ли  бы  на  следующее  утро  Гингольду  сказали,  что  он  вступал  с
архизлодеями в сомнительные сделки, он бы возмутился  -  когда,  мол,  это
было? - убежденный в  своей  правоте.  Мог  ли  он,  скажите  на  милость,
упустить возможность совершить выгодную сделку с агентством Гельгауз и Кo?
Он был бы плохим коммерсантом, если бы  не  воспользовался  подвернувшимся
случаем. Но люди, по своему обыкновению, превратно истолковали  совершенно
безобидные, далекие от всякой политики дела и тем совершили по отношению к
нему, ни в чем не повинному человеку, страшнейшую несправедливость.
   Через три дня приехал зять Бенедикт  Перлес,  и  Гингольд  еще  прочнее
забыл о совершенных им делах. А очень скоро он полностью забудет, в  каких
страшных грехах обвинял себя когда-то, разговаривая  с  господом  богом  с
глазу на глаз. Зимой, в праздник Хануки, праздник в честь нового освящения
оскверненного сирийцами храма, он вместе со своими домашними будет  восемь
дней подряд зажигать сальные свечи, каждый день на одну свечу  больше,  он
вместе со  всеми  своими  домочадцами  будет  петь  гимн  благодарности  и
освобождения. "О ты, оплот моего благоденствия..." Он сделает  всем  своим
детям подарки, как велит обычай, а Гинделе  скажет:  "Ты,  собственно,  не
того заслужила", - и одарит ее щедрее, чем других. И все,  что  связано  с
"Парижскими  новостями",  переговоры  с  агентством  Гельгауз   и   Кo   и
последующие события - все это будет для него словно приснившийся сон.
   Во сне, однако, он еще не раз увидит господина Лейзеганга, и во сне  он
еще не раз с разбитым сердцем, сознавая свое бессилие,  будет  говорить  в
телефонную  трубку  или  в  разговоре  с  богом  будет  чувствовать   себя
раздавленным чудовищной тяжестью  своей  вины.  А  наяву  Луи  Гингольд  в
крайнем  случае  согласится,  что  одно  время   имели   место   известные
недоразумения, Но в итоге, умно действуя, он привел все  к  благополучному
концу, и если "Парижская почта" процветает, то это, конечно, его  заслуга.
И он будет жить в полном согласии с самим собой, с богом, с  людьми  и  со
своей судьбой.



        24. КОРОЛИ В ПОДШТАННИКАХ

   Среди объектов, которые агент Визенера предлагал ему, оказался и дом на
улице Ферм.
   Визенер недоумевал.  Ему  было  известно  материальное  положение  Леа;
совершенно невероятно, чтобы какие-либо обстоятельства вдруг  вынудили  ее
продать дом.  Визенеру,  пожалуй,  было  бы  даже  приятно,  если  бы  Леа
неожиданно лишилась состояния. Его живое воображение уже рисовало картину,
как она обращается к нему за помощью и он великодушно выступает в роли  ее
спасителя. Но, увы, все это мечты, подсказанные желанием.  Во-первых,  ему
вряд ли придется узнать,  что  Леа  попала  в  затруднительное  положение,
во-вторых, у нее на  этот  случай  есть  немало  надежных  друзей,  таких,
например, как Перейро; а в-третьих, и это хуже всего, если она и не  нашла
бы таких друзей, к нему она все равно бы ни за что не обратилась.
   Визенер неподвижно смотрит на оголенную стену. Он продал Леа, он предал
ее. Он до боли, всем существом своим тоскует по ней. Если  бы  ему  сейчас
предложили выбор - карьера или Леа, - он, не размышляя, ответил бы: Леа.
   Почему  она  продает  дом  на  улице  Ферм?  Инстинкт   самоутверждения
подсказывает ему лестные для него мотивы: и Леа тоскует по нем. Ей  тяжело
жить в доме, где все о нем напоминает. А голос рассудка  осторожно  вносит
поправку: Леа тяжело жить в доме, где все ей опротивело, потому что он  ко
всему прикасался.
   Ему прошлое  не  опротивело.  Он  жалеет,  что  отдал  ее  портрет.  Но
Гейдебрег  попросту  вынудил  его.  Не   словами,   нет,   но   это   было
вымогательство в подлинном смысле слова.
   Интересно,  продает  ли   Леа   и   меблировку   дома?   И   знаменитые
"дегенеративные" картины, которые он дарил ей? Если он понял ее правильно,
если она продает дом потому, что ей противно все, что  напоминает  о  нем,
тогда она, наверное, продает и мебель и картины. А он понял ее  правильно.
