перед Питом и задумчиво
посмотрел ему в глаза, машинально поглаживая густые черные  усы.  И  вдруг
улыбнулся и рассказал анекдот: -  Однажды  в  Черновицах  старый  еврей  с
длинной белой бородой подошел к театральной кассе. Он закрыл рукой  бороду
и сказал: "Дайте мне студенческий билет".
   - И что же? - с интересом спросил Пфейфер.
   - И получил его, - ответил Царнке.
   Все рассмеялись.
   - Главное, где вы возьмете деньги? - спросил адвокат.
   - Немного  денег  я  смогу  дать,  -  сказал  после  непродолжительного
раздумья Пит. - Есть человек, интересующийся рукописью партитуры  Генделя.
За нес можно выручить  монету.  Мне  придется  довольствоваться  для  моей
работы фотоснимками. Другие же пользуются ими.
   Пфейфер и Бергер дружелюбие и взволнованно смотрели на Пита. Они  часто
потешались над его страстью, но знали, что расстаться с рукописью  Генделя
- это величайшая жертва  для  него.  Советнику  юстиции  с  самого  начала
понравилась свободная, хладнокровно-энергичная натура Петера Дюлькена, его
прямодушие,  сочетающееся  с   находчивостью.   Самоотверженность   Петера
Дюлькена окончательно покорила Царнке.
   - Я тоже постараюсь достать денег, - пообещал он.
   - Не хочешь ли еще чашку кофе? - энергично вмешалась кузина, до сих пор
молча и внимательно слушавшая.
   Царнке взял к себе кузину, чтобы она заботилась о нем и  удерживала  от
опрометчивых решений. Он был отзывчив и легко воспламенялся, порой слишком
быстро говорил "да" и давал волю своему неосторожному  озорному  языку.  В
таких случаях Софи полагалось предостеречь его. Иногда  он  спохватывался,
но чаще отвечал ей:
   - Вижу, вижу, милая Софи, что я опять собираюсь наглупить,  но  уж  эту
единственную глупость мне придется сказать, - и он ее говорил.
   Сегодня Царнке только улыбнулся и весело ответил:
   - Нет, Софи, благодарю, кофе мне не надо.
   Но именно потому, что  проект  Петера  Дюлькена  понравился  ему  своей
смелостью, Царнке деловито изложил все трудности, ожидающие его  клиентов.
Гингольд мог опереться на статьи закона.
   - Если вы решитесь на такой шаг, господа, - разъяснял  он  им,  -  надо
быть готовыми к тому, что курьер суда станет у вас частым гостем. Гингольд
будет что ни день  закатывать  вам  новые  судебные  решения.  Надо  иметь
крепкие нервы, чтобы все это выдержать.
   - Думается, нервы у нас крепкие, - сказал Петер Дюлькен.
   Пфейфер и Бергер сознавали всю рискованность этой затеи. Но уж раз  они
торжественно и от чистого сердца заявили о своей  солидарности  с  Зеппом,
нельзя же теперь отступить и отречься от него. Даже  если  ты  стар,  если
тебя мучает астма, если ты измотан и  обременен  заботами,  -  все  равно,
хочешь не хочешь, а становись в одну шеренгу с молодым Питом.
   Царнке выполнил свой  долг  и  указал  клиентам  на  подстерегающие  их
опасности. Если они все же дерзают, это их дело. Ему это  нравится,  и  он
охотно поможет им. Несмотря на то что Софи предложила ему еще чашку  кофе,
Царнке заявил, что он, очень вероятно, добудет для них  денег.  Пфейфер  и
Бергер заразились общим настроением; сама рискованность, авантюрность этой
затеи все больше и  больше  увлекала  их.  Как  озорные  мальчишки  и  как
заговорщики, сидели они вчетвером, рассеивали  по  ковру  сигарный  пепел,
прихлебывали кофе или вишневый ликер, грызли печенье и подготовляли смелый
маневр.


   Осталось  неясным,  как  быть  с  Гейльбруном.  Он,  правда,  вел  себя
некрасиво в деле с Зеппом, но без блеска его имени, без его большого опыта
им будет трудно обойтись. Надо учесть и  то,  что  Гингольд  попытается  и
впредь издавать "ПН" и, если он  привлечет  на  свою  сторону  Гейльбруна,
новому делу с самого начала грозит провал.
   Пфейфер и Бергер решили вступить с ним в переговоры. Беседа будет не из
приятных. Они долго работали вместе с Гейльбруном, они  знают  друг  друга
десятилетия. В конце концов, именно он основал "ПН", а ори обошлись с  ним
резко,  как  с  союзником  врага.  При   таких   обстоятельствах   нелегко
признаться, что без него им будет трудно.
