он был в полной изоляции и готовился лишь к одному  -
держаться на суде мужественно и умереть с высоко поднятой головой, оставив
по себе достойную память.
   Когда его вывели из  тюрьмы  и  куда-то  повезли,  он  опасался  самого
худшего - что его без суда,  выстрелом  в  спину,  прикончат.  Услышав  от
конвоиров, что он находится на территории Швейцарии  и  что  он  свободен,
Беньямин сначала  принял  это  за  злую  шутку,  не  почувствовал  никакой
радости, в голове у него все смешалось, а когда наконец  он  поверил,  ему
стало дурно от внезапно свалившегося на него счастья.
   Всю ночь, лежа в спальном вагоне, он не мог прийти в себя от  глубокого
изумления. Беньямин знал, как редко торжествуют свобода и  справедливость,
за которые он всю жизнь боролся, и не мог себе представить, чтобы  свобода
и справедливость победили именно в его деле.
   Семь месяцев назад он уехал с этого же вокзала. Ильза махала ему  рукой
и говорила, чтобы он не звонил ей по телефону. И тот же котелок был у него
на голове, и так же держал он в зубах сигару и думал, что  не  больше  чем
через пять дней он вернется в Париж обладателем  драгоценного  паспорта  и
драгоценных сведений. И вот пять дней превратились в семь  месяцев,  и  он
вернулся такой же беспаспортный, каким  уезжал,  но,  разумеется,  гораздо
более осведомленный, чем до отъезда.
   А вот и Ильза, первый человек, которого он  искал  глазами,  собственно
говоря, уже с той минуты, как тронулся этот поезд. Вот она стоит:  она  не
машет ему рукой, только смотрит на него, и этот взгляд говорит больше, чем
если бы она бросилась к нему и прильнула всем телом.
   Он идет по коридору, слегка пошатываясь, он крепко держится  за  медные
поручни вагонной лесенки. К нему обращено  множество  лиц,  он  улыбается,
робко, глубокой улыбкой, у него одно желание - домой. То  есть  куда?  Где
его дом? По-прежнему гостиница "Атлантик"? Его дом - это там,  где  Ильза,
это там, где он сможет спокойно лечь и заснуть и спать крепко и долго.
   Из  множества  ртов  вырываются  какие-то  приветствия,  множество  рук
протянуты к нему, но вот наконец лицо Ильзы рядом, Ильза его обняла или он
ее? Он пожимает множество рук, он, вероятно, и говорит что-то, он точно не
знает, кому и что, свежий воздух опьянил  его,  он  ошеломлен.  Потом  все
двинулись к выходу, на тебя нацелены фотоаппараты, кинооператоры работают,
тысячи глаз смотрят на тебя. Но наконец-то он  в  машине,  Ильза  называет
адрес, его как будто очень занимал вопрос, - какой? - но он все  пропустил
мимо ушей, он так утомлен и взволнован, что и  не  спрашивает.  Ему  важно
одно: куда-нибудь они приедут, и скоро он сможет лечь и заснуть.
   И вот они с Ильзой одни.  Он  сегодня  еще  не  завтракал,  поэтому  он
послушно пьет кофе и что-то ест, но что, он  сказать  не  мог  бы.  И  без
умолку болтает. Описывает лицо своего первого тюремщика, второго, третьего
и рассказывает, на каком диалекте они говорили. И каким разочарованием для
него было, что его не послали ни на  какие  работы;  вместе  с  остальными
заключенными его поднимали в пять утра, но всех угоняли на работы,  а  для
него день тянулся без конца. Но не об этом вовсе хотелось ему  рассказать.
Как томило его  желание  поделиться  с  кем-нибудь  своими  мыслями  в  те
невыносимо долгие часы, когда он ждал смерти  в  своей  одиночной  камере.
Было много такого, о  чем  стоило  рассказать,  несмотря  на  убийственную
монотонность  тюремного  существования,  и   его   сжигала   невозможность
поговорить с живым человеком. И вот перед ним слушатель, которого ему  так
мучительно не хватало, лучший, любимейший слушатель, Ильза, а он болтает о
самом маловажном, а о существенном, о том,  чем  он  полон  до  краев,  не
говорит ни слова. Но постепенно поток его слов мелеет, и наконец  Беньямин
умолкает.
