ривыкнуть к этой мысли.
   Нет никакого смысла отравлять себе последние дни горестными  слезливыми
размышлениями.
   - Чему быть, того не миновать,  -  говорит  он  и  прибавляет,  пытаясь
шутливо поддеть Ганса: - Тебя ведь все равно не переделаешь.
   Ответить на эти грустные, полные покорности слова не так просто.  Ганс,
пожалуй, предпочел бы, чтобы отец шумел и ругался.
   - Да, - говорит он и тоже пытается пошутить: - К сожалению, ни меня, ни
тебя не переделаешь.
   Зеппу крайне не понравился этот тон. Он не хотел ссориться,  но  смутно
чувствовал, что ему, быть может, было бы  легче,  если  бы  он  еще  разок
четко, ясно сказал Гансу свое мнение о его несносной Москве.
   - Нас, пожалуй, можно было бы переделать, - начал он пока  еще,  с  его
точки зрения, мирно, но на самом деле достаточно вызывающе.  -  Для  этого
одному из нас следовало бы иметь голову на плечах.
   Ганс, разумеется, соответствующим образом ответил, и  хотя  оба  решили
проявить большую терпимость, но уже через две минуты между ними разгорелся
жаркий спор.
   - Что такое этот ваш социализм? - визжал Зепп. - Это же  карикатура  на
социализм. На кой черт  мне  социализм,  в  котором  нет  гуманности?  Как
бесспорно, что быть человечным - это социализм отдельной личности, так  же
бесспорно, что социализм - это гуманность  всего  общества.  А  социализм,
который пренебрегает благом отдельной личности, социализм,  который  то  и
дело пренебрегает отдельной личностью, который не  является  стопроцентным
гуманизмом, - такой социализм мне и даром не нужен.
   А Ганс был твердо убежден, что с  подобными  прекраснодушными  теориями
бороться против лютого и насквозь бесчеловечного врага нельзя. Он ответил:
   - Тот, кто всерьез борется за осуществление принципа "не убий",  вправе
не разрешать кому бы то ни было проповедовать  принцип  "убий".  И  больше
того, если необходимо, он должен быть готов убить того,  кто  осуществляет
принцип "убий". Церковь была права, когда огнем и мечом насаждала принципы
нагорной проповеди. Однажды я  сказал  тебе  и  сейчас  повторяю:  привить
гуманность  человеческому  роду  можно  только  пушками.  -  Ганс  говорил
раздраженнее, чем ему бы хотелось.
   И Зепп отвечал воинственнее, чем собирался. Ему не  нужна,  сказал  он,
победа  социализма,  если  она  не  завоевана  абсолютно  демократическими
средствами. И когда Ганс, отстаивая свои позиции, сказал,  что  средствами
формальной демократии никогда не одолеть нацистов с их варварством,  Зепп,
запальчиво визжа, швырнул сыну:
   - Не цель оправдывает средства, а средства позорят цель.
   Но как ни бурно возражал Зепп, Ганс с радостью увидел, что  за  фасадом
патетических фраз скрывается неуверенность, Зепп и сам чувствовал, что  не
всем сердцем верит в то, что так страстно отстаивает. Иногда ему казалось,
что доводы Ганса подслушаны у него, Зеппа, в его сокровенных мыслях.
   Чем  больше  они  спорили,  тем  Ганс  становился  спокойнее,  а  Зепп,
наоборот, все воинственнее, грубее.  Но  Ганс  не  обижался  на  отца.  Он
понимал, что в Зеппе говорит его мюнхенский горячий задор,  который  давно
уже не на чем было проявить. Ганс с удовольствием отметил: жив еще  старый
Зепп.
   После столь  основательного  объяснения  обоим  дышалось  легче.  Когда
укладывались спать,  и  сын  и  отец  были  полны  глубокого  презрения  к
политическим теориям и глубокой  симпатии  к  человеческой  сущности  друг
друга.



        13. ТОРЖЕСТВО СПРАВЕДЛИВОГО ДЕЛА

   "Парижская почта для  немцев"  преуспевала.  Ее  десятью  внушительными
полосами могла бы гордиться любая газета. Для нее писали  лучшие  немецкие
писатели; даже Жак Тюверлен прислал изысканную злую статью о нацистах.
   Но читатель, отдавший киоскеру  за  экземпляр  "ПП"  медную  монетку  в
пятьдесят сантимов, и не подозревал,  сколько  пота,  сколько  неимоверных
усилий стоило наполнить  эти  десять  страниц  содержательным  материалом:
редакторам приходилось непрерывно воевать,  непрерывно  отражать  нападки,
которыми их преследовали взбешенный Гингольд и его пройдоха адвокат. Как и
предсказывал Царнке, на  газету  сыпался  град  судебных  решений,  исков,
конфискаций. За судебными курьерами не закрывалась дверь.