   Но Гейльбрун облегчил им неприятную задачу.
   - Конечно, нехорошо было с вашей стороны, - начал  он,  -  вынести  мне
вотум недоверия.  Но  я  могу  это  понять.  -  Он  почувствовал  глубокое
внутреннее удовлетворение, однако решил не разыгрывать из себя обиженного.
- Не будем злопамятны, - сказал он. - Лучше обсудим создавшееся положение.
Наш  Гингольд  предложил  мне  по-прежнему  выпускать  "ПН"  и   сколотить
совместно с Германом Фишем новую редакцию. Я, разумеется,  отказался.  Все
же не думаю, чтобы Гингольд сложил оружие. - Гейльбрун в раздумье взглянул
на редакторов своими воспаленными глазами. Наступило тягостное молчание.
   - Раз вы отказались, Гейльбрун, - сказал Пфейфер, -  ему  будет  сложно
найти подходящего человека.
   - Да и нам, к сожалению, тоже, - желчно проворчал Бергер.
   Про себя Гейльбрун  с  облегчением  вздохнул,  но  постарался  выказать
скромность.
   - Если не возражаете, я к вашим услугам, - кротко сказал он.
   Этим главный редактор окончательно вогнал их в краску. Даже в словах  и
жестах он не проявил  ни  малейшей  надменности.  Пфейфер  и  Бергер  были
пристыжены.
   В среду - вечером этого дня истекал  срок  ультиматума  -  Гингольд  не
показывался в редакции. Он сидел дома и судорожно набирал  людей,  которые
обеспечили бы выпуск "ПН".
   Редакторы со своей  стороны  добросовестно  составили  очередной  номер
"ПН". Затем  они  прекратили  работу,  перебрались  в  новое  помещение  и
подготовили выпуск первого номера собственной газеты, которая должна  была
выйти под названием "Парижская почта для немцев".
   Они вложили в работу весь свой пыл. Они уже называли свою новую  газету
только инициалами "ПП" и напряженно ждали выхода в свет первого номера.



        5. ИСКУШЕНИЕ

   После смерти Анны оказалось, что у Зеппа больше друзей, чем  он  думал.
Мерсье с удивлением наблюдал,  как  много  респектабельных  людей  явились
засвидетельствовать свое соболезнование Зеппу. И письма приходили  кипами;
даже Леонард Риман, не убоявшись цензуры  и  гестапо,  написал  искреннее,
дружеское, скорбное письмо.
   Зепп принимал друзей, читал письма, но все это не особенно трогало его.
Он сидел хмурый в кресле, которое Анна для него обила, в домашних  туфлях,
которые она купила для него, споря с самим собой, злой на весь мир.
   Он старался вызвать  в  памяти  образ  Анны,  это  удавалось  ему,  она
вставала перед ним как живая, он слышал  ее  любимый,  звучный  голос.  Он
вспоминал ту бурную ночь, когда она впервые кричала на него. "Ты рехнулся,
- кричала она. - Брось ее к  черту,  твою  дурацкую  политику!"  Так  ясно
звенел в его  ушах  голос  Анны,  что  он  дергал  головой,  словно  хотел
стряхнуть каплю воды.
   Но голос не умолкал, и покойная Анна, как ни странно,  говорила  с  ним
так убедительно, как не умела говорить живая. И вдруг ему показалось,  что
он понял смысл ее смерти: она умерла, потому что  не  могла  убедить  его.
Заставить его осознать, что в политику он  вносил  лишь  добрую  волю,  но
отнюдь не талант, что его долг вернуться  к  музыке.  Чтобы  раскрыть  ему
глаза, Анна отдала  высшее,  что  может  отдать  человек,  -  свою  жизнь.
Бессмысленной ее смерть будет только в том случае, если он  не  примет  ее
жертву.
   Истолковав так смерть Анны, он почувствовал большое облегчение:  теперь
ему позволено вернуться к музыке. Да,  теперь  он  возвращается  к  своему
подлинному призванию, он наверстает то, что потерял  за  время  долгого  и
бесплодного перерыва, он обещает ей это,  как  ученик,  сделавший  ошибку.
"Будь что будет, старушка, - сказал он вслух, не разбирая, говорит ли он с
ней или с собой, - теперь я буду заниматься музыкой, и только музыкой.  Ты
увидишь, это будет нечто стоящее". И прибавил: "Прости, чудесный край",  -
подразумевая "ПН" и всю свою политическую писанину.
