ркле у меня никаких осложнений не получается, а здесь все идет вкривь  и
вкось".
   С полминуты не слышно ничего, кроме звяканья  посуды.  Но  только  Ганс
собрался открыть рот, чтобы пробормотать несколько сердечных слов,  как  в
комнату ворвался Зепп. Он совершил  свою  короткую  вечернюю  прогулку  и,
вернувшись, застал письмо от Жака Тюверлена. Зепп взбудоражен. Он  никогда
не сомневался, что Жак Тюверлен одобрит "Сонет 66", но что он  откликнется
на него так восторженно, на это Зепп не смел надеяться. Тюверлен нашел для
рассказов Гарри Майзеля более сильные, более убедительные слова, чем сумел
найти он, Зепп. Какая дьявольская незадача, что  письмо  не  пришло  тремя
неделями раньше. Он, Зепп, прекрасно  видел,  что  за  талант  этот  Гарри
Майзель, но у него просто сил  не  хватило,  чтобы  помочь  бедному  юноше
пробиться. Ему мешали на каждом шагу. Гингольд, зловредный  идиот,  сделал
кислую мину даже по поводу  некролога,  написанного  Зеппом.  А  Тюверлен,
который располагает  необходимым  влиянием,  явился  слишком  поздно.  Это
гнусность со стороны судьбы, низость. Но по крайней мере творение и память
Гарри спасены. Письмо Тюверлена развязывает Зеппу руки,  теперь  ничто  не
мешает ему положить все силы на то, чтобы прославить умершего поэта.
   Анна была от души рада, что  Тюверлен  подтвердил  оценку  Зеппа.  Ганс
видел в покойном Гарри прежде всего безудержного индивидуалиста,  эгоиста,
который сам поставил себя вне живого потока жизни, лишнего человека.  Ганс
читал новеллы Гарри с неприязненным чувством. Но Тюверлену  он  верил,  он
попросил у Зеппа письмо, внимательно прочитал его и задумался над тем, как
это покойный Гарри Майзель, при всем  своем  необузданном  индивидуализме,
создал подлинную ценность.
   Анна так и не уволила мадам Шэ.



        13. "ПЕЧЕНЬЕ СОСЧИТАНО"

   Господин Гингольд никогда не пользовался симпатией у своих  редакторов,
а последнее время он был прямо-таки невыносим. Он беспрерывно брюзжал. При
этом никогда не позволял себе кричать; как ни  шумлив  он  бывал  дома,  в
редакции никто не слышал, чтобы он когда-либо повысил голос. Он произносил
свои с каждым днем умножавшиеся упреки тихим, вежливым, жалобным  голосом,
который действовал на нервы гораздо сильнее, чем крик.
   Сегодня он придрался к только что появившейся  в  "Парижских  новостях"
сводке статистических данных о случаях насилия над германскими евреями  за
последние два месяца. Господин Гингольд упрекал своего главного  редактора
в том, что не все эти факты достаточно документированы.  Плаксиво,  нудно,
настойчиво требовал он, чтобы  Гейльбрун  и  редакторов  обязал  соблюдать
сугубую осторожность.
   Гейльбрун, давно заметивший, что  Гингольд  старается  вывести  его  из
себя, сдержал раздражение, как ни опротивело ему это вечное  нытье.  Одной
объективностью в борьбе против фашистов ничего  не  сделаешь,  сказал  он.
Недостаточно убеждать, надо действовать на чувства. Возможно, что  то  или
иное событие, упомянутое  в  сводке,  никак  нельзя  обосновать  солидными
документами,  но  он,  Гейльбрун,  считает  правильным   округлять   такие
статистические данные в сторону большей, а не меньшей итоговой цифры.
   Господин Гингольд, тихий, коварный, плаксивый, не  уступал.  Он  привел
пример. Там идет речь о четырех случаях нападения на  еврейские  кладбища.
Кладбища осквернялись,  молодые  хулиганы  выворачивали  могильные  плиты,
делали гнусные надписи на памятниках, глумились над могилами, отправляя на
них естественную нужду. Гингольд вспоминает, что он  читал  об  одном  или
двух подобных случаях. Но не о четырех  же?  И  только  за  последние  два
месяца? Один его  приятель,  очевидно  с  целью  подчеркнуть  ненадежность
информации "ПН", с притворным  любопытством  спросил  его,  какие  же  это
четыре кладбища. В хорошенькое положение он, Гингольд, попал.
   Гейльбрун  кипел.  Пытливый   приятель,   справлявшийся   у   Гингольда
относительно точных дат и проверенных данных, конечно, чистейший  вымысел.