   Вечной  проблемой  была  финансовая  сторона  дела.  Фонды,   созданные
усилиями  юрисконсульта  Царнке  и  Петера   Дюлькена,   были   исчерпаны,
приходилось изо дня в день правдами  и  неправдами  сколачивать  небольшие
суммы, чтобы кое-как продержаться. На долю каждого редактора  выпадало  не
только больше работы, чем раньше, но и все  они  вынуждены  были  идти  на
более  скудное  вознаграждение.  Чтобы  не  возроптать  на  столь  суровую
действительность, приходилось все время твердить себе, что они мужественно
и благородно делают нужное дело. Борьба за существование газеты  требовала
много энергии, изворотливости и оптимизма.
   Старый Гейльбрун не обманул  возложенных  на  него  надежд.  С  большим
организаторским  талантом  он  совмещал  опыт  долголетней   журналистской
деятельности.  По-прежнему   представительный,   Гейльбрун   вел   гордые,
уверенные речи.  Но  от  сколько-нибудь  внимательного  взгляда  не  могло
ускользнуть, что душевные силы этого человека  подорваны.  При  встрече  с
Зеппом Гейльбрун отводил глаза,  в  них  появлялось  выражение  робости  и
подавленности. Случалось, что он и в присутствии других  вдруг  сдавал.  В
такие минуты вряд ли кто узнал бы  в  этом  старом  опустошенном  человеке
гордого господина с портрета работы художника Макса Либермана.
   Вдобавок  ко  всему  оказалось,  что  "Парижские  новости"   вовсе   не
капитулировали, как можно было надеяться.  Больше  того,  Гингольд  и  его
Герман Фиш придумали маневр, выручавший их и в дальнейшем. Они  приглашали
видных английских, американских, французских журналистов писать для  "ПН".
Журналисты  эти  ничего  не  знали  о  взаимоотношениях  внутри   немецкой
эмиграции  и  не  видели  основания  отказываться  от   сотрудничества   в
"Парижских новостях", тем более что Гингольд  хоть  я  скрепя  сердце,  но
предлагал  жирные  гонорары.  Круг  читателей  в  эмиграции   вообще   был
ограничен, а обостренная конкуренция двух газет снижала тираж обеих.
   Редакторы "Парижской почты" продолжали, стиснув зубы, работать, гневно,
ожесточенно. Они неустанно повторяли себе: мы должны  продержаться,  и  мы
продержимся. Но  мало-помалу  их  уверенность  превращалась  в  маску,  за
которой таились сомнения и серое отчаяние.


   И неожиданно в один прекрасный сентябрьский день  официальное  немецкое
телеграфное агентство  оповестило  о  том,  что  германское  правительство
передает швейцарским властям журналиста Фридриха Беньямина.
   В редакции "ПП" все вдруг почувствовали, что их самоотверженная  работа
не пропала даром. Никто по-настоящему не верил в победу, а она  пришла,  и
так нежданно,  что  всех  выбила  из  колеи  и  окрылила.  Даже  Гейльбрун
преобразился, это уже не был старик - в кресле  главного  редактора  сидел
представительный  мужчина  в  расцвете  сил,  оживший  портрет   художника
Либермана.
   Зепп  Траутвейн,  узнав  о   событии,   некоторое   время   сидел   как
пригвожденный.
   - Свободен, он свободен, - произнес он,  ни  к  кому  не  обращаясь.  -
Свободен, свободен, - повторял он снова и снова. И вдруг  просиял,  улыбка
озарила все его костлявое лицо,  глаза  под  густыми  поседевшими  бровями
заблестели, он был почти красив. Он  бегал  по  редакции,  он  прищелкивал
языком, угловатым дурацким  движением  потряс  одного  коллегу  за  плечи,
другим говорил:
   - Свободен, свободен.
   Он  обнял  Эрну  Редлих,  он  крепко  стиснул  длинного  тощего  Петера
Дюлькена, который сам совершенно  обезумел  от  радости,  и  сказал  явную
чепуху:
   - А, что, Пит, кто был прав? Не говорил я, что так будет?
   Зепп забыл, что он в обиде на Гейльбруна, он отчаянно тряс ему  руку  и
спрашивал в восторге:
   - Ну, что вы теперь скажете? И почему вы по называете меня Зепп,  идиот
вы эдакий?
   Он пел: "Слабый - умирает, сильный - сражается", - и повторял  снова  и
снова: "Свободен, свободен". Он словно опьянел.
