имело никаких шансов на осуществление.
   Беньямин не отложил ножа и вилки, он старался говорить как можно проще.
Но его круглые  глаза  на  беловато-желтом  лице  исступленно  горели,  он
смотрел куда-то мимо Зеппа, и вот эти  глаза  фанатика,  невзирая  на  все
усилия Беньямина, делали его речь патетической.
   - В каждую эпоху непременно появляются люди, - продолжал он, -  которые
берут на себя маниакальную,  блаженную,  неблагодарную  и  опасную  задачу
провозглашать утопическую цель - вечный мир. Все мы знаем, что по нагорной
проповеди нельзя жить. Требование - полюби врагов своих -  сверхчеловечно,
а значит, бесчеловечно. И все же нагорную проповедь нужно  было  всегда  и
нужно впредь неустанно возглашать с амвонов, для  того  чтобы  человек  не
оскотинился. Точно так же  необходимо  постоянно  вновь  и  вновь  ставить
требование вечного мира, хотя бы того, кто это делает, поднимали на смех и
ненавидели, называли  дураком,  чудаком  и  вредителем.  Не  поймите  меня
превратно, - заключил он, слегка покраснев и улыбаясь. - Я не вижу  ничего
великого в том, что принадлежу к этим людям, к  этим  чудакам.  Это  очень
трудное призвание. Что ж делать, если у меня в  жизни  нет  ничего,  кроме
моего чудачества.
   Все, что изложил Беньямин, было крайне чуждо Зеппу.  Здоровый  баварец,
он видел за речами Беньямина  сентиментальное,  истерическое  мессианство,
действовавшее Зеппу на нервы. Но Зепп был художник,  и  его  не  могла  не
взволновать атмосфера, в которой жил и дышал его собеседник. Художник Зепп
обладал даром, отвлекаясь от частностей  в  облике  человека,  видеть  его
всего целиком.  Как  фары  автомобиля  вырывают  из  ночного  мрака  кусок
пейзажа, так же отчетливо перед внутренним взором Зеппа предстал на миг из
серой повседневности весь человек по имени Фридрих Беньямин, сочетающий  в
себе героическое со смешным.
   Зепп, задумавшись, откинулся на спинку стула и небрежно  вытянул  ноги.
Была минута, когда он собирался было возразить Беньямину. Но он понял, что
это безнадежно, и промолчал.
   А пока он молчал, он выбросил из души своей последние остатки ненависти
и любви к Фридриху Беньямину. "Заплатив за обед, -  подумал  он  с  легким
удивлением и с большим удовольствием, - я раз навсегда расквитаюсь с  ним.
Он и не подозревает, что, в сущности, я ему обязан  больше,  чем  он  мне.
Если бы я не замещал его, если бы  передо  мной,  когда  я  сидел  за  его
редакционным столом, не прошло все то, что прошло, никогда бы я не написал
свой "Зал ожидания". Я тугодум, и, если бы не он, я так и не узнал бы, что
такое искусство, открывшееся мне только в ту пору, пору  ожидания.  Да,  я
чертовски многим обязан  ему.  Но,  во-первых,  ему  это  и  в  голову  не
приходит, а  во-вторых,  он  человек  по  натуре  благодарный,  а  я  этим
качеством не грешу. Пройдут годы, и воспоминание о Фридрихе  Беньямине  со
всем его мученичеством и  со  всей  его  миссией  не  вызовет  у  меня  ни
приятных, ни неприятных чувств, он будет мне просто безразличен".
   - Ну, стало быть, за ваше здоровье, соседушка, - сказал Зепп и чокнулся
с Беньямином.



        16. ЕВАНГЕЛИЕ ОТ ЛУКИ, XXI, 26

   Вернувшись из "Серебряного петуха", Зепп  снова  взялся  за  свой  "Зал
ожидания". Он работал с ожесточением,  медленно,  упиваясь  и  чертыхаясь,
обстоятельно и вдохновенно. Никогда еще он не испытывал такого  счастья  и
такой муки, как теперь, создавая свою симфонию.
   Он порывисто бросался  от  пианино  к  письменному  столу,  насвистывал
сквозь зубы, играл, бегал из угла в угол,  записывал.  Он  слушал  тиканье
любимых часов, оно становилось музыкой. Из  соседней  квартиры  доносилось
бренчание "сапожника", Зепп ругался, стискивая зубы и работал. Мысленно он
спорил с Анной о деталях:  такое-то  место  не  вполне  чисто  и  свободно
звучит, а тут слишком гладко, а здесь еще "не высохла краска".