Но Гейльбруну ничего не оставалось, как позвонить  по  телефону  редактору
Бергеру,  автору  поставленной  под  сомнение  информации,   и   попросить
представить документальный материал, на  основании  которого  сводка  была
составлена. Бергер  отличался  большой  добросовестностью;  тем  не  менее
Гейльбруну было слегка не по себе, пока ждали Бергера.
   Но  не  прошло  и   десяти   минут,   как   явился   редактор   Бергер,
немногословный,  язвительный,  уверенный  в  победе.  В  эти  два   месяца
действительно были осквернены четыре еврейских  кладбища  -  в  Арнсберге,
Эльсе, Стендале и Вейсенбурге, в Баварии. Пожалуйста, вот и документы.  Да
и снимки налицо, эти снимки не без риска сделаны в Германии и контрабандой
получены оттуда.
   -  Если  мы  в  свое  время,  -  пояснил  Бергер  со  свойственной  ему
желчностью, - не дали этого в газету,  то  только  потому,  что  читатель,
привыкший к подобного рода сообщениям, попросту прошел бы мимо них.
   Объяснения  редактора  Бергера  оказали  на  чугуноголового   Гингольда
неожиданно сильное действие.  Возбужденно  перебирал  он  четырехугольную,
черную с проседью бороду, глаза его напряженно поблескивали из-под  очков,
избегая  взглядов  сотрудников,  фальшиво-ласковая  улыбочка   исчезла   с
жесткого, худого лица. Внимательно  прочитал  он  заметки  об  осквернении
кладбищ, долго рассматривал снимки и  наконец  заявил:  да  он,  очевидно,
ошибся и господа редакторы правы. Затем спросил, нельзя  ли  ему  взять  с
собой все эти документы и снимки, чтобы показать их приятелю,  и  удалился
словно бы в смятении  и  как-то  очень  поспешно.  Гейльбрун  и  Бергер  в
недоумении покачали головами: никто никогда не  слышал  из  уст  Гингольда
что-либо похожее на извинение.
   Гингольд не поехал домой. На этот раз  домашняя  сутолока,  как  он  ни
привык к ней, ему бы помешала. Он зашел  в  маленькое  кафе.  Здесь,  один
среди незнакомых людей, он еще раз медленно перечитал все сообщения и  еще
раз пересмотрел фотографии. Внимание его привлекла  главным  образом  одна
заметка, та, в которой сообщалось об осквернении кладбища в Вейсенбурге, в
Баварии.
   Господин Гингольд знал это кладбище. Оно расположено вблизи  небольшого
городка Вейсенбурга, где произошла катастрофа с  машиной,  стоившая  жизни
его жене; он там и похоронил ее на кладбище в Вейсенбурге, в  Баварии.  Он
поставил жене красивый памятник с надписью, восхвалявшей  все  ее  высокие
качества, и каждый год посылал тридцать марок золотом на уход за  могилой.
Пока он жил в Германии, он считал нужным ежегодно проводить в  Вейсенбурге
день смерти жены; его удручало, что здесь, в изгнании, он не  может  этого
делать. Жену свою он очень любил,  она  была  ему  хорошей  женой,  родила
четверых детей, и для него было большим ударом, что смерть унесла  ее  так
рано. Снимок оскверненного кладбища  с  развороченными  и  расколотыми  на
куски могильными плитами смутил покой господина Гингольда.
   Он сидит перед чашкой черного кофе, размышляет. За  первой  встречей  с
Лейзегангом последовали еще две. Точно сформулированных соглашений они  не
заключили. Тем  не  менее  оба  отлично  знают,  в  чем  состоят  права  и
обязанности каждой из сторон. Нацисты,  Гингольд  вынужден  признать  это,
стали немедленно выполнять взятые на себя обязательства; его  зять  Перлес
просто диву дается, до чего вдруг гладко пошли все его берлинские дела. По
существу  сделки  от  Гингольда  не  требовалось  такого  же  немедленного
выполнения его обязательств; кроме того, никак нельзя было учесть, что  он
делает и чего не делает. Совершенно уклониться от своих обязательств  было
бы, конечно, слишком рискованно. Архизлодеи отнюдь не принадлежат к  числу
благодушных партнеров, они не только вольны распорядиться его  имуществом,
оставшимся в Германии; в их руках - Гингольд боится и  думать  об  этом  -
заложники, его зять Перлес и дочь Ида.