Так, вероятно, и есть: она его любит, и в то же время он ей противен. Он и
сам питает к себе такие же противоречивые чувства.
   Он поручил агенту подробнее осведомить его относительно дома  на  улице
Ферм.
   В почте, полученной Визенером, был тоненький томик  под  названием  "Le
loup" ["Волк" (франц.)], изданный солидным  издательством;  имя  автора  -
Рауль де Шасефьер. По поручению автора издательство посылает эту книгу.
   Визенер встрепенулся. Он увидел новую возможность перебросить  мост  от
себя к Леа. Молодые авторы честолюбивы. Ему вспомнилось, как он был  горд,
когда взял в руки свою первую напечатанную книгу.  Если  он  умно  поведет
дело, он завоюет Рауля, и это будет нитью, которая вновь свяжет его с Леа.
   Лотта напомнила, что его ждет срочная работа, но он только  раздраженно
отмахнулся. Уселся в  библиотеке.  Открыл  книгу.  Сидя  против  оголенной
стены, он читал новеллу "Волк", написанную его сыном.
   То польщенный, то рассерженный, читал он эту книгу.  Вот  как,  значит,
мыслит его мальчик. Но неужели это он, Визенер? Неужели волк - это  именно
он? Неужели он никогда не мог насытить свой голод,  набрасывался  на  все,
что попадалось ему под руку, рвал и глотал свою добычу? К сожалению, Рауль
многое  нафантазировал,  создавая  этот  образ.   Представление,   которое
составила себе о Визенере Леа, было гораздо ближе к действительности.
   Да, появись такая книга раньше, она еще могла бы, вероятно, помочь ему.
Если бы его раньше натолкнули  на  эту  идею,  он,  быть  может,  стал  бы
подлинным волком, каким Леа хотелось его видеть. А теперь - поздно. Он  не
развивал в себе волчьих качеств, он излишне цивилизован, у него нет  более
той силы, которая позволила бы от всей души, со спокойной  совестью  жрать
что попало. Он прожорлив лишь наполовину, моральные устои отбивают у  него
аппетит, и, сколько бы он ни решал стать злодеем, он все равно  не  станет
им.
   Но так или иначе, а книга Рауля показывала, что его отношение  к  отцу,
эта его вежливая холодность  была  наигранной.  Визенер  испытывал  жгучую
потребность объясниться с мальчиком.  Было  много  такого,  о  чем  стоило
поговорить, книга давала пищу для размышлений. Тонкий  знаток  литературы,
Визенер, разумеется, видел, какое влияние оказал на Рауля "Сонет  66",  но
видел  и  следы  оригинального  дарования.  Он  надеялся,  что  литература
послужит ему средством вернуть сына.
   Он написал Раулю и попросил его приехать.  Он  долго  искал  форму  для
этого письма, он не хотел, чтобы  оно  получилось  излишне  сердечным  или
излишне холодным, иначе письмо насторожит  Рауля.  Лишь  переписав  его  в
третий раз, Визенер наконец удовлетворился.
   Рауль с нетерпением ждал ответа от отца.
   Чернигу пришлось долго убеждать его подписать договор с издательством и
опубликовать  новеллу.  Уже  читая  корректуру,  Рауль  все  еще   мучился
сомнением,  не  предаст  ли  он  себя  и  покойного  Гарри  Майзеля,  если
опубликует "Волка" в таком незаконченном виде. Ему казалось, что все,  что
он написал, еще очень сыро, он с болезненной четкостью видел,  как  велика
дистанция между замыслом и его завершением. Все было  так  ярко,  пока  он
писал,  а  теперь,  когда  написанное  отделилось  от  него  и  с  помощью
типографской краски зажило независимой от него жизнью, оно показалось  ему
холодным и пустым. После  первого  чтения  корректуры  Рауль  был  глубоко
подавлен, и Чернигу стоило  большого  труда  то  насмешками,  то  горячими
уговорами побороть его подавленность.
   И  вот  наконец  Рауль  держит  в  руках  готовую  книгу,  и  вдруг  он
обнаруживает, что потерял всякое мерило для ее  оценки.  Он  то  сравнивал
свое творение с литературной продукцией, которую  даже  знаменитые  авторы
отваживались  предлагать  читателю,  -  и  тогда  находил   свою   новеллу
превосходной. То сравнивал ее с "Сонетом 66", и тогда ему опять  казалось,
что новелла никуда не годится. Ему все  сильнее  хотелось  услышать  отзыв
посвященных.  Он  отдал  распоряжение  разослать  свою  книгу   нескольким
писателям, мнением которых дорожил, но ответов не было.  Тогда,  преодолев
внутреннее сопротивление, он послал "Волка" и мосье Визенеру.