   Зепп сделал перерыв, сварил себе кофе, опустился в  клеенчатое  кресло,
сидел, думал,  напевал  сквозь  зубы,  пыхтел.  С  дружелюбным  презрением
равнодушного  наблюдателя  думал  он  о  Фридрихе   Беньямине,   об   этом
проповеднике в котелке на голове и с сигарой  в  зубах.  Проповеднику  уже
виделось, что пророчества евангелистов близки  к  осуществлению,  ему  уже
виделся сын человеческий, грядущий во облаке, - в силе и славе своей. Зепп
еще не дошел до этого. Он лишь видел, что  осуществляется  то,  что  давно
было предсказано для нынешних времен: "И люди будут издыхать от  страха  и
от ожидания бедствий, грядущих на вселенную..." Ему не терпелось  передать
в музыке  это  невыносимое  ожидание,  чтобы  люди  всем  существом  своим
почувствовали, как оно невыносимо, и не  захотели  более  ждать,  а  всеми
силами стремились положить конец этому невыносимому ожиданию.
   Все, о чем хлопочет, что говорит и делает проповедник  Беньямин  с  его
Железным крестом, с его котелком и его мечтами в духе Берты фон Зуттнер, -
это при самых лучших намерениях всего лишь героическая,  никчемная  суета.
Нет никакого смысла мечтать о том, как бы должно было и как бы могло  быть
хорошо.
   И те заботы и страхи, которые мучили Анну, - они тоже не имели  смысла.
Какое горе, что она поставила точку, что она  не  дожила  до  его,  Зеппа,
сегодняшнего дня,  до  его  "Песен  Вальтера",  до  концерта  у  мадам  де
Шасефьер, до возвращения Фридриха Беньямина и до этой  работы  над  "Залом
ожидания". Она поняла бы,  какой  большой  путь  он  прошел.  Его  прежнее
искусство - это "искусство для  искусства",  бесцельное,  беспочвенное  и,
следовательно, больное.  Но  он  выздоровел.  "Он  не  пишет,  а  вышивает
золотыми нитками по шелку", - сказал Готфрид Келлер о  Конраде  Фердинанде
Манере. Теперь Зепп не вышивает более золотыми нитками по шелку.
   Опять уже занесся? Опять так быстро  успокоился  на  достигнутом?  Анна
пробрала бы его. Анна с ее хорошо подвешенным  языком  уши  прожужжала  бы
ему, перечисляя, чего только в его симфонии не хватает. Финала,  например,
еще, можно сказать, нет совсем. А для того  чтобы  написать  финал  к  его
симфонии, нужно верить. Поезд, которого давно ожидают, непременно придет -
это ему ясно. Если он не придет, все рухнет и симфония  его  действительно
будет "Залом потерянных шагов", мостом, ведущим в Никуда.
   "Сделать" финал он мог бы. Он отлично владел  техникой  компонирования,
он смог бы втиснуть нечто приблизительное в проклятые пять  линеек  нотной
бумаги, и это было бы даже неплохо, и за один вечер публика,  пожалуй,  не
раскрыла бы обмана. Но что он выиграл бы?
   Зепп стряхнул с себя раздумье, вернулся к письменному столу и  принялся
отрабатывать  сырые  места.  Однако  работа  не  спорилась,  воодушевление
исчезло. Пришел Ганс, и Зепп обрадовался предлогу прервать ее.
   - Как подвигается твой "Зал ожидания"? - спросил Ганс.
   - Еще поработаю над ним, - ответил Зепп.
   - А к середине октября кончишь? Как ты полагаешь? - допытывался Ганс.
   Зепп, несколько удивленный, пожал плечами.
   - Жаль, - громче обычного, несколько угловато  сказал  мальчуган,  -  в
таком случае я, пожалуй, уж не услышу симфонии.
   - Ты, значит, в середине октября собираешься  ехать?  -  проверяя  свою
догадку, спросил Зепп. Голос его прозвучал  устало;  в  комнате  было  уже
темно, но он не включил света.
   - Да, - ответил Ганс. - Разрешение получено, все оформлено.
   - Что ж, надо мне привыкать  к  этой  мысли,  -  сказал  Зепп,  -  надо
приспосабливаться. - Он произносил какие-то слова, он явно говорил  только
затем, чтобы не наступило молчание.
   Со времени последнего разговора с отцом Ганс чувствовал, что между ними
установилась гораздо большая близость, чем раньше;  ему  чертовски  тяжело
оставлять отца в одиночестве.
   - Сегодня на твой текущий счет опять поступило восемь тысяч франков,  -
поспешно сказал он. Говорить, говорить, и только о практических вещах,  ни
в коем случае не допустить взрыва чувств. - Если  так  дальше  пойдет,  ты
скоро сможешь жить на проценты с твоих капиталов. В "Пари Миди" напечатана
сегодня статья о тебе - дай бог всякому.
