тец?
   Эти слова - чистейший вздор. В том, что он  его  отец,  не  может  быть
сомнений, одно сходство с  Раулем  уже  доказывает  это.  Он  видит  глаза
мальчика и знает, что в эту минуту у него, Визенера, совершенно  такие  же
глаза. Но если даже он не отец ему, что это меняет? Почему эта  статья  не
может задеть мальчика, если она по его, Визенера,  вине  позорит  имя  его
матери? Отчего бы ему не прийти в  бешенство?  Все,  что  он,  Визенер,  в
данную минуту говорит, - это бред, он это прекрасно  знает,  он  знал  это
прежде, чем начал говорить. Он  знает  также,  что  этими  словами  навеки
отталкивает от себя сына. И все же он их произносит.
   Рауль стоит перед ним, сознание, что  его  хотят  осрамить,  оскорбить,
пронизывает его насквозь, наполняет жгучим, слепым гневом, как  никогда  в
жизни. Что этот субъект плетет? Это - новое оскорбление его  матери.  Вот,
на стене висит ее портрет. Рауль, хотя и не смотрит на портрет,  отчетливо
его видит. В это мгновение ему вдруг больше, чем  когда  бы  то  ни  было,
ясно, какую роль в жизни этого человека играла его, Рауля, мать. Каким  же
надо быть негодяем и глупцом, чтобы так цинично  от  нее  отречься.  Волна
безмерного гнева подхватила и понесла Рауля. Чего он  вообще  хочет,  этот
Визенер? Если он не отец ему - а, к сожалению, он все-таки отец, - то  как
он смел так нагло заставлять его столько  лет  разыгрывать  роль  сына?  И
внезапно, позеленев от ярости, он срывающимся голосом швыряет  Визенеру  в
лицо:
   - Что? Вдобавок вы еще и трус? Вдобавок вы еще хотите  увильнуть?  Бош,
грязный бош!
   Визенеру следовало бы сохранить благоразумие. Тщетно будет он  позднее,
сидя за своей Historia arcana, вопрошать себя, куда девалась  его  логика,
его испытанная проницательность психолога. Как  это  он  не  посчитался  с
отчаянным возбуждением мальчика? Чужим он прощал непростительные слабости.
Как же это он собственному сыну не простил вполне  простительную  вспышку?
Возможно,  это  произошло  потому,  что  стук   Марниной   машинки,   чуть
доносившийся из третьей комнаты, вдруг оборвался, а  возможно,  и  потому,
что он не ждал от всегда сдержанного Рауля такой бурной  вспышки.  Как  бы
там ни было, Эрих Визенер, высококультурный,  рафинированный  Визенер,  на
которого излились  все  щедроты  образования  и  ума,  поступил  так,  как
поступил бы в этом случае любой невежда, мещанин, унтер. Он поднял руку  и
звонко ударил Рауля сначала по правой, а потом по левой щеке.
   Рауль слегка покачнулся, но будто окаменел. Он не проронил ни звука. Из
кабинета, очень глухо, вдруг снова донесся тупой, торопливый стук машинки.
Щеки Рауля залились краской, на них отчетливо  проступили  следы  пальцев.
Юноша постоял с минуту, потом тяжело повернулся и вышел из комнаты.
   Визенер проводил его глазами. Его взволновало не то,  как  Рауль  стоял
перед ним, слегка пошатываясь, но весь окаменев, и не след его собственной
руки, которой он ударил мальчика. А вот как Рауль уходил из  комнаты,  еле
волоча ноги и опустив плечи,  как  он,  восемнадцатилетний  юноша,  обычно
такой собранный,  побрел  вдруг  усталой,  стариковской  походкой,  -  это
потрясло Визенера. Весь его гнев улетучился, как воздух из  продырявленной
шины. Еще мгновение - и он бросился бы за сыном и вернул его.


   Он опустился на стул. Только теперь, после  ухода  Рауля,  он  осознал,
каких усилий ему стоило не кричать, не буйствовать.  Он  дышал  с  трудом,
сердце давало себя чувствовать. Спустя некоторое время он встал, распахнул
окно, глубоко втянул в себя апрельский воздух; воздух был влажный, теплый,
- он предпочел бы свежий ветерок, но он все же долго стоял, высунувшись из
окна. Затем вернулся  на  середину  комнаты,  проделал  по  всем  правилам
несколько  гимнастических  упражнений,  несколько  ритмических  вдохов   и
выдохов. С портрета Леа  смотрели  на  него  спокойные,  чуть  иронические
глаза.
