всегда. Берлин запросил его, долго ли он полагает
оставаться в Париже, и намекнул, что, если он  пожелает,  его  ждет  новое
важное и почетное задание. Что ответить? Закончил  ли  он  свою  миссию  в
Париже? И да и нет. Это вопрос только его совести. Кое-чего он достиг,  но
начатые им дела лишь развертываются, ни одно еще не доведено до конца.
   Становилось жарко, и мадам де  Шасефьер  собиралась  переехать  в  свое
имение под Аркашоном. Она  обычно  приглашала  туда  друзей  и  его  также
просила приехать. Он никак не мог  решить,  возвращаться  ли  в  Германию,
оставаться в Париже или ехать в Аркашон.
   Шпицци после встречи с Раулем вновь  обрел  свою  прежнюю  уверенность;
победоносно, полный молодого задора, сидел он против грузного  Гейдебрега.
Тот осторожно обронил, что, вероятно,  в  недалеком  будущем  он  навсегда
покинет Париж. Шпицци изобразил огорчение, скромно  и  все  же  настойчиво
запротестовал. Так много  еще  осталось  незаконченных  дел,  которые  без
коллеги Гейдебрега  не  могут  быть  завершены.  А  как  вредно  отзовется
отсутствие такой личности, как Гейдебрег,  на  попытке  разыграть  комедию
добрых отношений с Кэ д'Орсэ, как того желает теперь Берлин.
   Тут Шпицци  счел  удобным  перейти  к  проекту  Рауля  и  изложил  его.
Гейдебрег оживился, как только было произнесено "встреча молодежи". Словом
"молодежь" любили щеголять в Берлине, да и он сам не прочь щегольнуть  им.
Этот так называемый слет молодежи мог послужить  лишним  предлогом,  чтобы
продлить его пребывание в Париже. Кстати, это был бы  лишний  предлог  для
поддержания связи с улицей Ферм. Сомнение вызывало лишь то, что назначение
молодого де Шасефьера дало бы новый повод писакам из  "ПН"  обрушиться  на
Визенера. Но неужели капитулировать перед этим сбродом?
   Гейдебрег встал; милостиво сказал Шпицци, который тоже хотел подняться:
   - Сидите, сидите, молодой человек.  -  Грузно  шагал  он  по  маленькой
гостиной,  ботинки  его  скрипели.  Шпицци,  ободренный  интимной  ноткой,
прозвучавшей в обращении "молодой человек", решил продвинуться дальше.
   - И коллегу Визенера, - сказал он, - проект  этого  молодого  француза,
несомненно, заинтересует. - Гейдебрег посмотрел на Герке тусклыми глазами.
- Это вполне понятно, если принять во  внимание  хорошие  отношения  между
молодым Шасефьером и нашим Визенером, - прибавил он с невинным видом.
   Бегемот прервал свой бег. Все, что сказал Шпицци, звучало безобидно, он
беспечно улыбался. И все же  Гейдебрег  уловил  в  словах  Герке  какую-то
угрозу, некий злобный намек, кольнувший его. И в самом деле  странно,  что
молодой де Шасефьер обратился к фон Герке, а не к Визенеру,  что  было  бы
естественнее. Но он не хотел говорить об этом с Герке, а решил объясниться
с самим Визенером.
   - Проект так называемой встречи молодежи, - довольно  сухо  сказал  он,
заканчивая разговор, - очень интересное дело. Я буду иметь его в виду.
   Еще в тот же день он выполнил свое намерение и поговорил  с  Визенером.
Визенер  испугался.  Он  вспомнил   искаженное   ненавистью   лицо   сына,
мелькнувшее перед ним в полутемном саду на улице  Ферм  во  время  игры  в
загадки.  Теперь,  значит,  молокосос,  повинуясь   коварному   инстинкту,
снюхался с его злейшим врагом, Шпицци, и заключил с ним союз.
   Энергичным усилием воли  Визенер  овладел  собой.  Деловито  представил
Гейдебрегу все возражения против проекта. Нельзя себе  позволить  вторично
потерпеть такое поражение, как со встречей  фронтовиков.  Риск  и  выигрыш
здесь не находятся в  разумном  соотношении.  Проект  не  своевремен.  Что
касается  кандидатуры   молодого   де   Шасефьера,   то   ему,   Визенеру,
представляется неуместным оказывать на щепетильных  французов  давление  в
вопросе, касающемся их одних.
   -  Мне  незачем  вам  говорить,  коллега  Гейдебрег,  -  сказал  он   в
заключение, - с какой радостью я приветствовал бы назначение именно Рауля.