   Это прозвучало очень дружелюбно и  очень  беспомощно,  Ганс  как  будто
хотел напоминанием о славе и успехе утешить отца, удрученного  предстоящей
разлукой.
   Зепп улыбнулся.
   - Я нисколько не упрекаю тебя, Ганс, - ответил он на то, чего мальчуган
не сказал, и дружески, серьезно поглядел на него глубоко сидящими глазами.
- Не думай, - продолжал он, - что я настроен против Москвы, как тебе могло
показаться, оттого что я недавно  так  ополчился  на  нее.  С  тех  пор  я
переменил мнение. И вообще в последнее время я стал много терпимее.
   - Когда ты заговариваешь о своей терпимости,  -  ответил  Ганс  и  тоже
улыбнулся, - я начинаю бояться. В таких случаях с  тобой  бывает  особенно
трудно.
   - На этот раз это не так, - пообещал Зепп. - С тех пор  как  я  получил
возможность вернуться к музыке, я стал умнее. Жалко, что я не закончу "Зал
ожидания" до твоего отъезда. Думаю, что эта музыка и тебе  многое  скажет.
Но симфонию, несомненно, будут передавать  по  радио,  я  предупрежу  тебя
телеграммой. Надо надеяться, что, по крайней мере, приличные  приемники  в
Москве найдутся.
   - Надеюсь, - терпеливо ответил Ганс.
   - Серьезно, мальчуган, мне кажется, что в смысле политических  взглядов
мы подошли ближе друг к другу. Раньше,  например,  я  бы  из  успеха  дела
Беньямина сделал вывод о наличии каких-то больших  сдвигов.  Теперь  же  я
хорошо понимаю, что это отдельный, ничтожный случай, который ровно  ничего
не  доказывает.  Журналиста  Фридриха  Беньямина   мы   вырвали   из   рук
насильников. А страну Абиссинию мы не сможем спасти.  -  Зепп  собрался  с
духом и, едва видя в сгущающихся сумерках лицо сына, сделал признание: - Я
убедился, Ганс, что твой главный принцип верен: к сожалению, прав ты, а не
я. К сожалению, те, кто утверждает, что идея может пробить себе  путь  без
насилия, - фантазеры. Справедливый порядок  на  земле  не  установишь  без
насилия. Группы  людей,  заинтересованные  в  несправедливом  порядке,  не
сдадутся, пока их не сломят силой. Это-то я уже понял.
   Ганс напряженно слушал,  взволнованный  и  обрадованный:  значит,  Зепп
сорвал пелену с собственных глаз и он, Ганс, помог ему в этом.
   - Не могу сказать, -  помолчав,  продолжал  Зепп,  -  чтобы  мое  новое
видение мира сделало мою жизнь приятней. Вам-то хорошо. Ваше мировоззрение
стало  частью  вас  самих,  вы,  точно  сантиметром,  мерите  мир   вашими
принципами, вам все на свете ясно как дважды два - четыре, и вы чувствуете
себя превосходно. Я же совсем не хорошо себя чувствую. Я понял,  что  ваши
основные принципы верны, но в том-то и дело, что я их только  понял,  мозг
мой признает их, а чувство с ними  в  разладе,  сердце  не  говорит  "да".
Холодно мне в твоем мире, где все построено на  разуме  и  математике.  Не
хотел бы я жить в этом мире. Мне представляется, что в нем  слишком  много
внимания уделяют массам и слишком мало отдельной личности.  Я  люблю  свою
старомодную свободу. Борозды в моем мозгу проведены так глубоко,  что  мне
из них не выкарабкаться. В теории я еще могу научиться чему-нибудь новому,
а на практике - нет.
   - Прости, но, мне кажется, ты себя недооцениваешь, - осторожно возразил
Ганс. - Ты разве  не  говорил,  что  для  "Зала  ожидания"  тебе  пришлось
сочинять абсолютно новую музыку? И разве твоя новая музыка  не  дает  тебе
тепла?
   Но Зепп отверг эти доводы.
   - В твоем мире, - нетерпеливо сказал он, - я чувствовал бы себя  ужасно
неуютно, в этом я уверен. Мне пришлось бы отказаться от всех милых  сердцу
привычек, а без них я не мыслю себе свою жизнь. Все это беспомощные слова,
- вдруг сердито прервал он себя, - а то, что я хочу сказать,  в  слова  не
укладывается. Старое не умерло, а в новом еще  нет  дыхания,  мы  живем  в
мерзкое переходное время, это действительно жалкий зал ожидания. Все,  что
я говорю тебе, я вложил в свою музыку. А  выраженные  словами,  мысли  мои
звучат  мелко  и  мелодраматично,  и   я,   конечно,   по-твоему,   ужасно
сентиментален. Нет разве? Но, быть может, ты понимаешь меня? -  запальчиво
спросил он тоном прежнего, взрывчатого Зеппа.