   Он выпрямился, вошел в кабинет.
   - Напрасно вы так, - сказала Мария; она  говорила  сдавленным  голосом,
взволнованно.
   - Знаю и без вас, - ответил он ворчливо. - Скажите еще: "Не говорила  я
вам разве, что проклятая статья вам немало насолит?" - Мария посмотрела на
него, но сдержалась.
   - Может быть, мне уйти? - спросила она без всякой  обиды,  с  дружеской
заботой в голосе. - Хотите побыть один? Или, лучше всего,  -  посоветовала
она ему настойчиво, по-матерински, - ступайте побегайте часок по улице. Но
не больше часу. Дольше откладывать звонок к Гейдебрегу нельзя.
   - Нет, - ответил он, -  останьтесь,  Мария,  и  я  останусь  дома.  Мне
приятнее, когда вы здесь.
   Марии и радостно и  горько  было  это  слышать;  когда  ему  плохо,  он
цепляется за нее.
   Праздно, в полном унынии сидел он за своим письменным столом.  Инцидент
с  Раулем  вряд   ли   можно   уладить.   Мальчик   унаследовал   от   Леа
чувствительность,  а  от  него  -  честолюбие  и  тщеславие  и,   конечно,
смертельно оскорблен. Какое неслыханное идиотство он,  Визенер,  совершил.
Такой ли у него  избыток  близких  людей,  чтобы  ой  мог  себе  позволить
прогнать сына?  "Приятелей  и  приятельниц"  у  него  множество,  но  если
вдуматься, так, кроме Леа и Марии, у него никого нет.
   В глубине души он всегда смутно предчувствовал, что настанет миг, когда
придется выбирать между Леа и своим  положением  в  национал-социалистской
партии. А сейчас похоже на то, что и дружбе с Леа  и  его  карьере  пришел
конец.  Сдавленный  голос  Леа  во  время  их  телефонного  разговора,  ее
растерянность, ее молчание. "Разговор окончен?" - увы,  говорил  он  один.
Нет, крышка. А разве Гейдебрег обронил хотя бы одно слово, которое  давало
право надеяться на благополучный исход? Только преступный,  легкомысленный
оптимизм мог подсказать ему подобные надежды. Гейдебрег  выбросил  его  за
борт, так же как и Леа. Сразу рухнуло все - Леа и вся его карьера.
   Эмигрантская сволочь. Писаки. Как он свысока смотрел на этих людей.  Он
- в роллс-ройсе, а они -  в  извозчичьей  колымаге.  Они  исковеркали  ему
жизнь. Достаточно было им захотеть, и он шлепнулся в  грязь,  поминай  как
звали. Ягненок бедняка. Хорош ягненок. Во всем виновата Леа.  Если  бы  не
она, он  давно  взялся  бы  за  ум  и  слопал  ягненка.  В  нем  поднялась
безграничная  злоба,  поднялся  гнев  против  всех  этих   гейльбрунов   и
траутвейнов. Такого гнева он еще никогда не испытывал. Он  так  дьявольски
церемонился с ними, не трогал, щадил, а они  в  благодарность  исковеркали
ему жизнь. Раздавить писак. В мусорный ящик гадов.
   - Дайте мне досье с делом "Парижских новостей", которое прислал  Герке,
- сказал он Марии. Мария подала ему папку. Он  стал  изучать  материал  об
издателе Гингольде. Чего здесь только не было. Человек, у  которого  варит
котелок, мог доставить гейльбрунам и траутвейнам немало хлопот.
   Но неужели и впрямь ему ничего не осталось, кроме этой мелкой мести? Он
похож на горничную, которая собирается облить соперницу  серной  кислотой.
Что он вообразил? Все потеряно? Вздор. Спокойствие он потерял,  и  только.
Леа и Рауль  заразили  его  своей  паникой.  Хладнокровие,  Эрих  Визенер.
Включите, пожалуйста, ваш рассудок.
   Ясно, что выбор есть. Ведь если  партия  национал-социалистов  выбросит
его  за  борт,  он  в  глазах  Леа  только  поднимется.  Ее  молчание,  ее
растерянность, ее поспешное "нет", когда  он  предложил  приехать  к  ней,
ничего не значат, кроме напряжения первой минуты. Он напрасно ошеломил  ее
телефонным звонком. Другое дело, когда он ее увидит, когда он  все  толком
объяснит ей. Леа справедлива и умна,  с  ней  можно  договориться.  О,  он
многое может привести в свое оправдание. Когда Гейдебрег  его  допрашивал,
он рыцарски встал на ее защиту. Он ни  одной  секунды  не  колебался.  Это
вполне естественно, но далеко не каждый поступил бы так. А из-за чего  вся
беда, почему "Парижские новости" имели возможность поместить эту идиотскую
статью? Да только потому, что он ради нее щадил "Парижские  новости".  Она
должна это понять, она это поймет. Вот перед ним досье. Он покажет ей  это
досье. Он покажет ей,  как  легко  ему  было  расправиться  с  "Парижскими
новостями". Гейдебрег предложил ему это сделать. Он не сделал.  Ради  нее.
