впрочем,  нетрудно,
влиятельных  и  продажных  нацистских  чиновников  и  вступил  с  ними   в
переговоры, прося их походатайствовать  за  Иду  Перлес.  Он  узнал  адрес
господина Лейзеганга, который находился в отпуске. Он  заставил  Гингольда
позвонить ему.
   Но  эта  "спасательная  мера"  -  разговор  по  телефону  -   оказалась
ошибочной.
   Лейзеганг тоже был неприятно удивлен неожиданным  появлением  "ПП".  Он
проводил отпуск в отеле  "Кап-Мартен".  В  сущности,  это  было  для  него
слишком дорого, но он пошел на такой расход  ради  жены  и  двух  дочерей,
девиц на выданье, которые  могли  там  завязать  знакомства,  особенно  на
пляже.  Сам  господин  Лейзеганг  много  и  охотно  бывал  в  Ментоне  или
Монте-Карло, это было для него самое приятное время в году. И вот надо  же
этим проклятым евреям выпустить "ПП" и своим мерзким  листком  испакостить
ему короткий отпуск.
   Что же  предпринять?  Выход  "ПП",  возможно,  провалил  весь  сложный,
дорогостоящий и хитроумный замысел, направленный против "ПН".  Но  кто  их
разберет, этих бонз. Может быть, они  все-таки  решат  продолжать  начатую
затею.  Лучше  всего  было  бы  позвонить  Визенеру  и  попросить  у  него
инструкций. Лейзеганг уже заказал разговор, но тут же  отменил  его.  Если
что-нибудь срывается, от начальства редко услышишь  разумный  совет,  чаще
всего - лишь сплошную  брань.  Он  хорошо  знал  стиль  работы  нацистской
чиновничьей иерархии. И на этот раз будет то же самое.  Берлин  недоволен,
он выражает легкое порицание Гейдебрегу, тот, сгустив краски, передает его
Визенеру, а затем уж хорошенькая взбучка обрушивается на него, Лейзеганга,
того, кто проделал всю работу. И к  тому  же  неплохую  работу,  смеет  он
утверждать. Если она все же кончилась полным крахом, то лишь потому, что у
этих эмигрантских писак есть убеждения  и  нет  разумного  реалистического
взгляда на вещи, как у нацистов.
   Весь день он втайне надеялся, что Визенер захочет с ним посовещаться  и
дать ему инструкции. Вечером его действительно  потребовали  из  Парижа  к
телефону; он направился в кабину с независимым  видом,  но  с  напряженным
ожиданием в душе.  К  своему  большому  разочарованию,  он  услышал  голос
Гингольда.
   И вот Густав Лейзеганг, белокурый, загорелый, гладкий и круглый,  стоит
в кабинете отеля "Кап-Мартен", а за письменным столом в своей квартире  на
авеню Великой Армии сидит Луи Гингольд, тощий, весь  в  холодном  поту,  с
лихорадочно блестящими глазами. Прежде всего  он  извинился,  что  нарушил
заслуженный отдых господина Лейзеганга. Он старался придать своему  голосу
обычную в деловых отношениях вежливость, а прозвучали  в  этом  сдавленном
голосе лукавство и отчаяние, от которого у  Нахума  Файнберга,  слушавшего
разговор, сжалось  сердце.  Но,  продолжал  Гингольд,  все,  к  сожалению,
произошло  так,  как  он  опасался,  когда  господин  Лейзеганг  стал  его
торопить, подгонять. В тот короткий срок, который был ему указан, не  было
никакой возможности спокойно  произвести  изменения  в  составе  редакции,
сотрудники  взбунтовались  и,  как,  вероятно,  уже   известно   господину
Лейзегангу, основали собственную  газету.  Гингольд,  конечно,  попытается
по-прежнему выпускать свою. Есть даже известное преимущество  в  том,  что
события приняли такой оборот; смутьяны сами себя устранили, и теперь будет
гораздо  легче  добиться  умеренного  тона,  которого  требуют   от   "ПН"
доверители господина Лейзеганга. Тем не менее он, Гингольд, опасается, что
появление новой газеты может породить недоразумения. Во избежание  таковых
он позволяет себе нарушить отдых  господина  Лейзеганга.  Он  настоятельно
просит  не  относить  за  его  счет  наглые   претензии   редакторов.   Он
настоятельно  просит  не  заставлять  его,  ни   в   чем   не   повинного,
расплачиваться за чужие грехи.