   В таком настроении, измученный ожиданием, получил он  письмо  от  мосье
Визенера. Он с радостью тотчас же поехал бы к нему. Но следует ли?  Вправе
ли он? Разве не унизил он себя уже одним тем, что  послал  мосье  Визенеру
книгу?
   Однако жажда поговорить о своей книге с тонким ценителем искусства была
так велика, что в одно мгновение подсунула Раулю  целый  ворох  доводов  в
пользу посещения мосье Визенера. Рауль доказал  себе  даже,  что  это  его
долг. Ведь мосье Визенер познакомил его с произведением Гарри  Майзеля,  а
это определило место Рауля в жизни до конца дней его;  главное  же,  мосье
Визенер послужил поводом и материалом для "Волка". От того Рауля,  который
получил пощечину, и следа не  осталось.  Автор  "Волка"  видел  лишь,  что
простая вежливость требует нанести визит мосье  Визенеру,  тем  более  что
инициатива исходит не от него, Рауля, а от мосье Визенера.
   Он поехал к Визенеру.
   Арсен,  не  очень  обрадованный  появлением   молодого   господина   де
Шасефьера, попросил его подождать в  библиотеке.  Рауль  увидел  оголенную
стену. Конечно, следовало быть готовым к тому, что  мосье  Визенер  снимет
портрет, это было вполне естественно, это само собой разумелось. И все же,
увидев на месте портрета пятно, Рауль почувствовал легкий, но  болезненный
укол.
   Визенер вошел. Радость и большие надежды всколыхнули его,  когда  Арсен
доложил о приходе  молодого  господина  де  Шасефьера.  Он  вошел  быстрой
походкой, подобранный,  подтянутый,  поздоровался  с  юношей  с  привычной
светской непринужденностью, предложил Раулю его любимый  портвейн.  Жадно,
но незаметно всматривался Визенер в черты сына, общие с Леа, и они внушали
ему страх; тогда он искал в его лице то общее, что было у сына  с  ним,  и
проникался надеждой.
   Рауль учтиво отвечал на радушные,  сердечные  слова  Визенера.  Он  так
много нужного  и  полезного  для  себя  почерпнул  в  разговорах  с  мосье
Визенером на литературные  темы,  сказал  Рауль,  что  счел  своим  долгом
послать ему первому свою маленькую книжечку. Раулю крайне интересно мнение
мосье Визенера.
   Визенер долго и тщательно обдумывал, что он скажет сыну.  Но  при  виде
юноши все, что он надумал, в один миг улетучилось. Он  судорожно  рылся  в
складках своей памяти, но ничего не находил. Тема книги его слишком близко
касается, чтобы объективно судить  о  ней,  сказал  он  наконец,  нехорошо
улыбаясь. Разумеется, трудно  себе  представить  эпическое  художественное
произведение, созданное без живого прототипа,  и  совершенно  естественно,
что  самому  прототипу  нелегко  судить  об  одной  только  художественной
ценности такого произведения.
   Боже мой, что он мелет? Ведь он придумал такие  милые  слова,  ведь  он
хотел деликатно, не подчеркивая, польстить тщеславию Рауля.  А  теперь  он
словно читает из учебника по литературе для  учащихся  старших  классов  и
отталкивает от себя мальчика, вместо того чтобы привлечь.
   - К сожалению, трудно отрешиться от известной замкнутости в собственном
"я", - продолжает он. -  Читая  твоего  "Волка",  я  все  время,  невольно
задавал себе вопрос: так ли я в этом случае думал бы, действовал бы?
   Что это? Ведь не то интересует мальчика, он вовсе не то  хотел  сказать
Раулю.
   - Это  не  критерий,  -  действительно  говорит  Рауль,  уже  несколько
остывший.
   Но Визенер, раз сбившись,  никак  не  может  попасть  в  тон  и  против
собственного желания продолжает поучать:
   - Верно, мальчик, это не критерий. Но хочу  я  этого  или  не  хочу,  а
рассказ твой навязывает такие мысли. Я невольно все время спрашиваю  себя:
есть ли и в самом деле во мне кое-что от волка, который здесь изображен? И
тут извини, но должен тебе откровенно сказать: удар твой не угодил в цель,
ты не уловил самой сути. Если уж тебе нужна зоология, то мое поведение,  а
пожалуй, и совесть больше соответствуют завету: будьте кротки, как голуби,
и умны, как змеи.