   В  глубокой  задумчивости  рассматривает   он   снимок   разгромленного
кладбища. Быть может, все-таки не следовало вступать  в  деловую  связь  с
архизлодеями?
   На всякий случай, едва придя домой, он вызвал в Париж господина Перлеса
с женой, да так срочно, что те на следующий же день прикатили.
   Но органы надзора у нацистов работают быстро и четко. Еще до  того  как
Перлес и Ида прибыли в  Париж,  господин  Лейзеганг,  представитель  фирмы
Гельгауз и Кo, попросил у Гингольда разрешения явиться, и уже  час  спустя
после приезда гостей он сидел у него.
   Они уже изучили друг  друга,  светло-русый,  пухленький,  сладкоречивый
господин Лейзеганг и скрипучий, сухолицый, изворотливый господин Гингольд,
и им уже нет надобности пользоваться обходными  путями.  Густав  Лейзеганг
без обиняков выражает удивление по поводу того, что  столь  рассудительный
господин Гингольд до сих пор не обломал своих редакторов и все еще  терпит
у себя в газете всякого рода неумеренные  выпады,  ставящие  под  сомнение
солидность и серьезность "Парижских новостей". И вслед  за  тем  Лейзеганг
тихо,  но  многозначительно  прибавляет:  он  надеется,  что   присутствие
господина Перлеса в Париже поможет господину Гингольду быстрее  продвинуть
дело.
   Гингольд  хорошо  понимает  скрытую  угрозу.  На   этот   раз   нацисты
беспрепятственно выпустили его зятя из Германии; но если Гингольд  отошлет
его обратно в Берлин для дальнейшего ведения своих дел, то второй раз  его
уже не выпустят до тех пор, пока Гингольд  не  выполнит  своего  договора.
Лейзеганг делает ему предупреждение; несомненно, он очень скоро  заговорит
открыто и поставит определенные требования.
   Гингольд думает о вейсенбургском  кладбище,  Гингольд  думает  о  своем
зяте. Но крупная игра с архизлодеями очень уж заманчива. Он взвешивает, он
подсчитывает. К счастью, он не  связан  никакими  сроками,  никто  его  не
понукает. В случае опасности  всегда  можно  отступить.  Он  поведет  дело
дальше.
   Господин Лейзеганг, говорит он в свою защиту, напрасно винит его в том,
что он терпит у себя в газете неумеренные выступления. Он  их  ни  в  коем
случае не терпит. Наоборот, он не допустил опубликования многих  фактов  и
комментариев к ним. И, как человек точных цифр и проверенных данных, он  с
исчерпывающей полнотой коварно перечисляет записанный  у  него  на  листке
длинный ряд преступлений и подлостей архизлодеев, о  которых  он  запретил
давать заметки и статьи. Зачитывая список всего того, что он  не  позволил
публиковать  у  себя  в  газете,  хитрый  господин   Гингольд   исподтишка
пользуется   случаем,   чтобы   развернуть   перед   Лейзегангом   картину
бесчисленных  гнусностей,  совершенных  нацистами.  Оттого,  что  Гингольд
говорит  сухо  и  деловито,  варварские  преступления,  не  упомянутые  на
страницах "ПН", производят вдвойне  жуткое  и  отталкивающее  впечатление.
Господин Гингольд, так как Лейзеганг пытается его прервать, вежливо просит
позволить  ему  защититься  от  незаслуженного  упрека  в  нерадивости   и
нарушении договора  и,  наслаждаясь  пикантностью  положения,  растягивает
чтение своей аккуратной записочки до бесконечности.
   Лейзеганг дружелюбно возразил, едва господин Гингольд кончил, что есть,
разумеется, немало небылиц, о которых "ПН" не пишут; но речь не о  них,  а
только о тех, которые  опубликованы.  Если  господин  Гингольд  и  пытался
умерить прыть своих редакторов, то результатов он добился ничтожных, можно
сказать  совсем  неощутимых.  И  затем,  оживившись,  господин   Лейзеганг
поставил те требования, которых Гингольд ждал. Если здесь уместны  советы,
сказал он, то он, Лейзеганг, предложил бы сменить кое-кого из  редакторов.
Только неудачный состав редакции "ПН" повинен в том, что  отношения  между
"ПН" и рекламным агентством Гельгауз и Кo не складываются должным образом.