   Пит и Гейльбрун не давали ему покоя.
   -  Вы  должны  немедленно  написать  приветственную  статью  к  приезду
Фридриха Беньямина, это ваш праздник, ваша победа. - Но он отказывался.
   - Нет уж, увольте, пишите вы, - отвечал он, - сегодня я писать не могу,
я пьян.
   - Да ведь все мы пьяны, - смеясь, сказал Петер Дюлькен и откинул со лба
прядь каштановых волос.
   - Свободен, свободен, - повторил Зепп и выбежал из редакции.
   Счастливый, сияющий, он шел как во сне по улицам города Парижа  в  этот
мягкий сентябрьский день. Присел за  столик  на  террасе  какого-то  кафе.
Приятно было сидеть среди множества оживленных деловых людей.  Хотели  они
этого или не хотели, но они служили  радостным  фоном  для  его  ликующего
настроения. Он выпил кружку пива, потом вторую,  третью  и  купил  газету,
потом вторую, третью, и во всех газетах было напечатано, что правительство
Германии передало швейцарским властям журналиста Фридриха Беньямина.  Зепп
Траутвейн умел наслаждаться хорошим, в жизни у него наряду с тяжелым  было
немало и хорошего, но  никогда,  никогда  не  был  он  так  счастлив,  как
сегодня. И если бы вся его жизнь была сплошь серой  и  постылой  и  только
один этот час подарила бы ему судьба, один этот час на террасе  парижского
кафе, с ворохом газет и с радостной вестью, с  тремя  кружками  пива  и  с
огромным, распирающим грудь чувством - свободен, свободен, - он считал  бы
себя счастливым человеком.
   Его твердая вера не обманула его. Справедливость,  разум  -  не  пустые
слова, они, справедливость и разум, действительно существуют на  земле,  и
старый Рингсейс прав: надо только уметь ждать. Но  Анна  поставила  точку,
бедная Анна, ах, почему он не научил ее ждать и не терять надежды. Хорошо,
что он хотя бы старику Рингсейсу может рассказать,  что  Фридрих  Беньямин
свободен.
   А пока он сообщил новость кельнеру.
   - Он свободен, - сказал кельнеру  Зепп.  -  Вы  читали,  уважаемый?  Он
свободен, и я всегда знал, что так оно и будет.
   Кельнер с удивлением посмотрел на него, и Зепп щедро дал ему на чай.
   Потом он опять носился по улицам под ласковым сентябрьским солнцем,  и,
хотя он выпил всего три кружки пива, он чувствовал себя, как  в  ту  ночь,
когда возвращался домой по пустынным улицам и площадям города Парижа после
первого дружеского разговора  с  Эрной  Редлих.  Он  оказался  прав,  и  в
остальном он будет прав.
   - Желанный день придет, - взвизгивал он, говоря сам с собой, как тогда.
Он, Зепп, пройдется по набережным Изара, увидит башни  Фрауэнкирхе,  будет
есть мюнхенские сосиски и запивать их мартовским  пивом,  хлопнет  Рихарда
Штрауса по плечу. "Ну вот, соседушка, - скажет он. - Могли бы вы поступить
и умнее".
   А  если  Риман  смущенно  ухмыльнется,  увидев  Зеппа,  Зепп   попросту
ухмыльнется ему в ответ и благородно промолчит. День  избавления.  Да,  он
придет, мы получили еще одно подтверждение тому,  а  по-простецки  говоря,
трещать, господин Гитлер, далеко еще не значит  с...  Хотя  нам  и  немало
досталось, но мы не напрасно прошли через все невзгоды, и  теперь  мы  это
увидим. А главное, мы увидим, что "Зал ожидания" ждал не напрасно.
   Только сейчас, и так ослепительно ярко, что он испугался,  до  сознания
его дошло, что для него значит освобождение Фридриха Беньямина. Вместе  со
свободой Беньямина он завоевал и собственную свободу. Он может вернуться к
своей музыке. И насколько же другим он возвращается к ней - более  зрелым,
более мудрым и все же еще молодым. Он не выдохся, вино его  выстоялось,  и
теперь оно гораздо крепче, да и сосуд хорош. Чего только не  познал  и  не
постиг он, Зепп, за эти два года.
   Однажды, взрослым человеком, он  пришел  в  Вильгельмскую  гимназию,  в
класс, где сидел десятилетним мальчонкой. В классе стояли те же парты, но,
боже, какими маленькими, какими крохотными они показались ему. И  теми  же
глазами, которыми тогдашний взрослый  Зепп  смотрел  на  эти  парты  и  на
маленького Зеппа, когда-то сидевшего на  них,  нынешний  Зепп  смотрел  на
доэмиграционного Зеппа с его надеждами, его страхами, его планами.