Но одно дело - объективное суждение, другое - личная симпатия. - Он ясно и
открыто улыбался.
   Гейдебрег, по своему обыкновению, прикрыл глаза морщинистыми, лишенными
ресниц веками. Злобный намек Шпицци  не  выходил  у  него  из  головы.  Он
сравнивал про себя лицо, фигуру, повадки Визенера и молодого де Шасефьера.
Нет ли здесь кровных уз?  Не  страх  ли  перед  новой  атакой  "ПН"  и  ее
последствиями делал Визенера столь красноречивым?
   Гейдебрег сквозь быструю,  гладкую  речь  Визенера  угадывал  состояние
тяжкой раздвоенности, в котором находился этот человек.  Он  из  кожи  вон
лезет,  изыскивая  убедительные  доводы  против  проекта,  о  главном   же
умалчивает.  Нет,  Гейдебрег  не  склонен  считаться  с  чувствительностью
Визенера. Многого ли мы здесь, в Париже, добьемся, сказал он с сомнением в
голосе, если всегда и во всем будем выжидать. В деле с  "ПН"  и  теперь  с
этой встречей молодежи Визенер ведет себя как  настоящий  кунктатор.  Даже
удивительно, сколько благоразумия  таится  в  таком  относительно  молодом
человеке. Фраза эта прозвучала как шутка, но Визенеру  послышалось  в  ней
порицание.
   Впрочем, Гейдебрег не задержался на этом вопросе, а возобновил разговор
на тему, недавно затронутую Визенером, о Клеопатре. Но и то, что Гейдебрег
изложил ему по  этому  поводу,  тоже  не  порадовало  Визенера.  Гейдебрег
кое-что почитал за это время о египтянке и много  думал  о  сыне,  который
произошел от ее связи с Цезарем, о Цезарионе. Он  размышлял,  о  том,  что
было бы, если бы Цезарион, которому по воле Цезаря предстояло спаять Запад
с  Востоком,  не  был  убит  своим  соперником  Октавием.  Он,  Гейдебрег,
полагает, наставительно сказал он, что этот молодой человек,  достигни  он
власти, все равно спасовал бы, ибо он происходил от смешанного брака.
   Визенер все понял. Несомненно, ход  мысли  Гейдебрега  вызван  намеками
Шпицци на Рауля. Если уж он Цезарю не прощает, что у Клеопатры родился  от
него сын, то как же он осуждает Визенера за то, что тот произвел  на  свет
Рауля.
   По неподвижному  лицу  Гейдебрега  нельзя  было  прочесть  степени  его
недовольства. Во всяком  случае,  он  не  был  настроен  милостиво,  когда
простился с Визенером. Небеса над Визенером заволоклись  мрачными  тучами.
Вернувшись домой, он недобрыми глазами поглядел на Леа, которая  улыбалась
ему с портрета. Впервые за долгое время работа над  "Бомарше"  у  него  не
спорилась.


   На другое утро Гейдебрег проснулся после долгого и здорового сна.  Сидя
в холодной ванне,  набирая  пригоршнями  воду  и  поливая  живот  и  плечи
маленькими струйками, он пришел к решению не поддерживать проекта молодого
де Шасефьера. Визенер совершенно нрав:  здесь  нет  разумного  соотношения
между риском и возможным выигрышем. Тит правильно поступил, расставшись  с
Береникой, он, Гейдебрег, - не Цезарь.
   Так он думал в половине восьмого утра, за завтраком,  освеженный  сном,
ванной и  гимнастикой.  В  половине  восьмого  вечера,  за  ужином,  после
рабочего дня, усталый, он сказал себе,  что  такой  слет  совсем  неплохое
дело, соображения Визенера носят  личный  характер,  было  бы  неправильно
категорически отвергнуть проект.
   Спустя несколько дней Шпицци спросил у него, принял ли он  уже  решение
по поводу проекта Рауля. Гейдебрег вместо ответа подробно передал ему свой
разговор с Визенером, точно пересказал соображения Визенера, почти слово в
слово, сухо, без комментариев. У Шпицци  создалось  впечатление,  что  сам
Гейдебрег едва ли имеет что-либо против  проекта  Рауля,  но  его  смущает
отрицательное отношение Визенера. Шпицци радовался, что Визенер  возражает
против проекта и, следовательно, боится его.  Надо,  значит,  с  удвоенным
рвением проводить проект.
   - Дело со слетом, - рассказывал он Раулю, - подвигается не так  быстро,
как мне бы хотелось. Нашелся неожиданный противник, наш милый Визенер.
