редставил себе лицо Рауля, худощавое,  суженное  книзу  в  форме  сердца,
надменное лицо.
   Если бы Клаус истратил на разговор еще несколько франков,  он  бы  свое
взял. Ибо голос уже не  повиновался  Раулю,  горечь  подступала  к  самому
горлу, и Клаус  понял  бы,  что  лицо  ненавистного  соперника  далеко  не
надменно, что оно искажено гримасой ярости. Хотя Рауль в  последнее  время
высоко поднялся над всем, что произошло с ним, он не мог достигнуть  такой
высоты, чтобы сообщение Клауса Федерсена не задело  в  нем  чувствительных
струн. Вновь ожили все,  казалось  бы,  отжитые  чувства  -  бессмысленная
ярость при  мысли  об  исковерканной  политической  карьере,  ненависть  к
человеку, который все это  уготовил  ему,  жажда  возмездия.  Рауля  вновь
сотрясала буря гнева и мстительных чувств.
   Но этот приступ прошел так же мгновенно, как и завладел им. Он мысленно
вгляделся в Клауса Федерсена и пожал плечами. Какое ему дело до того,  что
думает о нем это полуживотное? А  что  касается  мосье  Визенера,  то  он,
Рауль,  не  станет  обманывать  себя  и  воображать,   что   Визенер   ему
безразличен. Но он твердо знает: детская жажда мести, которая  только  что
вспыхнула в нем, больше не повторится. Впредь, если  он  и  будет  зол  на
Визенера, то лишь потому, что ему так адски трудно уложить этого  человека
в рамки произведения, над которым он работает.
   Ибо, увы, это произведение, новелла "Волк",  не  удавалось  Раулю.  Его
победная уверенность в успехе быстро исчезла, и он понял, сколько  тяжкого
труда потребует  задача,  которую  он  себе  поставил.  Рауль  перечитывал
написанное,  черкал,  исправлял,  снова  черкал.  Стискивал  зубы,   терял
мужество, опять брал себя в  руки,  опять  отчаивался.  Понимал,  что  его
писанина    оставалась    бездушной    фотографией,    мертвым    оттиском
действительности.
   Он вновь и вновь, с каждым разом все глубже, вчитывался в  "Сонет  66".
Каким легким для понимания показалось ему это  произведение,  когда  он  в
первый раз прочел его. А теперь он увидел, что оно полно коварных  глубин.
Простота  Гарри  Майзеля  была  кажущейся.  Его  произведение   напоминало
луковицу: под каждой оболочкой скрывается новая, а до самой середки  и  не
доберешься. Люди, изображенные  в  книге,  казались  более  одушевленными,
более живыми, чем люди во плоти и крови; события, показанные автором, были
богаче содержанием, излучали больше  света,  чем  факты  действительности.
Прозу Гарри  Майзеля  трудно  было  даже  переводить,  хотя  она  казалась
прозрачно-ясной и скупой; коварный автор выбирал слова, на  первый  взгляд
простые, но начинавшие переливаться сложной гаммой красок,  как  только  к
ним прикасались.
   С горя Рауль однажды собрал  все,  что  написал,  и  послал  тому,  чье
предисловие, полное страстного восхищения, подготовило Рауля к  восприятию
"Сонета 66",  -  Оскару  Чернигу.  Написал  ему  горячее  письмо,  гордое,
смиренное и полное доверия. Ответ он  получил  холодный,  но  не  лишенный
дружелюбия: на поставленные вопросы трудно ответить  письменно;  если  они
действительно интересуют господина де Шасефьера, Черниг готов  встретиться
с ним в Париже.
   Рауль отпросился у изумленной  матери  на  несколько  дней  в  Париж  и
побывал у Чернига.
   Прошло немало времени, пока он привык к мысли, что автор очерка  -  вот
этот некрасивый, колючий, пожилой человек. Но затем они быстро нашли общий
язык. Рауль скромно слушал  Чернига,  который  с  насмешливой  вежливостью
разбирал по косточкам все им сделанное.  Жестоко  и  неопровержимо  Черниг
показал ему, как плачевно отстал он от своего идеала, и не  желал  слушать
никаких  доводов  юноши.  Раулю  все  же  хотелось  опровергнуть  одно  из
возражений своего критика.
   - Да, но ведь таков он в действительности, - горячо воскликнул Рауль, а
Черниг еще вежливее и бесстрастнее объяснил ему:
   - Против того, что вы работали по модели, возражать не  приходится.  Ни
один писатель со времен Гомера и Библии не поступал иначе. Но когда же,  -
спросил он,  и  его  высокий  детский  голос  стал  еще  более  кротким  и
подчеркнуто любезным, - когда же  для  писателя  действительность  служила
чем-либо иным, чем скульптору камень,  из  которого  он  высекает  статую?