   Густав  Лейзеганг  обрадовался,  что  есть  на  ком  выместить  досаду,
вызванную  грозным  молчанием  Визенера.  Голос   Лейзеганга,   когда   он
заговорил, был уже далеко не кротким, в нем  зазвучали  резкие  ноты.  Что
вообразил себе господин Гингольд? Это же  дерзость,  это  же,  надо  прямо
сказать, еврейское нахальство, беспокоить его на отдыхе такими  пустяками.
То, что он из чистой любезности  давал  советы  господину  Гингольду,  это
отнюдь не дает право сему господину взваливать  ответственность  на  него,
Лейзеганга, и так  настойчиво  преследовать  его  даже  в  отеле,  где  он
отдыхает. Если Гингольд  взялся  за  дело  не  с  того  конца,  пусть  сам
исправляет свои промахи.
   Видя, что просьбы ни к чему не приводят, Гингольд попытался  пустить  в
ход скрытые угрозы. Он заговорил о негодовании, которое может вызвать дело
его дочери у шведских властей, - почему он и старается, чтобы сведения  об
этом деле не попали в прессу. Но тут он получил сокрушительный отпор.
   Швеция, подумал Лейзеганг, полный почти веселого презрения  к  глупости
Гингольда, Швеция - страна, в которой всего шесть миллионов населения,  да
к тому же демократическая, а у нас семьдесят миллионов  плюс  фюрер.  Я-то
всегда думал, что этот Гингольд не лишен смекалки, а он говорит: "Швеция".
   - Да что вы, спятили? - громко и резко крикнул он  в  аппарат.  -  Или,
может быть, у вас солнечный удар?  Я  Лейзеганг,  представитель  агентства
Гельгауз и Кo, коммерсант, а не адвокат и не полицейский  комиссар.  Когда
мы вели с вами переговоры, меня  нисколько  не  интересовали  члены  вашей
почтенной семьи, будь они святые или растлители малолетних. И  должен  вас
настоятельно просить, - закончил он  с  неподдельным  негодованием,  -  не
докучать мне своими приватными делами. Да еще во время  моего  отпуска.  И
точка, - сказал он и повесил трубку.
   Гингольд на другом конце провода не хотел понять этого  "и  точка".  Не
хотел слышать звука, раздавшегося при отключении  аппарата.  Он  продолжал
говорить, он умолял, заклинал, выпрашивал, он говорил  так  униженно,  так
униженно, что Нахум Файнберг испугался, он был только затравленным  отцом,
молящим о спасении жизни своего  ребенка,  и  никем  больше.  Телефонистка
сказала:  "Разговор  окончен".  Он  не  хотел  понимать,  ему  нетерпеливо
повторяли одно и то же, но  и  тогда  он  не  повесил  трубку  сам,  Нахум
Файнберг вынужден был сделать это за него.


   Когда Гейдебрег, бывший еще в Аркашоне, нашел среди своей почты  первый
номер "ПП", он сказал про себя: "Ну, вот и новости из Африки".
   Он сидел в красивой, изящно обставленной комнате павильона для  гостей,
в имении мадам де Шасефьер. В окно светило позднее, жаркое солнце,  вскоре
он переоденется к ужину. Но пока у него есть время немножко  поразмыслить.
Он сидел, большой, грузный, в светлом деревянном кресле, сиденье и  спинка
которого были обиты яркой материей. Над головой  у  него  висела  картина,
написанная в самых нежных тонах, сверхсовременная и чуть "дегенеративная",
как находил Гейдебрег, но сегодня его это не трогало.
   План обуздания "ПН", значит, провалился. Три месяца назад это  было  бы
для него чувствительным поражением, но  нынче  его  не  будут  слишком  уж
сурово корить в Берлине за неудачную попытку укротить эмигрантский  сброд.
Этот единственный промах не мог изменить  общей  картины:  свою  парижскую
миссию он выполнил успешно.
   Да, он проделал хорошую работу, он имеет право  быть  довольным  собой.
Возьмем хотя бы историю с послом, этим типичным аристократом; как и многие
сотрудники министерства иностранных дел, он оказался для  партии  чересчур
щепетильным, чересчур "европейцем". Он, Гейдебрег, взялся  устранить  сего
несимпатичного человека без скандала, который был  бы  неминуем,  если  бы
пришлось официально отозвать любимого во  Франции  дипломата.  Эту  задачу
Гейдебрег   решил   изящно,   что   вынуждены    признать    даже    самые
недоброжелательные его критики. Сначала он  осторожно  подорвал  авторитет
посольства,  давая  секретные  указания  важным  французским   инстанциям;
парижане поняли, что рейх представлен не пышным зданием на улице Лилль,  а
"Немецким домом" на улице  Пантьевр.  За  кулисами  Гейдебрег  достиг  еще
больших успехов. Он установил слежку за  посольством,  даже  отдал  тайное
распоряжение кое-кому из  служащих  посольства  взломать  письменный  стол
посла. Это грозило неприятностями, если бы обыск оказался безрезультатным.