   Ильза сидит против него и курит, а он, не  отрываясь,  смотрит  на  нее
круглыми, скорбными,  беспокойными  глазами.  Сколько  раз  в  нескончаемо
длинные часы пытался он вызвать в своем воображении  ее  образ,  но  образ
Ильзы не давался ему. С присущей ему подозрительностью  он  всегда  думал,
что та Ильза, которую он создал себе в одиночестве своей камеры, несколько
идеализирована. А теперь он видит, что в реальной Ильзе есть что-то от той
Ильзы, но эта Ильза ведь  живая,  _эта_  не  снится  ему.  Она  ему  очень
нравится,  он  любит  ее,  через  край   переливается   в   нем   огромная
благодарность к этой женщине, которая так  много  сделала  для  него,  так
заботится о нем. Но ему мучительно, болезненно  хочется,  чтобы  она,  как
бывало, сказала ему какую-нибудь резкость, высмеяла его. Как ни  любит  он
Ильзу, сидящую перед ним, такую преданную, ему не хватает  прежней  Ильзы,
той, что всегда подтрунивала над ним и плохо с ним обращалась, он  тоскует
по Ильзе, которую оставил, уезжая.
   Она задумчиво смотрит на него, и, когда он умолкает, она даже довольна,
что может, не отвлекаясь, разглядывать его. Нет, инстинкт не обманул ее  -
с первого взгляда она угадала в нем  незаурядного  человека.  А  теперь  и
судьба его показала, что все и в нем и вокруг него незаурядно. Если бы  он
не был так фанатически убежден в  деле,  за  которое  боролся,  судьба  не
определила бы ему вынести такие страдания во имя  этого  дела.  Она  любит
его, и любит сильнее прежнего.
   Но к  ее  чувству  примешивается  некоторая  отчужденность.  Бесспорно,
счастье, что такой человек, как он, - ее муж, но к этой мысли надо сначала
привыкнуть. Ее пугают его странная робость  и  болтливость,  отсутствующий
взгляд, беспокойная рассеянность, внезапное молчание.
   - Ах, голубчики мои, - не может удержаться она, чтобы не воскликнуть  с
очень саксонским акцентом.
   И вот эта знакомая интонация ее голоса, которую он так долго не слышал,
сразу восстановила между ними прежнюю близость, показала  ему  заслоненный
теперешней Ильзой ее прежний  облик,  и  он  почувствовал  себя  дома.  Он
улыбнулся ей благодарно, нежно.
   Но опять на него наваливается усталость. Ильза видит, что глаза у  него
слипаются, и укладывает его в постель. Как часто ее сжигало желание  спать
с ним. А теперь ее  не  очень  разочаровывает,  что  он  лежит  смертельно
усталый, ничего так не желающий, как покоя. Она сидит  возле,  смотрит  на
него и ждет, пока он, держа ее руку в своей, не засыпает.


   Через два дня Фридрих Беньямин кое-как пришел в  себя.  Разумеется,  он
все еще не мог освободиться от представления, что  он  в  концентрационном
лагере и всецело во власти разнузданного сброда. Ему то и дело приходилось
внушать себе, что он может, если захочет, ходить по улицам города Парижа и
чувствовать себя независимым человеком. Но он не выходил из дому. Ему было
страшно,  что  можно  встретить  кого-либо  из  знакомых,   что   придется
поддерживать разговор.
   Постепенно рассеивалось чувство отчужденности между ним  и  Ильзой;  за
живым, решительным лицом много  познавшей  женщины,  которая  жила  теперь
рядом с  ним,  он  видел  нежное,  дерзкое  белое  лицо  прежней  дамы,  и
мало-помалу  облик  капризной,  колкой  Ильзы  слился  воедино  с  обликом
теперешней.
   Под влиянием домашнего тепла и тесной  привязанности  к  Ильзе  исчезла
нервная болтливость первого дня, он рассказывал теперь  так,  как  рисовал
себе в мечтах, о существенном и несущественном, обо всем подряд.
   Беньямин рассказывал, как он лежал в одиночной камере и прислушивался к
шумам лагеря. Когда его сажали в темную камеру и тьма немедленно  оживала,
населенная страшными образинами, - он  тосковал  по  свету,  а  когда  его
переводили в камеру, где  всю  ночь  над  ним  горела  сильная  лампа,  он
тосковал по темноте. Он слышал стуки в стенку, но не умел расшифровать их.
Он слышал шаги надзирателей,  ждал,  что  они  остановятся  у  дверей  его
камеры; шаги приближались и затем медленно удалялись. Он  слышал  хлопанье
дверей, плач, отдаленные крики.
   В одиночке он погибал от тоски по людям. А когда  его  сажали  в  общую
камеру, он тосковал  по  одиночеству;  было  страшно  видеть  вокруг  себя
замученных, истерзанных людей, вдыхать испарения их тел,  сопереживать  их
муки и ждать, что и тебя постигнет то же самое.