   Они гуляли по  Булевскому  лесу,  был  вечер,  почти  совсем  стемнело,
откуда-то доносились голоса детей. Они шли  рядом,  лишь  неясно  различая
друг друга.  Рауль  замедлил  шаг.  Шпицци  показалось,  что  спутник  его
задыхается.
   Значит, опять Визенер очутился на пути Рауля. Этот человек стоит  перед
Раулем, как гора, которую никак не обойдешь, он отбрасывает  тень  на  всю
его  жизнь.  Подло  со  стороны  Визенера  так  издевательски   дать   ему
почувствовать свою силу. Какая низость без конца  все  ему  коверкать.  Но
Рауль не позволит коверкать свою жизнь. Он проучит этого человека, который
не хочет быть ему отцом. Он и сам не хочет быть ему сыном - он хочет  быть
ему врагом.
   Надо действовать быстро, очень  быстро.  Иначе  сей  господин  добьется
того, что и новые друзья Рауля,  Шпицци  и  господин  Гейдебрег,  от  него
отвернутся. Клаус Федерсен, который раньше так льнул к  нему,  теперь  его
избегает.
   Клаус Федерсен. Внезапно Рауля осеняет идея.
   - Мосье Визенер против моего проекта? - равнодушно спрашивает он. - Ну,
что ж, цыплят по  осени  считают.  Уж  мы  своего  добьемся,  -  улыбаясь,
повторил он по-немецки слова  Шпицци  и,  опять  перейдя  на  французский,
прибавил: - Не правда ли, Шпицци?
   Шпицци, смеясь, соглашается, а Рауль думает: "Против отца все  средства
хороши. Я отброшу прочь всякую щепетильность.  Человек,  который  стыдится
быть моим отцом. Я покажу ему, как коверкать мне жизнь".
   На этот раз он не стал действовать  окольными  путями  -  через  Марию.
Флирт между ним и Марией как-то сразу оборвался. Со времени  той  пощечины
он всегда испытывал в присутствии Марии чувство  невыносимого  унижения  и
поэтому старался избегать ее. Она же поняла, что любила в юноше лишь черты
Визенера и, охладев к Визенеру, разочаровалась и в Рауле.
   И вот Рауль без предупреждения явился к Визенеру.
   - Вы, вероятно, слышали, - сказал он, - что мои виды  на  осуществление
слета очень улучшились. Некоторые ваши единомышленники, люди  влиятельные,
заинтересовались им. Я прошу вас, мосье Визенер, сказать ясно, собираетесь
ли вы и впредь саботировать мой проект?
   - Ты  с  ума  сошел,  мальчик,  -  ответил  Визенер,  больше,  пожалуй,
испуганный жестким, злым, решительным лицом юноши, чем его  словами.  -  Я
никогда не был против твоего слета молодежи.
   - Я вижу, вы собираетесь отделаться словами, - прервал его Рауль. - Вы,
значит, намерены и  впредь  саботировать  мой  проект.  Довожу  до  вашего
сведения, что  я  с  этим  не  примирюсь.  У  меня  есть  средства,  чтобы
защищаться, мосье Визенер. Я пущу эти средства в ход. Объявляю вам войну.
   Визенер стиснул зубы; на этот раз он из себя не выйдет.
   - Я не понимаю, что это значит, - сказал он. - Я  не  понимаю,  что  ты
этим хочешь сказать.
   - Сейчас узнаете, - ответил Рауль. - Вы заявили, что вы мне не отец.  Я
делаю из этого выводы. Вы - чужой человек, вы оскорбили меня и  мою  мать,
вы стали на моем пути. Вторично вам это сделать не удастся, мосье Визенер.
Я кое-чему научился. Я подложу мину,  мосье  Визенер,  и  вы  взлетите  на
воздух. От вас ничего не останется, мосье Визенер. Если мой слет  молодежи
не состоится, то с моей карьерой, вероятно, будет  покончено  прежде,  чем
она началась. Но и с вашей карьерой, несомненно, будет покончено.
   - Хватит, однако, - сказал Визенер; яростно  и  гневно  смотрел  он  на
мальчика; видно было, что ему стоит больших усилий не броситься  на  него.
Но зеленовато-серые глаза Рауля не утратили своей злобной энергии.