   Это было утром. А во второй половине дня пришел Петер Дюлькен и заявил,
что хочет поговорить с ним о важном деле. Зепп неохотно ответил,  что  ему
теперь не до редакционных дел. Но  Пит  со  своей  обычной  флегматической
энергией настоял, чтобы его выслушали, и подробно поведал Зеппу  обо  всем
происшедшем.
   Первое,  что  почувствовал  Зепп,  была  большая,  неразумная  радость.
Значит, он прав: мир состоит не из одних гингольдов.  Все,  Пит,  Пфейфер,
Бергер, - все встали на его защиту, даже Гейльбрун, этот  подлец,  не  мог
увильнуть. "И Анна до этого не  дожила,  -  подумал  он.  -  Все  приходит
слишком поздно. Как письмо Тюверлена к Гарри Майзелю.  Рингсейс,  пожалуй,
прав насчет науки ожидания".
   -  Мне  незачем  вам  говорить,  Пит,  -  радостно  сказал   он   своим
пронзительным голосом, - какое для меня облегчение услышать то, что вы мне
рассказали. Если бы вы все оставили меня в беде, я бы до  конца  жизни  не
мог забыть вашего вероломства. Я был совершенно убит. Говорю  вам  как  на
духу: я дошел до того, что мысленно обозвал Гейльбруна грязным  евреем.  И
теперь мне стыдно взглянуть вам в глаза. Вы замечательный друг, Пит, и все
вы замечательные парни.
   Он схватил руку Пита и крепко пожал ее.
   Пит во избежание сентиментальностей перевел разговор на деловую тему.
   - Мы основали новую газету, "Парижскую почту для немцев", - сказал  он,
- потому что не хотим от вас отказаться. Вы нам нужны, мы не можем без вас
обойтись. Красивых слов я говорить не умею, но ваше имя, иначе трудно было
бы выразиться, ваше имя как раз теперь стало знаменем. В первом же  номере
мы даем на видном месте статью, вызвавшую разрыв с Гингольдом,  пародийную
речь Гитлера о Рихарде Вагнере.
   Зепп нахмурился. Он опять сделал глупость.  Не  надо  было  так  громко
кукарекать, выражать свою радость. Петер Дюлькен может еще  подумать,  что
он собирается торчать в этой проклятой редакции до  скончания  века.  Нет,
конечно, милостивые государи. Зепп вышел из игры.  Зепп  занимается  своей
музыкой и ничего больше  знать  не  желает.  Он  сейчас  же  яснее  ясного
растолкует Питу, что это его твердое, непоколебимое  решение.  Лучше  быть
минутку грубияном, чем всю жизнь сидеть в дерьме.
   - Послушайте-ка, Пит, - начал он подчеркнуто резким тоном. -  Вы  умный
парень,  вы  кое-что  понимаете  в  музыке,  и  с  вами  я  могу  говорить
откровенно. Конечно, благородно, что вы заявили о  своей  солидарности  со
мной, но, по существу, это вполне естественно. - "Если вам представляется,
что вы сможете меня вторично уговорить, - думал он, - и  вторично  запрячь
меня в ваши "ПН", или "ПП", или как там называется ваш дрянной листок,  то
вы глубоко ошибаетесь.  Меня  вы  второй  раз  не  заарканите,  уж  будьте
уверены". - И сердито, громко прибавил: - Я говорю это  только  для  того,
чтобы вы там в редакции не заблуждались на этот  счет.  Я  ведь,  в  конце
концов, тоже послал к чертям свою музыку ради ваших "ПН" и  не  ждал,  что
кто-нибудь поблагодарит меня, да никто и не сделал  этого.  -  Он  говорил
запальчиво, презрительные выражения и диалектизмы подчеркивали горечь  его
слов.
   Пит слушал. Он чуть  склонил  голову,  и  его  худое  остроносое  лицо,
открытое и живое, выражало смущение. Зеппу было жалко, что  он  так  грубо
напустился на Пита. Он был не очень высокого мнения о работе Пита,  считал
ее черной работой, "когда короли строят, у возчиков много  дела",  тем  не
менее Пит понимает, что такое музыка, и, разумеется,  хорошенько  подумал,
прежде чем прийти к нему с таким предложением. Поэтому он прибавил  мягче,
чуть виноватым голосом:
   - Вы моралист, Пит. Выражались вы очень вежливо, но,  по  существу,  вы
прочли мне лекцию о долге:  по  вашему  мнению,  остаться  в  "ПП"  -  мой
священный долг. Сказать ли вам, как звучит на чистом  немецком  языке  то,
что вы так  осторожно  проповедовали  мне?  -  И  он  принялся  переводить
предложение Пита на свой собственный язык. - Мир гибнет,  -  выкрикнул  он
фальцетом, - а этот злосчастный Зепп возомнил, будто он  особенный  и  ему
позволительно  заниматься  только  музыкой.  Что  он   себе,   собственно,
воображает, этот субъект? Разве нельзя быть большим художником и наряду  с
этим иметь другую профессию? Разве Гете, Шекспир, Готфрид Келлер только  и
делали, что сочиняли? И таких примеров вы, надо  думать,  можете  привести
великое множество. И вдруг приходит Зепп Траутвейн, человек не  такого  уж
большого формата, и попросту заявляет:  "Пою,  как  птица  вольная",  -  и
покидает нас: дескать, надсаживайтесь, дело ваше. Ведь нечто  подобное  вы
хотели мне сказать? Сознавайтесь, Пит.