   Рауль тем временем сравнивал мосье Визенера со своим "Волком" и  пришел
к заключению, что он  переоценил  этого  человека.  Когда  он  писал,  ему
рисовался более энергичный, более мужественный  человек.  А  в  господине,
который сидит против него, есть что-то от обиженной  старой  девы,  что-то
неприятно самовлюбленное, плаксивое.
   Визенер между тем продолжает болтать. Он смотрит сыну в лицо все с  той
же судорожной улыбкой. Он в отчаянии, он хочет удержать  мальчика,  только
поэтому не перестает говорить. Но ему, обычно такому  речистому,  попросту
не приходит на ум  то,  что  он  собирался  сказать.  Он  знает,  что  все
вспомнит, когда это уже никому не нужно будет. Он хотел показать мальчику,
что книга взволновала его, она и в самом деле его взволновала. Но все, что
он говорит, звучит фальшиво, он нагромождает банальность  на  банальность.
Почему, господи ты боже мой, он не находит ни  одного  слова,  идущего  от
сердца к сердцу? Он не может отвести глаз от  своего  мальчика,  он  любит
его, он любит Леа и самого себя в своем сыне. Он знает, что  ему  остались
считанные мгновения для того, чтобы сказать нужные слова,  а  если  он  не
скажет, если в  последнее  мгновение  он  их  не  найдет,  тогда,  значит,
драгоценная возможность упущена и никогда больше не вернется.
   Он их не находит. Он продолжает болтать,  и  все  не  то,  не  то,  все
фальшиво, плоско.
   Рауль видит устремленный на  него  молящий,  настойчивый  взгляд  мосье
Визенера. Но что за равнодушный, никому не  интересный  вздор  несет  этот
человек? Одно мгновение ему хотелось попросту попросить отца: "Не ходи  ты
вокруг да около. Если тебе моя книга не нравится,  тогда  скажи  прямо.  А
если нравится, так укажи, где и в чем я дал маху и как сделать лучше. Ведь
ты в этих вещах знаешь толк. Помоги мне". Но  что-то  стоит  между  ним  и
отцом, не старая вражда, а нечто иное, трудно объяснимое. Быть может,  это
черты Леа, запечатленные в их сыне, сковывают отца, не дают ему говорить с
ним так, как хотелось бы; а  Раулю,  возможно,  мешают  говорить  с  отцом
нацистские черты Визенера. Как бы то ни было, но  ни  тот,  ни  другой  не
воспользовались последним  драгоценным  мгновением,  оно  ушло,  кануло  в
вечность, и отныне Визенер для своего сына  действительно  не  больше  чем
мосье Визенер, безразличный ему человек, живущий в чужом мире. Рауль почти
физически ощущает, как отец удаляется от него, становится все  меньше,  и,
раньше чем Рауль говорит "до свиданья",  Визенер  отодвинулся  от  него  в
бесконечную даль, навсегда ушел из его жизни.
   Визенер остается один с новеллой "Волк" в руках. Он неподвижно  смотрит
на дверь, захлопнувшуюся за Раулем. Леа  нет,  Рауля  нет,  портрета  нет.
Новелла "Волк" - вот все, что Визенеру осталось от его близких.


   Шпицци приехал к Визенеру с прощальным визитом.  Он  надолго  уезжал  в
Берлин.
   - Хочу на месте послушать и посмотреть, что там, собственно,  делается,
- пояснил он.
   "Желает получить по счету", - подумал Визенер; он  и  сам  поступил  бы
точно так же.
   Шпицци сиял, как в свои лучшие времена, но теперь  это  было  странное,
мрачное,   значительное   сияние;   лицо   его   по-прежнему    оставалось
обезображенным. Как он и предвидел, английские и французские  специалисты,
к которым он  обращался,  говорили,  что  челюсть  восстановить,  пожалуй,
можно, но гарантировать  полный  успех  трудно.  И  Шпицци,  все  взвесив,
страдания и длительность лечения на  одной  чаше  весов  и  сомнительность
успеха - на другой, предпочел пока что остаться при  мрачном  сиянии.  Что
там ни говори, а доверие он питал только к этой свинье Вольгемуту.