Некоторые статьи гг.  Пфейфера,  Бергера,  а  иногда  и  самого  господина
Гейльбруна своей неумеренностью подрывают репутацию "ПН", и у  доверителей
Лейзеганга даже появляются сомнения,  целесообразно  ли  использовать  эту
газету для реклам. И  уж  совершенно  непонятно  его  доверителям,  почему
известному господину Траутвейну, который, говорят, был дельным профессором
музыки, разрешается писать о чем-то, помимо музыки. Резкость и  демагогия,
которую позволяет себе этот господин, его  невоздержанность  не  на  шутку
возмущают доверителей господина Лейзеганга.
   Гингольд пригласил Зеппа Траутвейна в качестве редактора  по  настоянию
Гейльбруна, но он не любил его, и действительно, сотрудничество Траутвейна
принесло ему  больше  неприятностей  и  обид,  чем  он  мог  предполагать.
Мысленно он ухмыльнулся тому, что требования  архизлодеев  совпали  с  его
собственным желанием. Но, следуя своему деловому принципу, он не торопится
с согласием и помалкивает. Разумеется, говорит он,  улыбаясь  своей  самой
фальшивой улыбкой, он подумает о советах господина Лейзеганга.  Он  просит
только не торопить его, дать ему небольшой срок.  В  интересах  всех,  кто
стремится  к  улучшению  газеты,  а  значит,  и  в  интересах  доверителей
господина Лейзеганга, не действовать  опрометчиво.  Изменение  курса,  ибо
речь идет об изменении курса, должно произойти незаметно.
   Но тут господин Лейзеганг запел по-иному. Спокойно,  но  с  неприкрытой
угрозой  в  голосе  он  довел  до  сведения   господина   Гингольда,   что
долготерпению его доверителей есть предел. Если  понадобится,  они  найдут
пути и средства,  чтобы  оградить  себя  от  людей,  которые  намерены  их
провести. И он снова весело  и  дружелюбно  спросил  господина  Гингольда,
помнит ли  тот  старую  пьесу,  еврейскую  комедию,  которая  пользовалась
когда-то в Берлине большим успехом. Это была веселая  пьеса.  Действие  ее
происходило в небольшом кафе, где  встречались  обычно  евреи.  На  каждом
столике в этом кафе стояла корзинка с печеньем и на пер надпись:  "Печенье
сосчитано".
   Господин Гингольд, тесно прижав локти к туловищу,  внимательно  слушал.
Да, он помнит эту комедию. И он от души хохотал, вспоминает он,  над  этой
надписью,  гласившей,  что  "печенье  сосчитано".  Нынче,  однако,  он  не
поставил бы в вину  посетителям  кафе,  если  бы  они  попытались  стащить
печенье-другое;  ибо  в  конце  концов  владельцы  кафе  стащили   у   них
предварительно целые поля с хлебом.
   Обменявшись  этими  театральными  воспоминаниями,  вернулись  к   делу.
Господин Гингольд  поблагодарил  господина  Лейзеганга  за  его  советы  и
указания и выразил надежду, что он сможет в ближайшее время  удовлетворить
его доверителей.
   В  половине  десятого  утра  приехал  Бенедикт   Перлес,   в   половине
одиннадцатого произошло свидание Гингольда с Лейзегангом, а  в  двенадцать
господин Перлес сказал своему тестю:
   - Очевидно, папа, у тебя ко мне очень срочные дела, раз ты сорвал  меня
с места в самый разгар переговоров  о  скандинавских  акциях.  -  Господин
Перлес не отличался сдержанностью.
   Гингольд думал было не посвящать зятя в переговоры с фирмой Гельгауз  и
Кo, так же как он не посвятил в них своего секретаря.  Но  после  открытой
угрозы Лейзеганга ему показалось, что держать это дело в  тайне,  пожалуй,
не  умно.  Он  привлек  к  разговору  и  Нахума   Файнберга   и   не   без
торжественности информировал  обоих  обо  всем.  Он,  конечно,  представил
сделку с нацистами в таком свете, что усомниться в ее благоприятном исходе
мог только глупец. Архизлодеи останутся в дураках как в материальном,  так
и в моральном смысле. Гингольд вытащит из третьей империи все свои деньги,
новый, умеренный курс "ПН" нанесет нацистам  больше  вреда,  чем  нынешний
радикальный курс газеты.
   Зять и секретарь внимательно, с  большим  интересом  слушали  господина
Гингольда,  восхищенно  покачивали  головами,  почмокивали,  посвистывали.
