Рукопись, подарок, по-видимому? Что он сказал?
Она возьмет себя в руки,  постарается  вникнуть  в  его  слова.  "Бомарше"
готов, сказал Эрих; он потратил все  лето  на  то,  чтобы  закончить  свое
произведение. Да, да, да, это объясняет  его  отсутствие,  это  более  чем
достаточный  мотив,  это  веское  оправдание.  Разумеется,  он  не   хотел
показываться ей на глаза, пока не закончит наконец свое произведение. Ему,
значит, просто было стыдно перед ней.  Это  великолепный  мотив  -  мотив,
показывающий, как он чтит ее. Ах, лучше бы он не чтил ее так долго. Но вот
он здесь, и все хорошо, все отлично и жизнь прекрасна.
   Визенер видел волнение Леа. Как умна  и  правильна  была  его  тактика.
Женщин надо брать измором, и тогда даже после  жесточайшей  размолвки  они
сами упадут в ваши объятия. Зря он посвятил  ей  "Бомарше",  это  уж  было
лишнее. Но теперь взять обратно свое посвящение невозможно. И он продолжал
выказывать себя скромно и смиренно любящим. Она много способствовала тому,
сказал он, что книга наконец  завершена  и  удалась  ему;  без  постоянных
напоминаний Леа он остался бы журналистом и увяз бы в политике.
   Горячее чувство любви и благодарности обожгло Леа. Все, что в  ее  душе
когда-либо говорило против него, умолкло. Глупый мир хотел разлучить такие
два слитых воедино существа, как она и Эрих.
   Она читала "Бомарше". Как она могла думать,  что  в  Эрихе  есть  нечто
варварское, нечто от зверя и первобытного леса.  Человек,  написавший  эту
книгу, внутренне культурен, такому человеку можно простить каприз,  тысячи
капризов.
   В  последующие  дни  дружба  между  Визенером  и  Леа  стала  глубже  и
сердечнее, чем когда-либо.
   Единственное, что смущало счастье Леа, это  мысль  о  том,  как  примет
Рауль возобновление ее дружбы с Эрихом. Она видела и понимала, что  Рауль,
развиваясь, уходит от нее все  дальше.  С  тех  пор  как  она  прочла  его
странный рассказ о человеке-волке,  так  ужасно  напоминавшем  Эриха,  она
боялась суда своего сына; он всматривался в людей более  молодым,  свежим,
острым, беспощадным взглядом. Она боялась встречи Рауля с Эрихом.
   Но Леа с облегчением увидела,  что  Рауль  встретил  отца  любезно,  со
спокойной вежливостью. И с ней не заговаривал о ее отношениях с Эрихом.
   Она колебалась, рассказать ли Эриху о  новелле.  Но  решила  ничего  не
говорить; лучше не затрагивать этой темы.
   В глубине души Рауль питал почти презрительное  сострадание  к  матери,
снова беспомощно отдавшейся любви к этому человеку. Рауль  унаследовал  от
нее интерес к людям и способность объективно наблюдать их, даже  в  минуты
аффекта. Так он наблюдал теперь мать.  Мосье  Визенер  стал  для  него  из
предмета ненависти простым "материалом" - материалом, который он по совету
Чернига рассматривал, как скульптор рассматривает дерево, из  которого  он
ваяет статую.
   Сначала Визенер обрадовался  безупречной  любезности  сына.  Постепенно
холодная  любезность  Рауля  начала   раздражать   его,   и   наконец   он
почувствовал, что ему было бы приятнее, если бы Рауль его возненавидел.


   Шпицци не обманывался,  он  понимал,  что  его  положение  пошатнулось.
Гейдебрег  явно  принял  решение  в  пользу   его   соперника,   Визенера.
Руководство подпольной пропагандой во Франции, до тех пор  сосредоточенное
в руках Шпицци, теперь все больше отходило к партии. Если к тому же еще  и
дело Беньямина кончится плохо, партия с радостью воспользуется предлогом и
будет настаивать на снятии Шпицци с занимаемого им поста.