Только невежды, мой молодой друг, для  оценки  "Рейнеке  Лиса"  пользуются
учебником зоологии, для оценки Гомера - результатами раскопок  Германского
археологического института.  Каков  уважаемый  герой  вашего  драгоценного
рассказа в действительности - это может интересовать только репортера  или
историка литературы; меня и вас это касается не больше,  чем  расстройство
пищеварения у кошки моего консьержа.
   Уничтоженный Рауль понял, как мало пригодилось ему близкое знакомство с
мосье Визенером. А с другой стороны, то, что Черниг  так  подробно  изучил
его рукопись, наполняло его гордостью и  надеждой;  он  почувствовал,  что
понравился Чернигу, и был счастлив.
   Да, Чернигу нравилось воодушевление, с  которым  этот  молодой  человек
говорил о Гарри Майзеле. Он благоговейно смотрел в  рот  ему,  Чернигу,  и
знал чуть ли не наизусть его очерк, как иеговисты знают Священное писание,
и это приятно щекотало его самолюбие. Чем больше он говорил с Раулем,  тем
больше тот  напоминал  ему  Гарри  Майзеля;  в  Рауле  был  тот  эстетский
нигилизм, который привлекал Чернига в покойном Гарри.
   Когда Рауль собрался уходить, Черниг предложил  ему  вместе  пообедать.
Рауль с радостью согласился.  К  его  удивлению,  Черниг  проделал  с  ним
довольно долгий путь по Парижу и наконец  привел  его  в  какой-то  жалкий
кабачок, где они пообедали, а затем во второй раз исколесил с ним чуть  ли
не весь город, чтобы выпить кофе в убогом баре. А дело  было  в  том,  что
Чернигу хотелось побывать со своим новым  другом  в  тех  местах,  где  он
когда-то сиживал с Гарри Майзелем. И говорил он с Раулем тем же тоном, что
и с покойным Гарри, - то насмешливым, то восхищенным.
   Странное зрелище представляли собой двое,  сидящие  в  убогом  кабачке:
статный юноша с красивым худощавым лицом и  безобразный,  рыхлый,  пожилой
мужчина, - но их связывал Гарри Майзель. Черниг отметил про себя с горечью
и радостью, что покойный Гарри как бы расщепился в  них  надвое.  Нынешний
Черниг испытывал то же стремление, которое роднило Гарри с Рембо, -  жадно
ловил блага жизни, а его новый юный  друг  жил  мечтами  другого  Гарри  -
сноба, нигилиста, артиста.
   Рауль использовал возможность чему-нибудь  научиться  у  своего  нового
маэстро, и Черниг доставил себе  удовольствие:  он  обдавал  своего  юного
приятеля  то  холодным,  то  горячим  душем,  гнал  его   от   надежды   к
разочарованию, и снова к надежде, и снова к  разочарованию.  Он  разъяснил
ему, чего еще не хватает новелле "Волк", и огорченный Рауль решил, что ему
придется работать над рассказом еще годы. Да, холодно  согласился  Черниг,
совершенно верно. Гораций прав - для  того  чтобы  произведение  искусства
созрело,  надо  вынашивать  его  девять  лет.  Но  тут  же  он   подбодрил
растерявшегося юношу, в утешение ему сказав, что для публики "Волк"  будет
готов очень скоро.  Честолюбивый  Рауль  действительно  повеселел  и,  как
ребенок, не скрывая своей радости, сказал по-немецки:
   - Будет классно, если "Волка" вскоре напечатают.
   Черниг удивился слову "классно",  так  странно  прозвучавшему  в  устах
изысканного француза. А оно было для Рауля единственным пережитком времен,
когда он носился с проектом юношеского  слета,  времен  дружбы  с  Клаусом
Федерсеном.   Черниг   доставил   себе   маленькое   удовольствие   -   он
позлорадствовал и не объяснил своему новому другу, что  слово  это  отдает
пошлостью.
   Вернувшись в Аркашон, Рауль снова взялся за работу; она стала легче и в
то же время труднее, и конца ей не предвиделось.  Но  утешением  для  него
было презрение Чернига к публике. Отныне и он разделял это презрение.
   Вскоре  рукопись  "Волка"  достигла,  по  его  мнению,  такой   степени
зрелости, что ее уже можно было показать матери. Ведь и она - публика.