   - Ударьте меня еще раз, если вам угодно,  мосье  Визенер,  -  вызывающе
бросил он отцу. - Но  это  будет  последний  удар,  который  вы  кому-либо
нанесете. Предупреждаю вас. Вы могли однажды безнаказанно поднять руку  на
меня, но вашу партию вы не можете безнаказанно щелкать по носу. Она  этого
не потерпит. Вы,  вероятно,  думаете,  что  никому  не  известно,  как  вы
пренебрегаете некоторыми принципами  национал-социализма.  Я  предупреждаю
вас. Если вы будете саботировать мой проект, я кое-кого  просвещу  на  ваш
счет.   Ваша   частная   жизнь   не    отвечает    требованиям,    которые
национал-социалисты предъявляют к членам своей партии,  занимающим  видные
посты. Я,  правда,  не  ваш  сын,  но  то,  чем  вы  занимаетесь,  чем  вы
по-прежнему занимаетесь на улице Ферм, явно попахивает чем-то  таким,  что
ваша партия считает позором.
   - Assez [довольно (франц.)], - сказал  Визенер,  он  сказал  это  тихо,
сдержанно, и Рауль невольно почувствовал к нему уважение.
   - Да, - ответил он, - довольно. Вы теперь знаете, что вас  ждет.  -  Он
повернулся и ушел.
   Визенер сел, вытер пот. Несколько секунд сидел, глядя в одну точку, без
мыслей.  Что  это?  Трагедия  отцов  и  детей?  Эдип?  Восстание  младшего
поколения против старшего? Чушь. Он попросту совершил неслыханную глупость
и теперь расплачивается  за  нее.  Между  ним  и  Раулем  все  кончено,  и
навсегда.
   - Я потерял сына, - повторил он несколько раз и сам посмеялся над своим
пафосом.
   Было ли то, о чем говорил тут его милейший сынок, пустой  угрозой?  Что
это, вспышка слепой ярости или серьезная попытка шантажировать его?  Рауль
лишь повредит себе, если осуществит свою угрозу. Неужели он не побоится  и
с матерью порвать? Неужели он совершит низость, побежит к Гейдебрегу или к
Шпицци с доносом, что, мол, ваш Визенер по-прежнему спит с  моей  матерью?
Неужели он сделает эту безмерную глупость? Разум  восстает  против  этого,
чувство и эстетический вкус восстают против этого, ведь Рауль -  его  сын,
сын Леа, по природе своей он не зол, не глуп и не лишен вкуса.
   И все же он это  сделает.  Когда  на  сцену  властно  выступают  слепые
инстинкты, разум, порядочность, вкус - все выключается. Это  ведь  и  есть
унификация - то, что разум,  порядочность  и  вкус  выключаются.  Это  наш
коричневый век. Вот его плоды. На месте Рауля Визенер  поступил  бы  точно
так  же.  Не  надо  никаких  иллюзий.  Так  оно  есть.  Это  квинтэссенция
национал-социализма. Он часто радовался тому,  как  это  простое,  цельное
мировоззрение пошло ему впрок. Теперь  он  его  чувствует  на  собственной
шкуре, это цельное мировоззрение.
   - Assez, - сказал он. "Да, довольно", - ответил мальчик. Нет  сомнений,
он свою угрозу осуществит. Нельзя обманываться на этот счет. Он,  Визенер,
не смеет предоставлять все естественному ходу вещей. Надо действовать.
   Очевидно, мальчишка узнал, что он изложил Гейдебрегу  свои  соображения
против проекта.  Только  Шпицци  мог  ему  это  передать.  Визенер  угрюмо
усмехается: он видит перед собой руку,  толкнувшую  Рауля  на  этот  путь,
холеную, с наманикюренными ногтями, руку Шпицци.
   Визенеру  ничего  другого  не  остается,  как  вторично  поговорить   с
Гейдебрегом и совершить форменное отступление - самому  опровергнуть  свои
возражения против проекта. Встреча молодежи должна состояться. Это опасно;
"Парижские новости", безусловно, атакуют Визенера вторично, и  последствия
этой вторичной атаки даром ему не пройдут.  Но  если  слет  не  состоится,
будет еще хуже. Донос молокососа может стать  лавиной,  которая  похоронит
под собой и его самого, и его карьеру, и его дружбу с Леа.
   Дурак он, что поссорился с Раулем. Теперь мальчик держит его  в  руках.
Надо еще сказать ему спасибо, что он не сообщил матери о происшедшем.  Это
- оружие, которое он хранит про запас. Он не замедлит пустить его  в  ход.
Мальчик шагает по трупам совершенно так же, как шагал  по  трупам  Шпицци.
Это поколение еще безжалостнее, чем поколение Визенера. Это поколение -  и
в том его сила - не теряет времени на длинные записи  в  Historia  arcana.
Рауль подлинно его сын, только он моложе, жестче, последовательнее.
   Визенер ненавидит портрет Леа, с которого на него  спокойно,  чуть-чуть
иронически смотрят зеленовато-синие глаза.