Но результаты были, при обыске нашли  материалы,  весьма  заинтересовавшие
гестапо. Посол, вообще говоря человек умный и сдержанный, на этот  раз,  в
пылу раздражения и ожесточения, повел себя опрометчиво. Как бы то ни было,
цель достигнута, борьба между посольством и партией окончательно решена.
   Пропаганда рейха в Западной Европе тоже совершенно преобразилась, с тех
пор как он, Гейдебрег, взял ее в свои руки. На тех методах, какими вела ее
улица Лилль, на чистоплюйских,  так  называемых  дипломатических  методах,
разумеется,  далеко  не  уедешь.  Гейдебрег  разрешил  проблему   воистину
по-национал-социалистски,  он  пустил  в   ход   северную   хитрость.   Он
ухмыльнулся, вспомнив  о  двух  ежедневных  газетах,  которыми  он  теперь
располагает в Париже, двух старых почтенных органах,  правда  сейчас  мало
читаемых. Как просто это все, если только идешь к цели  напролом.  Теперь,
если рейх хочет распространить во Франции определенные сведения и  взгляды
или комментировать французские события  в  определенном  духе,  надо  лишь
мигнуть этим газетам. И тогда германской прессе, германскому  радио  легко
выдавать статьи и комментарии этих газет за общественное мнение Франции, с
точной  ссылкой  на  источники.  Гейдебрег  улыбнулся  еще  самодовольнее,
подумав о том, что  такими  методами  он  нанес  удар  и  послу,  которому
приходится расхлебывать  всю  эту  кашу;  к  нему  обращаются  французские
инстанции, если немецкая пресса  действует  слишком  грубо,  ему  приносят
жалобы, он обязан все улаживать.
   Что же касается его основной  задачи,  усыпления  общественного  мнения
Франции, то здесь Гейдебрег за несколько месяцев достиг вдесятеро  больших
результатов, чем улица Лилль за весь период  со  времени  захвата  власти.
Всех тех, кому  выгодно  верить  в  мирную  политику  Германии,  он  сумел
использовать для своих целей; во французских юридических кругах  все  чаще
высказывались за франко-германское соглашение: с этой целью было  основано
общество, подготовлен новый слет фронтовиков,  да  и  многое  сделано  для
организации слета молодежи, инициатором которого был молодой де  Шасефьер;
к сожалению,  этот  юноша  не  мог  возглавить  движение  за  слет.  Когда
Гейдебрег вспомнил об этой истории, в его позе и лице невольно  проступило
двусмысленное выражение: он был и тяжеловесно-величав и, казалось,  игриво
подмигивал кому-то; это же выражение появлялось у него, когда он заверял -
и  не  без  успеха  -  ведущих  французских  промышленников,  политиков  и
журналистов, что вооружение Германии не таит в себе каких-либо агрессивных
замыслов против Запада.
   Если в одном, в обуздании эмигрантского сброда, он, пожалуй, не  достиг
успехов, которыми были бы довольны в Берлине, то все же лицом в  грязь  он
не ударил - с лихвой восполнил этот срыв успехами в других областях.
   Пора одеваться к ужину. Он побрился. Принял душ. Причесался. Теперь это
было не так просто, как раньше,  когда  он  коротко  стригся.  "Капуя",  -
подумал он и надел рубашку. В этом году он впервые в  жизни  начал  носить
мягкие рубашки при  смокинге.  И  все-таки  основание  "ПП"  -  поражение,
сомневаться не приходится. Лучше было бы -  это  уже  ясно  -  последовать
совету коллеги Герке, а не Визенера. В сущности,  очень  странно,  что  он
питает слабость к Визенеру. Успехами Визенера  она  не  оправдана.  Вообще
этот субъект не стопроцентен. От него немного попахивает "растакуэром".
   Мягкие рубашки к смокингу, такие слова,  как  "растакуэр",  -  все  это
доказывает, что он здорово  офранцузился.  Он  перевел:  в  Визенере  есть
авантюристический душок.