Она не может не признать этого. Это свяжет их друг с другом навсегда.
   - Разговор с Гейдебрегом нельзя больше откладывать, - напомнила Мария.
   - Да, да, - всполошился он, - соедините меня.
   Из  трубки  донесся  голос  Гейдебрега,  скрипучий,  степенный.  Но,  к
удивлению Визенера, голос этот говорил не о его деле:
   -  Вы  ведь  хотели  разработать  проект,  как  пресечь  клеветническую
кампанию, поднятую в некоей прессе? - говорил голос.
   На какую-то долю секунды мозг Визенера  отказался  работать.  Но  затем
Визенер с лихорадочной быстротой стал соображать. Куда  клонит  Гейдебрег?
Почему он именно сейчас напомнил ему об этом?  Не  с  целью  ли  испытать,
можно ли его использовать для борьбы с "Парижскими новостями" и насколько?
Очевидно, так. Очевидно, это задание - пробный  камень.  Если  он  сейчас,
немедленно, сделает ряд предложений, ясных  и  эффективных  предложений  о
том, как бороться с "Парижскими новостями", все опять пойдет  на  лад,  он
докажет свою благонадежность и - выплывет.
   Значит, он все же на распутье. Перед ним  выбор.  Так  четко  поставлен
вопрос - до слез, до боли в сердце. Если он разработает проект уничтожения
"Парижских новостей", карьера его спасена, но Леа  потеряна.  Если  он  не
сделает этого, он спасет дружбу с Леа, но карьера его окончена.
   Так ли? А нет ли другого выхода? Нельзя ли спасти  и  дружбу  с  Леа  и
карьеру? Эта сволочь в такой же мере поносит Леа, как и его. Ее  оскорбили
не меньше. Его долг, его прямая обязанность  -  отомстить  за  оскорбление
Леа. Она должна это понять. Если он разработает проект, он сделает  это  и
ради нее. Она, естественно, возмущена не меньше моего.  Она,  естественно,
жаждет растоптать эту мразь. А если это не так? Леа  -  странный  человек.
Может быть, она именно сейчас захочет спасти ягненка бедняка.
   О, это бессовестно. Бессовестно со стороны судьбы,  нацистской  партии,
господа бога, безразлично, как бы это ни называлось, поставить  его  перед
таким выбором. Так издевательски ясно спросить его: "Что ты  предпочитаешь
- внешний блеск или личную жизнь, так  называемое  человеческое?"  Вдвойне
бессовестно именно сейчас, вслед за этим подлым нападением, подвергать его
такому испытанию.
   Все это в один миг, пока замирал голос в телефонной трубке,  пронеслось
в мозгу писателя и  журналиста  Эриха  Визенера.  Как  перед  умирающим  в
короткие мгновения проходит вся его жизнь, так и  он  в  этот  миг  увидел
пройденный им трудный путь и  все  перипетии  своей  дружбы  с  Леа.  "Как
пресечь клеветническую кампанию, поднятую в некоей прессе". Звуковые волны
еще носились в воздухе,  голос  еще  звучал  у  него  в  ушах,  когда  он,
окончательно взвесив все "за" и "против", ответил:
   - Конечно, конечно, само собой разумеется. - И в тоне его опять звучали
преданность, благоговение, усердие, как до инцидента со статьей.
   Национал-социалист Гейдебрег говорил очень громко, даже Мария отчетливо
слышала  его.  Ответ  Визенера  был  таким,  каким  ему  полагалось  быть,
единственно правильным, она сама на его месте ответила бы  совершенно  так
же, она одобряла его из деловых и личных  соображений.  Но  тон  Визенера,
угодливость, с какой он положил свои пять слов к ногам Гейдебрега, были до
того гадки, что она поморщилась.
   - Когда я могу получить в письменном виде проект, разработанный во всех
деталях? - спросил в телефон скрипучий голос.
   - А когда вы хотели бы его получить? - спросил в свою очередь Визенер.