   Петер Дюлькен все еще смущенно улыбался. Он выглядел совсем мальчишкой.
"Немного похож на юного Шиллера", - подумал Зепп. Петер Дюлькен был чуток,
в словах Зеппа он уловил вполне  оправданное  высокомерие  музыканта.  "Но
разве я сам, - мелькнула у него мысль, - не продал рукопись Генделя? А это
далось мне не легко. Конечно, техника совершенствуется, я могу работать  и
по фотокопиям, но оригинальная рукопись - это нечто иное,  а  для  меня  -
нечто совсем иное". Прежде  чем  отнести  рукопись  покупателю,  он  долго
гладил пожелтевшие листы, - листы, исписанные рукой Генделя, он прикипел к
ним сердцем. "Хорошо, - думал он, - Зепп натура творческая, а  я  нет.  Но
когда я замечаю, слушая Бетховена, или  Моцарта,  или  Гайдна,  что  здесь
что-то не так, здесь нелепые описки или опечатки изувечили  первоначальный
текст, и  знаю,  что  мог  бы  найти,  где  нарушена  гармония,  найти  ее
первоначальную чистоту, а вместо этого  торчу  в  редакции  и  работаю  до
упаду, - разве мне не больно? Мне тоже известно, что такое жертва. И  Зепп
не смеет теперь уйти, это невозможно, он должен остаться на посту. Я  имею
право потребовать этого. Было бы преступно не сделать такой попытки".
   - Верно, - проговорил он своим высоким голосом, растопыривая и соединяя
пальцы нервных рук пианиста, - я действительно думал  нечто  подобное.  Не
так, вероятно, дерзко; я знаю, какой вы музыкант, и могу понять,  что  для
вас означает отказаться от своей работы и вместо этого писать  для  нашего
жалкого листка. Я не нахал, и мне приходится себя  перебороть,  но  вот  я
стою перед вами и прошу: потерпите, поработайте для нас. - Он  видел,  что
Зепп сидит, мрачно насупившись, сжав свой большой рот, и  он  почувствовал
себя грубым и жестоким. Но в некоторых случаях такт неуместен  и  грубость
становится заповедью человечности. - Могу себе представить, что вы  сейчас
думаете. Что-нибудь вроде: наплевать мне на вас. И нисколько не  обижаюсь.
Думайте себе на здоровье, бранитесь по-баварски,  не  скупитесь  на  самые
сочные ругательства, но останьтесь. Вы будете себя плохо чувствовать, если
не останетесь.
   Зепп все время едва ли не злорадно наблюдал, как надсаживается  Пит,  и
все доводы отскакивали от него как от стенки  горох.  Но  последние  слова
Пита, что он, Зепп, и сам  будет  плохо  чувствовать  себя,  оказали  свое
действие. Если бы Пит продолжал уговаривать его, он, вероятно, сдался бы.
   Но  Пит  не  мог  продолжать.  Он  исчерпал  всю  назойливость  и   все
красноречие, на какие был способен. И так как Зепп молчал, он заговорил  о
другом.
   - Деньги у нас на некоторое время есть, - сказал он. - Советник юстиции
Царнке достал нам сто тысяч, да я продал свой генделевский подлинник -  вы
знаете, опус пятьдесят девятый.
   Он говорил, как всегда, флегматично, неуклюже,  но  Зеппа  эти  простые
слова взволновали больше, чем все сказанное Питом раньше. У него чуть было
не сорвалось: "Вот вам моя рука, разумеется,  я  остаюсь",  -  но  тут  же
подумал: "Э, погоди-ка, не делай  новых  глупостей".  Он  одернул  себя  и
сказал только:
   - Во всяком случае, Пит, благодарю вас за совет.