   В новелле "Волк" говорилось об  одном  изящном,  весьма  цивилизованном
человеке, который, однако, по существу был не человеком, а волком,  диким,
быстрым, жадным, хитрым и прожорливым; прожорливость,  пожалуй,  была  его
важнейшим свойством, и этот человек-волк как две  капли  воды  походил  на
друга Леа и отца Рауля. Когда Леа читала  рассказ,  ее  не  раз  неприятно
поражали намеренно  грубые  и,  как  ей  казалось,  нарочито  оригинальные
выражения автора. Но от нее не ускользнуло, что характер  и  судьба  героя
описаны какими-то новыми приемами, с искусством, которое привлекало ее, но
от которого ей  становилось  холодно  и  страшно.  Это  был  тот  человек,
которого она знала, и все же не тот; он и  его  переживания  при  всей  их
конкретности были отодвинуты в какую-то недоступную даль.  В  рассказе  не
чувствовалось одобрения или неодобрения Рауля, но от всего этого  дерзкого
повествования исходила глубокая, злая печаль. Наша жизнь -  ничто,  ничто,
nihil; эта мудрость проповедника Соломона, по-новому, с пугающей  яркостью
освещенная, словно и была моралью новеллы. И Леа испугалась.  Неужели  это
написал ее сын, ее Рауль? И разве  он  не  видит,  что  возводит  циничное
самомнение отца в некую абстракцию? Ах, он сын Эриха, он не ее  сын,  хотя
Эрих от него отрекся, а она его любит. И он занял такую позицию,  куда  ей
дороги нет.
   - Ты прочла мое творение? - спросил вечером Рауль и, когда она ответила
утвердительно, продолжал: - Что же ты скажешь о нем?
   Раулю хотелось, чтобы это прозвучало  легко,  он  ведь,  как  учил  его
Черниг, презирал читателя, и тем не менее он с интересом ждал ответа.
   - Мне очень жаль, мальчик, - не удержавшись, сказала Леа, - что вещи  и
люди представляются тебе такими гадкими и пустыми. Неужели мир, в  котором
ты живешь, действительно так ужасен?
   - Он ужасен, darling [дорогая (англ.)], - дружелюбно ответил  Рауль,  -
но не будем об этом говорить. Скажи мне лучше, хорошо ли я нарисовал  этот
мир.
   -  Нарисовал  ты  его  хорошо,  -  убежденно  ответила  Леа   и   очень
опечалилась.



        8. БИТВА ХИЩНИКОВ

   Когда Визенер получил первый номер "Парижской  почты  для  немцев",  он
тотчас увидел, что эта новая газета - те же  старые  "Парижские  новости".
"Этот листок, вероятно, будут называть "ПП" - думал он. -  Как  называются
такие слова, которые образуются из заглавных букв? Никак не вспомню  этого
специального выражения. Память уже не та. Старею.
   "ПП" или "ПН" -  все  равно,  что  брито  или  стрижено.  Для  меня,  к
сожалению, брито. Меня отбреют. Раз и навсегда. Можно  закрывать  лавочку.
Мой замечательный проект провалился. Восторжествует Шпицци. Бегемот был бы
идиотом, если бы продолжал поддерживать меня.
   "Пене" - акроним. Акронимом называют слово, составленное  из  заглавных
букв. Значит, я все-таки вспомнил, это уже кое-что. То, что накропал  этот
Траутвейн, пародия на речь фюрера, само  по  себе  совсем  не  плохо.  Эта
свинья, надо сказать, попала в тон фюреру".
   Он криво усмехнулся. То взлетаешь ввысь, то свергаешься в тартарары, на
скуку жаловаться не приходится. В  состав  третейского  суда  входит  один
финн, один венгр - и вот ты уже наверху, и Гейдебрег  обращается  с  тобой
так, будто ты свой человек на Волшебной горе. А вышла "ПП" -  и  ты  опять
полетел кувырком. Эти писаки - настоящие угри. Я так крепко  держал  их  в
руках, а они от меня ускользнули. Ускользнули, улизнули,  дали  тягу,  ищи
ветра в поле, evasit, erupit [ускользнул, убежал (лат.)].
   Он уже не ухмылялся, его рот был крепко сжат и  заострен.  Как  странно
все перепуталось; Гейдебрег, вероятно, потому так дружески обращался с ним
последнее время, что он его надолго оставил  наедине  с  Леа  в  Аркашоне.
Выходит, мой милый, что ты не только беспринципный негодяй и  должен  быть
готов к тому, что какой-нибудь Жак Тюверлен не захочет сидеть с  тобой  за
одним столом, но и нечто вроде сутенера,  так  называемый  maquereau,  как
сказал бы Гейдебрег.