   Он стоял  на  набережной,  повернувшись  лицом  к  воде,  он  стеснялся
показывать людям радость и огромный свет,  которые,  несомненно,  излучало
сейчас его лицо, ибо тот, кто увидел  бы  его  в  эту  минуту,  непременно
почувствовал бы зависть. Он смотрел на реку Сену, на  течение  ее  свежих,
ласковых зеленых вод, и если бы даже это была река Изар, счастливее он  бы
не мог быть. Он вернется к  своей  музыке.  Он  может  с  чистой  совестью
творить, ему не нужно больше ломать себе голову над делами  других  людей.
Он свое сделал.
   Свободен, свободен. Он чувствовал, почти физически, как с пего  спадает
тяжесть, как плечам, груди, всему телу становится легче. Призрак  Фрицхена
рассыпался, замерла тихая нездешняя музыка, всегда  сопровождавшая  его  и
слышная только  Зеппу.  Он  свободен,  свободен.  Зепп  глубоко  вздохнул,
потянулся, выдохнул отравленный воздух и вдохнул новый, чистый, свежий.



        14. ОН РЕШИЛ СТАТЬ ЗАКОНЧЕННЫМ НЕГОДЯЕМ

   - Если вы не возражаете, Коринна, тогда пойдемте, - сказал Шпицци.
   Они ужинали в саду загородного ресторана. Было приятно сидеть  здесь  и
под звуки не требующей внимания музыки лениво болтать о том о сем.
   Мадам Дидье, удивленная  столь  внезапным,  можно  сказать,  невежливым
предложением Шпицци, в свою очередь спросила:
   - Почему вы уже хотите ехать?
   - Только потому, что становится прохладно, а у нас открытая  машина,  -
отлично понимая  неубедительность  своего  ответа,  сказал  Шпицци.  -  Но
главным  образом,  -  он  сделал  над  собой  усилие,  -  меня  привлекает
перспектива побыть с вами дома. - И он взглянул на нее галантно и дерзко.
   Они вышли. Весь вечер Шпицци был  рассеян,  таким  же  оставался  и  на
обратном пути.
   "Уж эти мне берлинские  слюнтяи,  -  думал  он.  -  Даже  с  несчастным
Фрицхеном не могли справиться. Ни на грош не разбираются они в психологии,
они до сих пор понятия не имеют, что такое  демократия.  Иначе  они  давно
поставили бы мир перед fait accompli. Надо будет при  случае  как  следует
разъяснить все Медведю. Но к чему? Со мной покончено, я вышел из игры".
   На  узкой  оживленной  улице  образовалась  пробка,   Шпицци   пришлось
остановить машину и ждать, пока пробка рассосется.
   - Вы сегодня очень молчаливы, друг  мой,  -  недовольно  сказала  мадам
Дидье.
   "Не повезло мне с ним,  -  думала  она.  -  Надо  было  прислушаться  к
внутреннему голосу, к моему повелителю. В первое время  Шпицци  был  таким
бодрым, живым, влюбленным, а с тех пор как я себя и его довела до  финиша,
он никогда не отдает себя полностью".
   "Что со мной сегодня, в самом деле, - думал Шпицци. - Опыт,  тренировка
и те мне изменяют,  даже  женщины  видят,  что  я  чем-то  поглощен.  Чего
доброго, Коринна выскользнет у меня из рук, и  как  раз  теперь,  когда  я
больше, чем когда-либо, нуждаюсь в мало-мальски  содержательной  женщине".
Он овладел собой и пожал ей руку.
   - Быстренько скажи, о чем я сейчас думаю? - попросил он.
   Она устремила взгляд в пространство, стараясь сосредоточиться.
   - Не получается, - объявила она, - я недостаточно чувствую  тебя  -  ты
чем-то отвлечен. - Но все же она опять сосредоточилась.  -  Ты  думаешь  о
какой-то реке, - продолжала она,  точно  бредя  ощупью.  -  На  набережных
большие светло-серые здания, это, возможно,  Лондон.  Однако  если  верно,
что, Лондон, то это скорее угадано, чем ясно прочитано.
   Шпицци с некоторым злорадством улыбнулся и сказал:
   - Нет, неверно.
   Наконец можно  было  двинуться  дальше.  "Моя  тогдашняя  "заслуга"  не
потребовала от  меня  серьезных  усилий.  Было  немножко  неаппетитно,  но
нисколько не трудно, и все быстро кончилось. А потом, все эти годы, я  мог
спокойно, ни о чем не тревожась, почивать на лаврах, и все шло  прекрасно.