   После ухода  Петера  Дюлькена  он  долго  сидел,  забившись  в  кресло,
мрачный. Они-то свою выгоду понимают. Было бы сумасшествием опять  строить
из себя шута. Солидарность, видите ли, товарищество, и уж я на веки вечные
должен стать их пленником. Для чего же умерла Анна, если даже и  теперь  я
не возьмусь за ум и не выполню решение, подсказанное мне ее смертью?
   А то, что Пит тычет мне в лицо, он, мол, продал этот дурацкий подлинник
Генделя, так это просто наглый блеф. И не подумаю поддаться на эту удочку.
Рукопись, клочок бумаги, - а я изволь пожертвовать своим призванием,  всей
своей жизнью. Ставить это на одну доску прямо-таки бесстыдство.
   Он и сердит, и доволен, что не дал победить  себя.  И  все  же  радость
оттого, что он может отдаться музыке, глубокая радость, всколыхнувшая  его
накануне прихода Пита, вдруг испарилась. Он призывает на помощь  Анну.  Но
ему уже не удается отчетливо представить себе ее образ. Вместо ее звучного
голоса он  слышит  по-кельнски  спокойный  и  флегматичный  голос.  Петера
Дюлькена: "Да я продал свой  генделевский  подлинник  -  вы  знаете,  опус
пятьдесят девятый".


   На следующее утро он впервые увидел "Парижскую почту для немцев". "ПП",
- сказал он про себя зло и презрительно, но тотчас же принялся за  чтение.
Сначала он читал с деланным равнодушием, затем все с большей жадностью,  с
профессиональным интересом. Он всмотрелся  в  титульную  полосу,  в  новое
название. Он прочел заметку с  объяснением  перемены  названия.  Она  была
составлена ловко; в ней говорилось о разногласиях  между  издательством  и
редакцией, но не  было  полемики  против  Гингольда,  ничего  такого,  что
послужило бы для него зацепкой. Заметка не бросалась в глаза, и, вероятно,
немногие подписчики поймут, что это новая газета. Затем Зепп  прочел  свою
пародию на речь фюрера о Рихарде Вагнере; статью в  самом  деле  поместили
так, чтобы ни один читатель не проглядел ее. Он  пробежал  весь  номер  до
последней буквы, не как читатель, как редактор. Чтение захватило  его,  он
восклицал  "ага",  прищелкивал  языком,   бурчал   "ах,   паршивцы",   или
"великолепно", или "задали же мы им жару".
   Лишь прочитав газету до конца и бросив ее  на  письменный  стол,  он  с
удивлением, испугом и презрением к себе почувствовал,  как  поглотило  его
это чтение, как он врос и влюбился в свою редакторскую работу.
   Но это в последний раз, с этим покончено навсегда. И он с  ожесточением
сел за пианино.
   Принялся за одну из песен Вальтера.
   "На что же - увы - мои годы ушли?" - начал  он,  и  слова  эти  глубоко
проникли в его сердце. "Товарищи детства, - говорилось дальше, - дряхлы  и
ленивы, и вырублен лес, и заброшены нивы.  Лишь  воды  текут,  как  веками
текли". Да, это его волновало. И дальше: "Иной,  что  мне  другом  звался,
едва замечает меня". И заключительный стих: "Все больше  и  больше  обид".
Мелодия к этим стихам давно уже звучала в нем.  Хорошая  мелодия,  гораздо
ярче и свежее, чем написанная им в свое время  к  оде  Горация  о  "быстро
текущих годах". Но сегодня работа у него не спорится, ничего  не  выходит,
все остается мертвым и холодным. Он почти обрадовался, когда рядом  кто-то
начал  барабанить  деревянными  пальцами  сонату  Моцарта,  так  что   ему
представился предлог с шумом захлопнуть крышку пианино.
   Зепп потянулся. Он  сказал  "нет",  он  не  дал  себя  переспорить,  он
принадлежит теперь своей музыке. Это хорошо, это замечательно; если  песня
сейчас, утром, не удалась, значит, удастся днем.
   Но она не удалась ни днем, ни на следующий день, ни еще  на  следующий.
Зепп оставался бескрылым. Все говорил себе, как  он  счастлив,  что  может
заниматься музыкой. Но когда ему попадался на  глаза  номер  "ПП",  трудно
было отделаться от мысли, что он удрал из школы, что он прогульщик.
   На третий день пришел Черниг. Он был неплохой друг,  он  уже  несколько
раз побывал  у  Зеппа.  И  Зепп  в  его  присутствии  делался  молчаливым,
застывал; сегодня он встретил своего  приятеля  раздраженной,  запальчивой
болтовней, он вымещал на нем досаду на самого себя и искал  слов,  которые
могли бы задеть Чернига.
   - Вы, Черниг, единственный чело