   Беньямин рассказывал, как он  готовился  достойно  встретить  последний
решающий час, который каждое  мгновение  мог  наступить,  и  какого  труда
стоила ему эта внутренняя подготовка. Его мучители считали его,  вероятно,
мужественным; что знали они о той цене, о тех судорожных  усилиях,  какими
это мужество достигалось, о страхе, который постоянно подстерегал его. Это
было мужество того же рода, что и  храбрость,  которой  он  в  свое  время
славился на фронте, храбрость, нелегко ему достававшаяся. Он рассказывал о
разговорах, которые вел сам с собой, о тренировке остроумия и  логического
мышления, которую устраивал себе, о трудных задачах, которые задавал своей
памяти, чтобы не сойти с ума в нескончаемом одиночестве заключения.  Среди
рассказа Беньямин вдруг оборвал себя  и  стал  листать  Библию,  он  хотел
непременно найти точный текст одной цитаты, которая не выходила у него  из
головы: "Утром ты будешь говорить: ах, был бы теперь вечер, а  вечером  ты
будешь говорить: ах, было бы теперь утро; это от страха  в  сердце  твоем,
который будет угнетать тебя".
   Но об одном  он  не  рассказывал,  о  выводе,  определенном  выводе,  к
которому  он  пришел  в  долгие  месяцы,  когда  готовил  себя  к  смерти.
Исповедовать идею бескомпромиссного мира, кричать  и  писать:  "Мир,  мир,
долой войну навсегда", - до сих пор, как  он  понял,  он  не  имел  права.
Привилегию бороться за мир, не становясь смешным, необходимо завоевать.  С
успехом бороться за мир может тот, кто  доказал,  что  он  борется  не  из
трусости,  не  из  страха  за  собственную  шкуру,  что  он  готов,   если
понадобится, умереть за дело мира. Вечный  мир  достижим,  и  надо,  чтобы
всегда были люди, которые бы неустанно провозглашали эту великую цель.  Но
призваны провозглашать ее только те, кто на деле показал, что готов  жизнь
отдать за провозглашение этой цели. Если  ратовать  за  мир  будут  трусы,
какой прок от того? Только подлинно смелые не боятся,  что  их  примут  за
трусов.
   Все это позволительно чувствовать, но нельзя высказать  вслух.  Он,  во
всяком случае, не решается высказать. Если он действительно  призван  быть
одним из мириадов последователей Исайи, он не смеет поднимать шума  вокруг
себя. Истинный  глашатай  мира  обязан  постоянно  помнить,  что  он  лишь
смиренный сосуд, что ему надлежит быть скромным.  Разве  человек  гордится
тем, что он дышит? Вот точно так же и тому, кто работает на  пользу  мира,
нельзя гордиться своей работой, - ему  следует  оставаться  неизвестным  в
высшем смысле слова. Необходимо обрести скромность,  молчаливое  смиренное
мужество - вот что познал  Фридрих  Беньямин  в  своей  одиночной  камере,
познал перед лицом смерти.
   Об этом своем открытии он, как сказано, никому не говорил. Но сознание,
что  он  призван  быть  глашатаем  мира,  незримо  присутствовало  в   его
повествовании, устраняя все  мелочное  и  придавая  всему  значительность.
Ильза слушала Беньямина как зачарованная. Она любила его  за  серьезность,
за скромность, за желание остаться в тени.  Она  поднялась  в  собственных
глазах, оттого что ей дозволено  было  бороться  за  этого  человека.  Она
любила не только его самого, но и те усилия, которых ей стоила  борьба  за
него.
   Когда он кончил, она сказала задумчиво, с нежностью, с гордостью:
   - Теперь все увидят, кто ты.
   - Почему? - спросил он, искренне удивившись.
   - Потому что ты пострадал за дело мира, - пояснила она.
   Но он никак не мог взять в толк, что она имеет в виду, и она  повторила
с некоторым нетерпением:
   - Теперь все непременно должны увидеть, кто ты.
   Он рассердился и заговорил как прежде резко, насмешливо.
   -  Где  это  сказано,  -  горячился  он,  -  что   человек   становится
значительным, если его участь, помимо его воли,  незаурядна?  Мученичество
никому не придает значительности. Оттого что дурак попадет в автомобильную
катастрофу, он не станет выдающейся личностью, и если человека сослали  на
остров Святой Елены, то это еще не значит,  что  он  Наполеон.  -  Участь,
постигшая ого, Фридриха Беньямина, кое-чему его научила, но  это  касается
его одного, и только будуще