   Впрочем, сегодня у этого коллеги, у авантюриста Визенера,  невесело  на
душе, и поделом. Столько затрачено труда и денег -  и  все  зря;  он,  что
называется, - сел в галошу, наш Визенер.
   Гейдебрег вдел запонки. Насколько легче и быстрее вдевать их  в  мягкие
рубашки, чем в крахмальные. Он снова улыбнулся, и потому, что был  доволен
удобным вдеванием запонок, и потому, что поражение Визенера  пришлось  ему
кстати.  Гейдебрегу  казалось,  что  его  присутствие  в  Аркашоне  мешает
Визенеру приехать к мадам де Шасефьер: ему смутно вспоминалась  библейская
притча о Давиде, отбившем  Вирсавию  у  своего  царедворца  Урии.  И  тому
подобное. Он чувствовал себя в  долгу  перед  Визенером.  Поэтому  он  был
доволен, что и ему есть за что  прощать  Визенера.  "Как  и  мы  отпускаем
должникам нашим", - подумал он и надел смокинг. Гейдебрег обозрел грузного
господина, смотревшего на него из  зеркала.  Нет,  несмотря  на  капуйскую
изнеженность, он не утратил своего достоинства. Кстати, он и  не  подумает
совершенно избавить от кары Визенера. Но она будет не  столь  сурова,  эта
кара.
   Таким образом, основание "ПП" не явилось для Гейдебрега тяжелым ударом,
но и забыть об этом поражении он не мог. За  ужином  он  держался  не  так
непринужденно, как обычно; Леа и Рауль  заметили,  что  мысли  его  витают
где-то далеко.
   Даже ночной отдых его был отравлен.  С  появлением  "ПП"  его  каникулы
кончились, им опять завладела политика.
   На следующий день Гейдебрег с  раннего  утра  связался  по  телефону  с
Парижем, с Берлином, даже с Берхтесгаденом. Лакей Эмиль  позднее  с  явным
неодобрением узнает, какой большой счет за телефонные разговоры оставил  в
наследство  этот  надолго  расположившийся  в   Аркашоне   гость.   Самому
Гейдебрегу было неприятно, что рейх  и  нацистская  партия  таким  образом
возложили значительные траты на женщину не совсем чистой расы.  Но  он  не
видел  возможности  возместить  даме  дополнительные  издержки;  какие  бы
дорогие цветы он ни преподнес ей, это будет слабой компенсацией.
   В результате телефонных разговоров он решил уехать в  тот  же  день,  и
притом прямо  в  Берлин,  не  задерживаясь  в  Париже,  не  переговорив  с
Визенером.
   Он простился с Леа. Ей бросилось в глаза, что он опять  преобразился  в
толстокожее животное - такой же корректно-деревянный и  неуклюжий,  как  в
начале своего  пребывания  в  Париже;  даже  его  французский  язык  опять
изобличал в нем жителя Восточной Пруссии. Он вперил в Леа тусклые  белесые
глаза,  прикрытые  почти   лишенными   ресниц   веками,   сделал   поклон,
напоминавший движения марионетки, и сказал:
   - Мадам, я приятно провел время в вашем имении. Разрешите поблагодарить
вас. - По  привычке  он  чуть  не  прибавил:  от  имени  фюрера  и  партии
национал-социалистов.
   Затем Гейдебрег выехал в Париж, а оттуда тотчас же улетел в Берлин.
   Грузный, массивный, сидел он в самолете и смотрел, как под  ним  уходит
прочь земля Северной Франции. Не  раз  путешествовал  он  в  самолете,  но
сегодня он впервые заметил, какой пустынной кажется  даже  густонаселенная
страна, если смотреть на нее сверху. Ничего, кроме лесов, полей,  пастбищ.
Человек оказался не в состоянии впечатать в свою землю много следов;  если
озирать  сверху  большое  пространство,  следы   человеческие   совершенно
исчезают. Но позднее, когда Гейдебрег отправился в туалет  и  сквозь  дыру
увидел приветственно кивавшие ему холмы и  леса,  он  отказался  от  своих
пораженческих выводов и с гордостью подумал: "Каких  великолепных  успехов
мы все-таки достигли".
   Бытие определяет сознание?  Вздор:  сознание  определяет  бытие.  Всего
несколько часов, как он уехал из Аркашона, и вот уже Аркашон так же  далек
от него, как Иокогама, он  исчез,  забыт.  Для  него,  Гейдебрега,  теперь
существует только Берлин, куда он летит, город, к  которому  он  с  каждой
минутой приближается на три километра.