   А не поехать ли ему сейчас в Аркашон? Что, если бы  он  вдруг  появился
там? Что тогда сказал бы Гейдебрег? В присутствии Леа он вряд  ли  решится
окатить его холодным душем. А как хорошо было бы торжественно  преподнести
Леа законченную рукопись  "Бомарше".  Но,  к  сожалению,  нельзя.  Слишком
рискованно, такой поездкой можно сразу испортить отношения и  с  Леа  и  с
Гейдебрегом.  Необходимо  довести  до  конца  свою  подло-хитрую  тактику,
прикидываться мертвым: пусть Леа еще поголодает.
   Была бы здесь по крайней мере Мария. Она бы поняла,  что  означает  для
него появление  "ПП",  рождение  этого  нового  акронима.  Каким  было  бы
облегчением зло и цинично прокомментировать перед ней свой  крах,  умалить
его значение иронией. Новенькая - та вообще ничего не понимает.
   Надо же излиться перед кем-нибудь - и он заговорил с новенькой в  более
интимном,  чем  обычно,  тоне;  он  назвал  ее  Лоттой,   и   Лотта   была
осчастливлена.
   Впрочем, появление "ПП" не имело  тех  ужасных  последствий,  каких  он
опасался. Его не предали бойкоту, как в тот раз,  когда  появилась  вторая
подстрекательская статья в "ПН". Из Аркашона, правда,  ему  не  позвонили.
Гейдебрег  умолк.  Но  по  поведению  окружающих  Визенер  заключил,   что
Гейдебрег еще не принял окончательного решения.
   Затем он узнал, что Гейдебрег покинул  Аркашон  и,  не  задержавшись  в
Париже, отбыл на неопределенное время в Германию. Надо  ждать,  ждать.  От
одной этой мысли он холодел, его одолевала какая-то  болезненная  щекотка.
Видел ли Гейдебрег проездом через  Париж  Шпицци?  Мысль  о  торжествующей
физиономии этого заклятого врага приводила его в бешенство.
   К тому же он как раз в эти дни узнал, что  Жак  Тюверлен  проведет  всю
зиму в Париже. Тюверлен снял квартиру и пригласил секретаршу, рассказывали
Визенеру, "и кого бы вы  думали?  Вашу  блаженной  памяти  Марию  Гегнер".
Визенеру удалось выдавить  из  себя  равнодушно-ироническое  "вот  как"  и
спокойно продолжать разговор.
   Но, оставшись один, он пал духом. Живо представил  себе,  как  Тюверлен
рассказывает Марии о своей встрече с ним. Представил себе, как  он  -  это
было почти неизбежно - вторично встретится с Тюверленом и как тот вторично
оскорбит его. Он почти не испытывал ярости - так  пронизало  его  сознание
собственного ничтожества.
   Чтобы  взвинтить  себя,  он  донимал  Лотту,  опять  ставшую  для  него
"новенькой", вежливо-ироническими, незаслуженными замечаниями, донимал  до
тех пор, пока у нее не выступали на глазах  слезы.  Или  же  звонил  лакею
Арсену и давал ему какое-нибудь поручение:  ему  хотелось  понаблюдать  за
выражением лица Арсена. Он знал, что Арсен честолюбив, мечтает, чтобы "мы"
сделали карьеру, следит за событиями очень внимательно, хорошо  разбираясь
во всех подробностях. Но Арсен оставался образцово вышколенным лакеем,  по
его лицу ничего нельзя было прочесть.
   Нервозность Визенера все возрастала. Он стоял перед  портретом  Леа.  К
чему, собственно, он мучает себя и не снимает со стены этот портрет? Злыми
глазами разглядывал он лицо  Леа.  Лоб  гладок,  как  яичная  скорлупа,  и
слишком высок; за этим лбом таится далеко не так много значительного,  как
она старается показать. А рот Леа? Ее  знаменитая  улыбка?  Ничего  в  ней
особенного  нет.  Улыбка,  которой  прикрывают  пустоту,  профессиональная
улыбка светской дамы. Глупая улыбка - как начитанный  человек,  он  быстро
заменил неуклюжее слово более изысканным - эгинетическая.
   Он слишком много увидел в этой Леа:  то,  что  его  привлекало  в  ней,
исходило от него, не от нее. Он снимет портрет. Не желает он  вечно  иметь
перед глазами лицо, которое уже  ничего  не  говорит  ему.  И  вообще  ему
повезло, что до сих пор никого не возмутил этот портрет еврейки.