   На следующий же день он поехал к  Гейдебрегу.  С  подкупающей  прямотой
признал, что его суждение о проекте слета было  весьма  поспешно.  Коллега
Гейдебрег прав, он, Визенер, склонен в последнее время к сомнительной и не
всегда уместной тактике медленных действий. Он еще раз продумал проект. По
зрелом размышлении он считает правильным организовать слет вопреки  риску,
с которым он связан.
   Гейдебрег долго молчал, глаза его были закрыты, белая, огромная рука  с
тяжелым перстнем сжималась и разжималась.
   - Я еще не пришел к какому-либо твердому решению, - сказал он  наконец.
- В ближайшие дни я еще раз на досуге взвешу все.
   Визенер думал, что Гейдебрег склонен поддержать проект Рауля  и  только
его, Визенера, доводы сыграли роль тормоза. Он полагал, что,  если  он  от
этих доводов откажется, Гейдебрегу ничего больше мешать не будет.  Бегемот
так сухо и даже недовольно ответил, что Визенер встревожился.
   Но он тревожился  напрасно.  Сухость  Гейдебрега  была  наигранной.  На
следующий же день он заявил господину фон Герке, что одобряет проект слета
и просит представить ему подробную докладную записку.
   Так как это решение вызвало необходимость его дальнейшего пребывания  в
Париже, то он счел нужным придать своему номеру в отеле "Ватто", носившему
характер временного жилья, должный вид и заменил обольстительный зад голой
мисс О'Мерфи усатым ликом фюрера.



        16. МИТИНГ ПРОТЕСТА

   Несмотря на все усилия Анны, Зепп внешне все  более  опускался.  Он  не
следил за собой; костюм его на коленях и на локтях лоснился, на краях брюк
образовалась  бахрома,  он  часто  носил  несвежие  воротнички,  появлялся
небритый, подолгу не стригся. Когда Анна терпеливо и ласково  выговаривала
ему, он раздражался. Его склонность к чудачествам  усилилась.  В  редакции
тоже стали замечать за ним всякие странности. Порой он погружался в  себя,
и его глубоко сидящие глаза, казалось, еще глубже уходят в глазницы.
   Зепп всегда отличался общительностью, теперь же он редко с  кем  охотно
встречался.  По-прежнему  любил  посидеть  с  Чернигом,  и  часто  к   ним
присоединялся старик Рингсейс. Перемена, происшедшая с Чернигом, сказалась
благотворно и на его внешности. Не в пример ему Рингсейс и  Траутвейн  все
больше опускались. На Черниге и на его костюме  было  теперь  куда  меньше
грязи и сала, а рыхлое,  бледное  лицо  его  порозовело.  Он,  разумеется,
нередко еще преподносил своим собеседникам блестящие и  дерзкие  афоризмы,
не раз  еще  прорывался  наружу  его  анархистский,  заносчивый  цыганский
нигилизм. И все же он, несомненно, входил в колею; будничные дела и работа
уже не были для него чем-то второстепенным.
   Однажды,  когда  разговор  вновь  зашел  о  том,  почему  у  Гарри  мог
возникнуть план поездки в  Америку,  Черниг  вспомнил,  что  Гарри  как-то
провел параллель между собой и  Рембо.  И  Зеппу  вдруг  стало  ясно,  что
Черниг,  быть  может  не  отдавая  себе  в  том  отчета,  сам   собирается
осуществить план  Гарри.  Да,  Оскар  Черниг  менялся,  медленно,  но  все
решительнее и решительнее возвращался он от красивой анархической утопии к
вульгарной буржуазной действительности.
   Впрочем, его страсть спорить по всякому поводу не  ослабевала  по  мере
его преображения.  Сильнее  всего  она  вспыхивала,  когда  дело  касалось
опубликования литературного наследия Гарри. Зеппу Траутвейну стоило в свое
время  немало  хлопот  и  неприятностей  добиться   опубликования   первых
рассказов Гарри  Майзеля.  Теперь  же,  после  письма  Тюверлена,  уже  не
представляло особого труда напечатать произведения молодого  писателя.  Но
Черниг делал вид, будто, кроме него, никто  этого  осуществить  не  может.
Эстет в прошлом, он задался целью  явить  миру  произведения  покойного  в
отточенной и  переотточенной  форме.  Часами  сидел  он  над  каким-нибудь
словом, о котором нельзя было сказать с уверенностью, вычеркнул его  автор
или нет, каждая запятая вырастала для него в проблему. В противоположность
Зеппу Траутвейну, который хотел  без  всяких  претензий  возможно  быстрее
напечатать наследие Гарри,  Черниг  подходил  к  его  изданию  по-жречески
торжественно и требовал по крайней мере года, что