   - В конце будущей недели, - услышал он.
   - Я пришлю вам проект в середине недели, - ответил Визенер.




        КНИГА ВТОРАЯ. "ПАРИЖСКИЕ НОВОСТИ"

                                      Зову я смерть. Мне видеть невтерпеж
                                      Достоинство, что просит подаянья,
                                      Над простотой глумящуюся ложь,
                                      Ничтожество в роскошном одеянье,
                                      И совершенству ложный приговор,
                                      И девственность, поруганную грубо,
                                      И неуместной почести позор,
                                      И мощь в плену у немощи беззубой,
                                      И прямоту, что глупостью слывет,
                                      И глупость в маске мудреца, пророка,
                                      И вдохновения зажатый рот,
                                      И праведность на службе у порока.
                                      Все мерзостно, что вижу я вокруг,
                                      Но жаль тебя покинуть, милый друг!
                                                        Шекспир, Сонет 66.


        1. CHEZ NOUS

   - Говорю вам, как оно  есть,  -  горячился  Зепп  Траутвейн.  Он  почти
визжал;  стремительно,  неловко,  носками  внутрь,  бегал  он  по   такому
неуютному, пышному кабинету Гейльбруна. - Мне ваша статья против  Визенера
нисколько не  нравится.  Она  мне  претит.  Не  к  лицу  нам  пользоваться
приемами, к которым прибегают те. Нет, пусть уж ими пользуется эта мразь.
   Гейльбрун лежал на софе в своей излюбленной  позе,  скрестив  руки  под
головой; он не выспался, но сегодня это не так заметно,  как  обычно.  Его
явно задело, что Траутвейн так обрушился  на  него.  Пока  он  ограничился
только тем, что возразил с мягкой иронией:
   - Ну, конечно, ведь мы на опыте убедились, каких блестящих  результатов
можно добиться благородством. Те господа отвечают на благородство  отменно
благородным поведением, не так  ли?  -  Он  приподнялся  и  стал  излагать
Траутвейну мотивы, которые заставили  его  выступить  с  этой  статьей.  -
Визенер, - сказал он, - из  них  самый  вредный.  Остальные  -  безмозглые
идиоты, они рычат по подсказке  своего  министерства  рекламы.  А  Визенер
прекрасно знает, что делает. Такой  умный  враг,  как  он,  опаснее  сотни
глупых крикунов. Атаковать такого врага, поколебать его  положение  -  это
необходимо, это заслуга.
   Логичность рассуждений Гейльбруна  заставила  Траутвейна,  взволнованно
бегавшего по кабинету, остановиться. Против доводов  Гейльбруна,  конечно,
ничего не скажешь.  Но  защита  правого  дела,  наверно,  не  единственная
причина его свирепых  нападок  на  Визенера:  еще  в  Берлине  между  ними
существовало  острое  соперничество.  Оно-то,  как  полагал  Траутвейн,  и
придало статье Гейльбруна  такой  злобный  и  личный  характер;  потому-то
Траутвейн,  человек  глубоко  порядочный,  но  резкий,  так  обрушился  на
Гейльбруна.
   - Не можем же мы, - горячился он, - нападать на Визенера за то, что  он
не держится "принципов",  против  которых  мы  сами  ведем  борьбу  и  над
которыми сами смеемся. Пускай себе "оскверняет чистоту расы"  сколько  его
душе угодно. Негодяем делает его  не  это,  а  сознательная  лживость  его
политической позиции и методов. Вините его  за  то,  за  что  его  следует
винить, и в какой угодно резкой форме, но разнюхивать альковные тайны  нам
не к лицу.
   Тут уж Гейльбруна взорвало не на шутку. Покряхтывая, он опустил ноги на
пол. Встал. Высокий, элегантный, но уже не такой осанистый, как прежде, он
стоял перед Траутвейном и зло смотрел на него воспаленными глазами.
   -  "Парижские  новости"  существуют  не  для  того,  чтобы   задаваться
академическими вопросами: какие средства в политической борьбе разрешены и
какие под запретом. От своих статей я жду  практических  результатов,  жду
определенного эффекта, для того я их и пишу. Конечно,  не  так  уж  важно,
поколеблено положение Визенера или не поколеблено, но кое-что это  все  же
значит. Я никак  не  пойму,  почему  именно  с  Визенером  нам  полагается
деликатничать. Во имя чего я должен соблюдать  благородные  правила  игры,
если он только и делает, что бьет ниже пояса? Я надеюсь, дорогой мой,  вам
небезызвестно, что мы боремся с нацистами не на жизнь, а  на  смерть.  Тут
белые перчатки не всегда уместны.