Больше того, пока я предоставлял события их собственному  течению,  все  и
было в порядке, а с тех пор, как стал что-то придумывать, с тех  пор,  как
действительно стараюсь быть полезным, все идет  вкривь  и  вкось.  За  мою
лучшую, "коронную" идею - перемирие в печати - мне не  только  спасибо  не
сказали, но чуть со  света  не  сжили.  А  потом,  когда  эта  "нацистская
богоматерь" вдруг  пресытилась  нашим  Визенером  и  стала  демонстративно
выказывать симпатии Зеппу Траутвейну, ветер как будто опять  подул  в  мою
сторону. Но свежий бриз продержался  недолго.  Идиоты.  Надо  же  было  им
выпустить Беньямина. Под шквалом таких идиотств никакое  везение,  никакие
способности не устоят".
   В Лондоне, проводя в жизнь свою идею  перемирия  в  печати,  он  терпел
неудачу за неудачей. Партия поставила его в  ужасное  положение,  она  его
дезавуировала, все, чего он добивался, срывала подчеркнутым  саботажем.  А
между тем он знал, что Гейдебрег отлично видел преимущества  его  проекта.
Не подлость ли, что свое пристрастие  к  Визенеру  Гейдебрег  ставил  выше
интересов империи и  партии?  Не  подлость  ли,  что  Гейдебрег  не  желал
замечать,  насколько  измена  мадам  де  Шасефьер  скомпрометировала   его
фаворита? Но насколько скандальный исход дела  Беньямина  скомпрометировал
Шпицци, Гейдебрег очень даже заметит и отметит.
   Что же, таковы дела, и тут ничего не изменишь, хоть лопни от злости.  А
что, если взять да полететь в Лондон и, наперекор партии, используя личные
связи, оживить дело с перемирием  в  печати?  Зачем  ему  оглядываться  на
Бегемота и на улицу Пантьевр, ведь после  истории  с  Беньямином  ему  все
равно терять нечего. Его положение настолько скверно, что  хуже  стать  не
может. "У медали всегда две стороны, - думал Шпицци. - Нет худа без добра.
Как ни глупо кончилось дело Беньямина, но даже  в  этом  банкротстве  есть
свое преимущество. До сих  пор,  что  бы  я  ни  делал,  я  всегда  боялся
кого-нибудь задеть или кому-нибудь не  потрафить,  а  сейчас  я  от  этого
тормоза избавился. Мне больше незачем оглядываться на  Бегемота.  Если  уж
взлететь на воздух, так с шумом и треском. Так я и  сделаю.  Разрешу  себе
такое удовольствие. Полечу в Лондон".
   Придя к такому решению, Шпицци повеселел. Дерзко и  любезно  сказал  он
недовольной мадам Дидье:
   - Хочу вам  признаться,  Коринна,  почему  я  сегодня  так  несъедобен.
Угадали вы мои мысли или прочли их, но, по сути дела,  вы  были  правы:  я
действительно еду в Лондон. Впрочем, только на несколько дней. И знаете, я
не думал, что я еще так молод, - мне трудно  расстаться  с  вами  даже  на
несколько дней.
   Коринна, не поверив ни слову, искоса посмотрела  на  него.  Шпицци  уже
снова обрел свое обычное легкомыслие и  самоуверенность.  Он  как  следует
взялся за дело, сомнения ее рассеялись, она была горда, что угадала насчет
Лондона, и с радостью узнавала своего прежнего Шпицци.


   Визенера так ошеломила весть об освобождении Фридриха Беньямина, что на
минуту-другую лицо у него прямо-таки поглупело. Он никогда не  думал,  что
дело это может так позорно кончиться. Во имя  чего,  скажите  на  милость,
национал-социалисты открыто признают себя приверженцами  варварства,  если
не  отваживаются   даже   перед   маленькой   Швейцарией   показать   свою
независимость?
   Он вспомнил, как он света божьего невзвидел от  бешенства,  услышав  по
радио музыку Зеппа Траутвейна. "Ползал бы Вальтер на брюхе..."  Специально
для него Леа и этот музыкантишка выбрали эту песенку, специально для  него
добились исполнения ее по радио. Это был  вызов,  вызов  именно  ему,  ему
одному, перед таким вызовом бледнело даже  оскорбление,  нанесенное  Жаком
Тюверленом.
   А как он, Визенер, потешался над этим  убогим  профессором  музыки.  Не
довольствуется, мол, своим шестком, своей  музыкой,  издевался  о