   - Надеюсь, что понимаю, - скромно  сказал  Ганс.  Его  спокойный  голос
умиротворяюще подействовал на Зеппа.
   - Я счастлив, что у меня хватило выдержки оставаться в газете, пока  не
разрешилось дело Беньямина, и только тогда вернуться к музыке, - признался
он мальчугану. - Нельзя сказать, чтоб я многого достиг.  И  ты,  вероятно,
думаешь про себя, что мои претензии жалки.  Я  и  сам  себе  представляюсь
плешивой и общипанной птицей, как политик, конечно.  В  особенности  когда
говорю об этих вещах, как почти законченный рантье, сытый и самодовольный.
Но с меня хватит того, что я сделал,  это  было  трудно,  дорогой  мой,  и
совесть моя чиста. А теперь скажи честно, Ганс: ты смотришь на меня сверху
вниз?
   - Я ведь не свинья, - просто сказал Ганс. - Смотрю на тебя сверху вниз?
Да я счастлив, Зепп. Теперь я уеду гораздо спокойнее.
   Зепп немножко стыдился своих признаний.
   - Однако хватит выворачивать себя наизнанку, - сказал он. -  Я,  право,
чувствую себя неким персонажем с картинки  одной  из  тех  ужасных  старых
книг,  которые  выставлены  под  колоннадой  Дворцового  парка,  -  этаким
баварским  герцогом,  который  отрекается  от  престола  и   величественно
передает сыну  корону  и  скипетр.  В  школе  нас  заставляли  учить  одно
стихотворение - не знаю, вбивали ли его и вам в головы,  -  так  там  были
такие строчки:

   Сын, вот мое копье,
   Возьми его, оно мне тяжело.

   Вот я тебе и передаю мое копье, Ганс. Я ухожу в отставку по старости.
   - Знаешь, Зепп, - сказал  Ганс,  -  это  очень  хорошо,  что  ты  решил
ограничить свою деятельность музыкой. Так ты натворишь меньше бед здесь, в
Париже, а я смогу спокойно спать там, в Москве.


   На следующий день поздно вечером Зепп,  работая  над  симфонией,  вдруг
услышал то, чего давно ему до боли не  хватало.  Он  услышал,  как  пришел
долгожданный поезд, наперекор всему, quand meme,  и  как  невидимая  стена
зала ожидания рухнула и ожидавшие наконец уехали в страну свободы.
   Он глубоко вслушался в  себя.  Наконец-то  поток  прорвался,  чистый  и
ясный, не бледный и путано-идеалистический, каким в свое время  был  финал
"Ада", когда появляется Беатриче. Но в нем  нет  и  патетики,  нет  и  той
дешево стоящей уверенности, того грошового опьянения, которое он испытал в
1914 году; в нем звучит вера, купленная жертвами, вера с примесью печали о
тех, кто  брошен  на  произвол  судьбы.  Счастье,  от  которого  не  легче
становится на сердце, а тяжелее.
   Зепп робко, смиренно заиграл, вслушиваясь в мелодию. Он играл Анне,  ей
первой играл он финал своей новой симфонии.
   Смутно помня  обещание,  данное  господину  Мерсье  и  другим  соседям,
позднее десяти часов не играть, он сначала играл  очень  тихо.  Но  вскоре
забыл о соседях, ничего больше, кроме "Зала ожидания", не существовало для
него, он изо всех сил ударял по клавишам. Извлекаемые  им  звуки  не  были
мелодичны, со всех сторон стучали соседи, но для Зеппа эта музыка  звучала
прекрасно, и для грядущих поколений она тоже будет звучать прекрасно.



        17. НЮРНБЕРГ

   В  эти  сентябрьские  дни  в  Нюрнберге   состоялся   ежегодный   съезд
национал-социалистской партии. С  тех  пор  как  нацисты  взяли  власть  в
стране, они каждый раз превращали съезд своей партии в  шумный  ярмарочный
балаган, в грандиозный парад солдатских ляжек, мундиров, знамен, глупости,
духовых оркестров и  воплей.  Мания  величия  ораторов  расцветала  буйным
цветом, они сочиняли самые  нелепые  сказки  для  восхваления  собственных
добродетелей и силы и  для  высмеивания  слабости  и  пороков  противника.