   Шпицци и сегодня приехал с мадам Дидье;  в  последнее  время  их  очень
часто видели вместе. Оживленно болтая, Визенер разглядывал лицо врага. Оно
по-настоящему ужасно. Неужели в глазах женщины это уродство компенсируется
пикантным душком а-ля Хорст  Вессель,  овевающим  Шпицци?  Вряд  ли.  Хотя
Коринна, как видно, крепко к нему привязалась. Она аппетитна, плутовка, ее
вера  в  мистическое,  потустороннее,  по-видимому,  неподдельна,  и   это
сообщает  ей  особое  очарование.  Когда  Шпицци  уедет,  Визенер   сможет
заполнить досуг свой заманчивым занятием. А то, что именно он отобьет ее у
Шпицци, увеличивает прелесть этого занятия. И Визенер тотчас же, пуская  в
ход свои испытанные приемы, принимается флиртовать с мадам Дидье.  Шпицци,
конечно, насквозь видит его  намерения,  но  спокойно  на  все  реагирует,
больше того, его, по-видимому, даже забавляет, что Визенер из  кожи  лезет
вон.
   А некоторое время спустя Шпицци говорит вскользь:
   - Кстати, мадам Дидье едет со мной в Берлин.
   Визенеру лишь с трудом удается скрыть свое  изумление.  Он  никогда  не
осмелился бы и подумать о том, чтобы взять с собой  в  Германию  Леа;  сам
Бегемот вряд ли позволил бы  себе  что-либо  подобное.  А  Шпицци  ничтоже
сумняшеся делает дочь исконного врага подругой своей славы. Он берет ее  с
собой в свою триумфальную поездку, точно это  самая  естественная  вещь  в
мире. Ему, мученику, Хорсту Весселю номер два, все дозволено.
   Бегемот уехал с портретом Леа,  Шпицци,  ухмыляясь,  тащит  с  собой  в
Берлин свою содержанку, а он, Визенер, сидит против оголенной стены,  и  с
весны ему представится полная возможность княжить в  доме,  покинутом  его
возлюбленной.
   "Вот теперь как раз самое время", - говорит  он  себе  и  еще  усерднее
ухаживает за Коринной. Шпицци угадывает, что в нем происходит.  "Старайся,
старайся, mon vieux, все равно останешься в дураках", -  мысленно  говорит
он и едва заметно улыбается; он все  еще  забывает,  что  малейшая  улыбка
превращается у него в гримасу.
   - Какого вы мнения  о  костюме  Шпицци,  мосье  Визенер?  -  спрашивает
Коринна. - Вы не находите, что костюм слишком зимний?
   - Для Берлина зимний костюм всегда кстати, - отвечает Шпицци, и Визенер
поддерживает его.
   Шпицци и Коринна начинают прощаться.
   - Но галстук все-таки чересчур светлый, - настаивает Коринна.
   - Что вы думаете о Шпицци, Лотта? - спросил Визенер по уходе гостей.
   - Он изрядно обезображен, - ответила Лотта, -  но  зато  приобрел  нимб
святого.
   О  чем  бы  ни  спросить  новенькую,  в  ответ  всегда  услышишь  такие
банальности. Когда он однажды спросил Марию, какого она мнения  о  Шпицци,
она ответила: "Он пуст внутри, у него нет стержня". И это был ответ  не  в
бровь, а в глаз, ответ, над которым стоило подумать.
   "Пуст внутри" - это можно сказать не только о Шпицци, но и о нем самом,
и обо всей третьей империи.
   Хотя у Визенера и было "пусто внутри", - с внешней стороны у  него  все
обстояло блестяще. Деньги лились к нему рекой, известность его  росла.  Он
все больше совершенствовал свой метод так писать статьи, чтобы  они  могли
заинтересовать самого искушенного читателя и в то же время были  настолько
популярны, чтобы их понимали даже нацисты. Он писал для профессора  и  для
кухарки, никого из немецких журналистов  столько  не  цитировали,  сколько
его. И успех "Бомарше" все ширился. С  тех  пор  как  нацисты  изгнали  из
пределов Германии лучших литераторов, ни одна  написанная  там  строка  не
получила  распространения  за  пределами  страны.  А  "Бомарше"   Визенера
переведен на несколько языков, и нацисты, гордые тем, что и у них  завелся
писатель с международным именем, баловали его.
   Шпицци  оставался  пока  в  Берлине.  Его  не  волновала   деятельность
Визенера. Вместе с успехом к Шпицци вернулся его  старый  фатализм.  Пусть
Визенер на здоровье тешит себя иллюзией, будто он является  представителем
рейха в Париже. Пусть себе в отсутствие господина фон  Герке  попользуется
властью, которую так любит. У