   Его раздражение росло с каждым словом, и он, в свою очередь, перешел  в
ожесточенное наступление.
   - "Не будь слишком мудр и слишком справедлив,  дабы  не  погибнуть",  -
процитировал Гейльбрун. - Не мешало бы вам, дорогой Траутвейн,  хорошенько
усвоить  это  изречение.  Даже  когда  дело  касается  газетного  подвала.
Решающим  мерилом  при  оценке  любой  нашей  работы  должно  быть   одно:
содействует она успеху нашего дела или не содействует.
   - Ну и что же? - удивленно спросил Траутвейн; он совершенно не понимал,
куда клонит Гейльбрун.
   - Я имею, разумеется, в виду, -  пояснил  Гейльбрун,  -  новеллу  Гарри
Майзеля об эмигрантах, которую вы протащили в газету  за  спиной  у  своих
коллег. Таких шуток мы себе позволить не  можем.  -  Он  энергично  мотнул
подстриженной ежиком, квадратной седой  головой  в  сторону  Траутвейна  и
расправил опущенные плечи.
   -  Кто-кто,  а  уж  я  не  стану  на  пути  молодого  таланта,  -   еще
величественнее, чем  всегда,  сказал  он.  -  Ведь  я  вас  защищал  перед
Гингольдом, когда вы принесли стихи этого вашего Чернига. Но  то,  что  вы
сделали теперь, совершенно непозволительно. Если вещь настоящая,  я  готов
принять на себя гнев читателей. Но вызывать  возмущение  печатанием  short
story [рассказ, новелла (англ.)] вашего Гарри Майзеля - нет, увольте.  Для
этого  наше  положение  слишком  серьезно.  Читатели  негодуют.   На   нас
обрушилась Ниагара писем возмущенных читателей.  И,  что  самое  скверное,
читатели наши правы. Нельзя печатать  вещей,  где  эмигранты  выводятся  в
такой сомнительной роли, как в произведении вашего протеже.  Разве  и  без
того эмигрантов не поносят со всех  сторон?  Прикажете  еще  и  нам  самим
марать свое гнездо? То, что вы сделали, драгоценнейший Траутвейн, - прямой
ущерб нашей газете. Я понимаю читателей. Я на стороне Гингольда. Я  против
вас.
   - Весьма сожалею, - запальчиво взвизгнул Траутвейн, - по это не значит,
что вы меня убедили. Для чего  нам  газета,  если  мы  не  смеем  говорить
правду? И если мы не смеем  говорить  правду  о  себе,  то  откуда  у  нас
возьмется мужество говорить ее о других, о наших противниках? Как раз это,
и только это - то, что мы говорим правду, а все остальные лгут, -  и  дает
нам право нападать на других.  "Читатели  негодуют",  -  издевался  он,  -
этакие ослы, этакие дубины, стыдно писать для таких читателей. Неужели эти
идиоты воображают, что эмиграция сплошь состоит из героев и ангелов? Им бы
порадоваться, что среди них есть такой поэт, как Гарри Майзель.
   - В том-то  и  дело,  что  они  не  радуются,  -  назидательно  заметил
Гейльбрун; он уже снова был кроток и деловит. Что поделаешь, стремительный
и горячий Траутвейн нравился ему.  Нет,  в  самом  деле,  невозможно  быть
заодно с Гингольдом  против  Траутвейна.  И  Гейльбрун  снова  перешел  на
отеческий тон умудренного жизненным опытом человека: - Однако  раз  уж  мы
пишем для такого читателя и раз  мы,  к  сожалению,  от  него  зависим,  -
втолковывал он своему коллеге, - мы не можем помещать вещи, вроде  новеллы
вашего Майзеля. Вполне допускаю, что она неплоха, с досады  я  не  обратил
внимания на ее достоинства. Но впредь будьте поосторожнее с таким  опасным
материалом, даже если он высокого качества.
   - Я не считал эту новеллу опасной, - наивно, чуть ли не виновато сказал
Траутвейн. - Ужасно трудно привыкнуть к мысли, что и среди нас  так  много
дураков.
   - Надо, однако, привыкать. - Гейльбрун  пожал  плечами.  -  У  них  там
дураков девяносто девять процентов,  а  у  нас  -  девяносто  пять.  -  Он
сгорбился, стал прежним, всегда усталым Гейльбруном. - Откровенно  говоря,
все складывается не так,