Бенедикт Перлес был стройный, изящный,  подвижной  господин,  на  мясистом
носу его поблескивало пенсне, над пухлым  ротиком  топорщились  маленькие,
бойкие, белокурые усики, красивые руки непрерывно двигались, быстрые глаза
порой  затуманивались,  что  придавало  им  сентиментальное  выражение.  В
аккуратно причесанной кудрявой голове господина Перлеса все время, пока он
слушал господина Гингольда, по-муравьиному деловито  копошилось  множество
мыслей. "Если нацисты на что-нибудь зарятся, их не  пугают  затраты.  Если
папа выполнит их требование относительно  "ПН",  я  смогу  из  них  выжать
колоссально много. Папа боится за меня. Он боится за Иду. Он хочет,  чтобы
мы покинули Берлин. Мне и в самом деле  опасно  оставаться  в  Берлине,  я
легко могу влипнуть. Но я готов дать бой, мне, может быть, такой случай  в
жизни больше не представится. С папой придется повоевать; когда он заберет
себе что-нибудь в голову, он дерется за это зубами и когтями. Но я не могу
ему уступить, я не уеду теперь из Берлина. Я спрячусь за Иду, с пей ему не
справиться".
   Бенедикт Перлес знал, что Ида точно так же не потерпит разлуки со своим
учителем пения Данебергом, как  он,  Бенедикт,  -  со  своими  берлинскими
делами. Бенедикт Перлес был миловиден и отважен. "Вы не смотрите,  что  он
маленький", - говаривала о нем Ида. Он был  обходителен,  остроумен,  и  у
него не было оснований думать, что кто-нибудь может серьезно вытеснить его
из сердца Иды. И все же при мысли  о  преподавателе  музыки  Данеберге  он
всегда чувствовал как бы легкий укол;  не  признаваясь  себе  в  этом,  он
боялся, что Ида увлекается Данебергом не из одних только  профессиональных
побуждений. Сегодня, однако, слушая господина Гингольда, он готов  считать
благословением, что Иду силком не оторвешь от ее педагога Данеберга  и  не
увезешь из Берлина.
   А секретарь Нахум Файнберг, щупленький человечек  с  сутулой  спиной  и
большим бледным лицом, не отрываясь, благоговейно  смотрит  в  рот  своему
патрону.  Он  весь  превратился  в  слух,  он  слышит  все   сказанное   и
недосказанное, он подсчитывает, калькулирует, взвешивает "за" и  "против".
Вид  господина  Гингольда,  говорящего  о  своих  делах,  наводит  его  на
исторические параллели, он вспоминает великих дельцов мира, Марка  Лициния
Красса, и Иозефа Зюсса Оппенгеймера, по прозванию Еврей Зюсс, и Джона Лоу,
и Сесиля Родса,  и  Генри  Форда,  и  Джона  Д.Рокфеллера,  он  вспоминает
хитроумного  Одиссея  и  патриарха  Иакова.  Как  Иаков  околпачил  лютого
разбойника Лавана при помощи хитрой, внушенной самим  богом  комбинации  с
ягнятами, так и господин Гингольд проведет Гитлера и всех его архизлодеев.
   Гингольд кончил, минуты две длится молчание, затем  Бенедикт  Перлес  и
Нахум Файнберг заговаривают одновременно.  По  существу  дела  разногласий
нет, тут и говорить не о чем, но вокруг деталей  разгорается  многословный
спор. Все жестикулируют, Перлес  снимает  пенсне  и  снова  надевает  его,
огромные глаза Файнберга сверкают,  спор  становится  ожесточенным.  Между
Перлесом  и  Файнбергом  возникает  соперничество:  каждый  из  них  хочет
доказать другому и господину Гингольду, что его голова работает быстрее  и
лучше.
   Скоро всплывает вопрос, вокруг которого, по существу, идет спор.
   - Во всяком случае, - говорит Бенедикт Перлес, и его  ротик  с  бойкими
усиками  задорно  выдвигается  вперед,  точно  готовясь  встретить  бой  с
господином Гингольдом, - мне теперь в Берлине будет куда легче.
   - С ума ты сошел, - с криком набрасывается на него господин Гингольд. -
Кто тебя пустит назад в Берлин? Хочешь, чтобы архизлодеи посадили тебя  за
решетку?
   Нахум Файнберг с величайшим наслаждением  поехал  бы  в  Берлин  вместо
Бенедикта Перлеса. Там, в борьбе с нацистами, он  мог  бы  проявить  себя,
показать, на что он способен. Разумеется, об этих своих  истинных  мотивах
он не  проронил  ни  звука.  Он  лишь  вежливо  и  красноречиво  предлагал
подумать, насколько разумнее, чтобы в будущем интересы господина Гингольда
в Берлине представлял не Перлес, а он, которому ни