   Леа не без удовольствия принимала Гейдебрега, но скорее с радостью, чем
с сожалением, рассталась с ним.  Она  надеялась,  что  сейчас,  когда  она
осталась вдвоем с мальчиком, между ними установятся  такие  же  дружеские,
сердечные отношения, как в начале их пребывания в Аркашоне. В это лето она
очень любила Рауля  и  гордилась  им.  Вначале  он,  по-видимому,  жестоко
страдал от постигшего его разочарования, но теперь явно  забыл  о  нем.  У
него замечательная внешность, его лицо трудно забыть;  когда  он  идет  по
улице, все обращают на него внимание,  женщины  оглядываются  на  молодого
человека с красивым, мрачным, значительным лицом.
   Но Рауль теперь обращал мало внимания на женщин.  Да  и  матери  он  не
уделял много времени; разве что встретится с ней за ужином и за обедом или
сыграет партию в шахматы, в теннис. Все остальное время он проводил  почти
всегда один, на пляже и на море. Не то чтобы он замыкался от  матери,  как
последние месяцы в Париже, но он не был и так откровенен, как первое время
в Аркашоне.
   - Прости, - сказал он ей однажды обычным своим милым вежливым тоном,  -
что я иногда бываю несколько рассеян. Я теперь много работаю.
   - Над чем ты работаешь, мой мальчик? - спросила она.
   - Прости, - ответил он, - я пока уклонюсь  от  ответа.  Но  как  только
будет что показать, я тебе покажу.
   В  один  из  этих  наполненных  работой  дней  позднего  августа  Раулю
позвонили с какого-то нормандского курорта. Говорил его бывший друг  Клаус
Федерсен. Рауль удивится, услышав его  голос,  -  сказал  Клаус  на  своем
вычурном, книжном французском языке. Но  он  счел  своим  долгом  сообщить
Раулю первому, что слет молодежи все же состоится и руководителем немецкой
делегации назначен он, Клаус Федерсен.
   Он сделал паузу, очевидно ожидая ответа. Но Рауль не отвечал. Он хорошо
представлял себе  своего  бывшего  приятеля,  его  красное  лицо,  голову,
поросшую грязно-русой щетиной,  толстый  нос,  маленькие  глазки,  широкую
приземистую фигуру. Рауль сначала слушал в своей привычной спокойной позе,
но  его  серо-зеленые  глаза  были  далеко  не  спокойны,  рука  судорожно
обхватила трубку. Он сдерживался, молчал и ждал.
   Клаус Федерсен надеялся, что Рауль  разразится  гневной  и  иронической
тирадой;  молчание  Рауля  сбило  его  с  толку.  К  счастью,  он  заранее
подготовил еще две-три фразы. Он сожалеет, продолжал Клаус, что,  несмотря
на все  свое  желание,  не  мог  по  хорошо  известным  причинам  добиться
назначения Рауля. Он, Клаус, был бы счастлив представить такого  человека,
как Рауль, рейхсюгендфюреру Бальдуру фон  Шираху.  Рейхсюгендфюрер  парень
классный, он сумел бы оценить такого юношу, как Рауль.
   Когда же француз наконец что-нибудь скажет? Клаус наговорил по  меньшей
мере на тридцать франков, а эта обезьяна все еще не издала  ни  звука.  Он
считает  своим  долгом,  продолжал,  изворачиваясь  и  повторяясь,  Клаус,
выразить сожаление Раулю, впервые подавшему идею слета, что его назначение
не состоялось. Сквозь это наигранное сочувствие прорывались  нотки  грубой
иронии.
   Рауль наконец ответил своим обычным низким и тихим голосом.
   - Очень мило, что ты мне сообщаешь об этом, - сказал он  по-немецки.  -
Тебя, может  быть,  заинтересует,  что  у  нас  на  даче  гостил  господин
Гейдебрег, член  вашей  партии,  фюрер  секции  или  как  это  там  у  вас
называется, - продолжал он спокойно, зная, что этим бьет Клауса наповал. -
И, знаешь, у меня теперь остается мало времени для политики, я весь ушел в
литературу. Как у тебя обстоит дело со спортом, мой милый?  -  спросил  он
тоном дружеского снисхождения. - Как твои успехи в плавании?
   Клаус ответил нечто безразличное, он тоже  перешел  на  немецкий  язык,
хотя твердо решил  говорить  только  по-французски.  "Зелен  виноград",  -
подумал Клаус, но  почувствовал  себя  униженным.  Ему  жаль  было  денег,
истраченных на разговор по  телефону,  и,  с  трудом  сдерживая  гнев,  он
п