   Однажды, проезжая по улице Ферм, Визенер  увидел,  что  дом  Леа  снова
обитаем, и понял, что теперь в жизни его произойдет перемена. Срывам в его
карьере всегда сопутствовало счастье в личной  жизни.  А  с  карьерой  его
никогда не обстояло так плохо, как сейчас, значит, он снова завоюет Леа.
   Все говорило  за  это.  "Бомарше"  готов,  уже  получены  первые  листы
корректуры.  Что,  если  посвятить  книгу  Леа?  Это  даже   не   особенно
рискованно. Перед партией он все равно  должен  изобразить  "Бомарше"  как
сатиру  на  французский  характер,  легкую  по  форме,  но  серьезную   по
содержанию, и,  значит,  посвящение  француженке  можно  более  или  менее
правдоподобно объяснить как иронический жест.
   Он снова стоял перед портретом. Неужели он подумывал снять  его?  Какой
ясный умный лоб. А улыбка? Как она могла напоминать ему  глупую,  лишенную
выражения улыбку ранних греческих  статуй?  Это  пленительная,  невыразимо
манящая улыбка.
   Но в известных ситуациях твое лицо, моя дорогая, еще пленительнее, и  я
позабочусь о том, чтобы у тебя пропала  охота  улыбаться.  Я  пожну  плоды
своей тактики, упорной и умной, но сколько  терпения  и  мучений  она  мне
стоит. Я заставлю тебя расплатиться за все то, что ты причинила мне  своим
долгим молчанием. Ты не будешь улыбаться, моя дорогая.
   Лакей  Арсен  доложил,  что  мосье  просят  к  телефону.  Лицо   Арсена
оставалось бесстрастным, но в глубине души  он  был  возмущен,  что  снова
застал своего боша перед портретом, да еще в  таком  упоении.  С  карьерой
нашей последнее время неблагополучно; по крайней  мере  хорошо  было,  что
мосье бош вроде бы дал отставку своей  еврейке.  Но  уж  таковы  они,  эти
немцы. Стоит только женщине улыбнуться, и они растаяли. По  существу,  все
они сентиментальны, нацисты не меньше других, и поэтому ничего  путного  у
них не выйдет, никакой Гитлер им не поможет.
   Визенер, как только закончил разговор, быстро принял решение и позвонил
на улицу Ферм. Ни на мгновение не опасался  он,  что  для  него  мадам  не
окажется дома.
   Леа ждала его звонка и решила не подходить к телефону.  Она  не  хотела
говорить с ним в минуту волнения, ей  нужно  было  время,  чтобы  овладеть
собой. Но когда ей доложили, что звонит мосье Визенер, мысли ее смешались,
она полетела к телефону, сердце  у  нее  отчаянно  билось,  она  с  трудом
проговорила "алло". Визенер нисколько не сомневался,  что  Леа  тотчас  же
подойдет к телефону, но теперь и он был  взволнован;  он  -  тоже.  Однако
сумел скрыть свое волнение. Говорил, как всегда,  его  спокойные  ласковые
слова попросту стерли горечь долгой разлуки, самой горькой в их жизни.
   И вот наконец он стоит перед ней.  Да,  это  его  сильное  мужественное
лицо, его необыкновенно умный, почти без морщин лоб,  милые  серые  глаза,
большой, любимый, красиво очерченный рот, широкие плечи, густые  белокурые
волосы, и ей приходится сделать над собой усилие, чтобы не  погладить,  не
взъерошить их тотчас же. Не появилось  ли  у  него  хоть  несколько  седых
волос? Было бы позором, если бы после  такой  долгой  разлуки  у  него  не
оказалось хотя бы двух-трех сединок. О, как она любит  его,  любит  все  в
нем,  даже  наметившиеся  мешки  под  глазами,  даже  не   очень   сильный
подбородок, и как она могла  так  долго  выдержать  без  него,  почему  не
телеграфировала, не позвонила по телефону, приди же,  приди,  все  во  мне
жаждет тебя. Море не было прекрасным потому, что Эриха не было с ней, пляж
не был отдыхом, а светлое небо - радостью.  Но  теперь  он  здесь,  и  все
хорошо, они, два глупых упрямых ребенка,  причинили  друг  другу  ненужные
муки,  возможно,  только  из  смутного  желания  пережить  это  сладостное
воссоединение. Теперь тысячи мрачных сомнений, которыми  она  терзалась  в
Аркашоне, рассеялись как дым, канули в прошлое.
   И вот он заговорил с ней. Но она лишь  с  трудом  понимает,  о  чем  он
говорит, такой неукротимой радостью наполнил ее уже самый звук его голоса.
   Что же это он подает ей?