Следуя принципу своего  фюрера,  провозгласившего,  что,  "чем  несуразнее
ложь, тем скорее ей поверят", нацистские ораторы не гнушались никакой лжи,
как бы глупа она ни была, и никакой клеветы, как бы нагла она ни была. Они
взбирались на трибуну и выплевывали всю  эту  мерзость  на  головы  черни,
собиравшейся в Нюрнберге.
   Вершиной деятельности этого съезда национал-социалистской  партии  1935
года, названного "Имперский съезд свободы",  был  принятый  им  закон  "Об
охране чистоты немецкой крови и немецкой чести". По  этому  закону  евреям
под страхом тюремного заключения запрещалось вступать в  половую  связь  с
"подданными германского государства, в жилах которых течет немецкая  кровь
или кровь, родственная ей".
   Лишь немногие понимали, большинство же только смутно представляло себе,
какой шквал горя и бед несет с собой этот закон  бесчисленному  количеству
немцев, и отнюдь не только еврейского происхождения. Практически  от  него
было мало проку его вдохновителям и десяткам тысяч  душегубов;  его  отцом
был мрак ненависти, а матерью - глупость.


   Вечером  того  дня,  когда  закон  был  опубликован,  у  Юлиана  Царнке
собрались около радиоприемника несколько друзей. Пришли  Петер  Дюлькен  и
певец Дональд Перси, был здесь и немецкий рабочий, некий  Каспар  Тудихум,
которому удалось бежать из концентрационного лагеря  и  перебраться  через
границу. Спокойный, суровый, задумчивый  человек  обратился  по  какому-то
делу к советнику юстиции Царнке.  И  Юлиану  Царнке,  с  жадным  интересом
присматривавшемуся к людям, он очень понравился.
   Все сидели и слушали рев и тявканье, которыми наводняли эфир нацистские
руководители. Среди рюмок с вишневым ликером, кофейных  чашек,  тарелок  и
блюд со сластями лежал последний номер газеты "Фелькишер беобахтер". Через
всю первую страницу ухмылялась голова нюрнбергского гаулейтера с  большими
ушами, маленькими глазками, с впадиной на месте мозжечка.
   Царнке бегал по комнате, рассыпая по ковру пепел сигары.
   - Множество немецких женщин, вышедших замуж за евреев, - говорил он,  -
станут в очередь, торопясь поклясться, что их дети - плод измены  мужу.  Я
не могу понять, - продолжал Царнке, задумчиво качая  мясистой  головой,  -
как взрослые, солидные люди, судьи, присяжные выносят на  основании  таких
законов приговоры и разыгрывают перед всем народом дурашливых  простачков.
Даже в узком семейном кругу они, вероятно, подрывают свой авторитет, когда
говорят, что принимают всерьез подобные законы. Авторитет.  Семья.  -  Под
густыми черными усами Царнке  появилась  кривая,  ироническая  и  грустная
улыбка; он думал о своем сыне Роберте, о тех трескучих фразах, которые тот
теперь, наверно,  произносит,  чтобы  окончательно  провести  черту  между
собой, на три четверти арийцем, и отцом-метисом.
   - Почему, собственно, - спросил певец Нат Курлянд, ныне Дональд  Перси,
- они питают такую идиотскую, бешеную ненависть к евреям?
   Он говорил, ни  к  кому  не  обращаясь,  подперев  голову  короткопалой
широкой рукой; в  горячих  карих  глазах  его,  задумчиво  устремленных  в
пространство, было страдание.
   - Я понимаю, - размышлял  он  вслух,  -  им  нужен  еврейский  капитал,
еврейские предприятия, чтобы насытить своих людей и отвести от  себя  вину
за тяжкие условия существования. Но  они  могли  бы  это  сделать  гораздо
проще. Зачем им издавать законы, которые им не приносят никакой выгоды,  -
ведь это только глумление, только доказательство их безграничной, звериной
ненависти?
   - Напрасно вы ломаете себе голову над  подобными  вопросами,  -  сказал
Петер Дюлькен и отбросил со лба прядь волос. -  Причин  для  их  ненависти
много. Одна из них, например, заключается в  том,  что  примитив  видит  в
разуме своего самого страшного врага. Безмозглая чернь, которую война и ее
последствия подняли на поверхность  и  сделали  властительницей  Германии,
сама в себя не верит. Чернь ненавидит разум, а в евреях,  справедливо  или
несправедливо, она видит его представителей.
   - Верно, - подтвердил  Царнке,  -  эти  люди  ненавидят  евреев  не  за
неполноце