   Но тут на свет появилась "ПП", и оказалось, что обширный план Визенера,
требующий таких больших затрат, провалился. Теперь Гейдебрег не  может  не
увидеть, что он оплошал, сделав ставку на этого человека.  После  стольких
неудач Бегемот дважды подумает, прежде чем решится поддержать Визенера.  И
Шпицци уже видел своего заклятого врага поверженным.
   С нетерпением ждал он возвращения Гейдебрега из  Аркашона.  Но  Бегемот
прямо оттуда отправился в Берлин и, несмотря на длительное отсутствие,  не
счел нужным посовещаться с ним, Шпицци.  Это  была  жестокая  обида.  Быть
может, позиция Визенера и  ослаблена,  но,  по-видимому,  и  его,  Шпицци,
положение не улучшилось.
   Ах, он начинает  стареть.  Куда  девался  его  чудесный  фатализм,  его
прибежище от вечных превратностей судьбы и капризов власть имущих?  Шпицци
старался  заглушить  свои  страхи,  усиленно   предаваясь   всякого   рода
удовольствиям. Он пытался серьезно увлечься Коринной Дидье. Его привлекала
особая, присущая ей нотка, удивительная  смесь  цинизма,  ума,  житейского
опыта и мистики. Коринна обладала способностью по малейшему поводу впадать
в  транс,  она  слышала  голоса,  она  чувствовала   в   себе   "духовного
повелителя". Пока что она отказывалась отдаться Шпицци, ссылаясь на своего
"духовного повелителя".
   Сегодня  они  с  Коринной  хорошо  поужинали,  посмотрели  в  небольшой
компании  запрещенный  фильм,  а  теперь  сидят  в  элегантной,  несколько
беспорядочной квартире Шпицци, и если он немного поднажмет, то сегодня ему
удастся, вероятно, взять верх над "духовным повелителем". Но, к сожалению,
именно в этот вечер мысли о Гейдебреге, о Визенере, о будущем  мешали  ему
взяться за дело с обычным пылом. Он сидел  в  кресле  и  лениво  курил,  а
красивая, сверкающая  белизной  кожи  женщина  с  любопытством  оглядывала
комнату.
   - Если  вы  действительно  так  хорошо  чувствуете,  что  происходит  с
другими, Коринна, - вызывающе проговорил он, - скажите скоренько, почему я
так плохо настроен, что даже ваше очаровательное присутствие не может меня
развеселить.
   - Вы думаете о конце  вашего  ужасного  режима,  друг  мой,  -  коротко
ответила Коринна.
   - Плохо же вы угадали, - отозвался Шпицци. - О конце режима  мы  думаем
все, с тех пор, как он начался. Что же, быть  нам  из-за  этого  всегда  в
плохом настроении? Ах, Коринна, я вижу, что с внутренним  голосом  дело  у
вас обстоит не лучше, чем в Берхтесгадене.
   Коринна  заранее  радовалась  сегодняшнему   вечеру   и,   согласившись
переступить порог квартиры дипломата-боша, решила не обращать внимания  на
своего "духовного повелителя". "Жаль, - думала  она,  -  что  этот  Шпицци
вдруг оказался не в настроении".
   "Теперь, - думал Шпицци, - надо бы  набрести  на  какую-нибудь  хорошую
идею. Если бы  мне  пришла  в  голову  хорошая  идея  -  раз  уже  Визенер
провалился со своим планом, - Бегемот заключил бы со  мной  мир,  хотя  он
меня терпеть не может".
   Мир. Вот она, желанная идея. Мир, перемирие. Перемирие в печати. Шпицци
с молниеносной быстротой нашел путь, верный путь к желанному "перемирию  в
печати", о котором так часто писали.
   Разумеется, это перемирие в печати сводилось к тому, чтобы заткнуть рот
критикам   и   бунтарям.   Разве   смутьяны    эмигранты,    злоупотребляя
гостеприимством  Франции,  поднимая  против  нас  травлю,  не   составляют
наихудшее препятствие к  франко-германскому  соглашению?  Франция  обязана
отказать  в  гостеприимстве  этим  подонкам,  выслать  таких  людей,   как
Гейльбрун  и  Траутвейн,  если   они   не   прекратят   своей   преступной
деятельности. Мы со своей стороны проявим готовность взять более умеренный
тон. Такое перемирие - и это  было  бы  одним  из  его  отрадных  побочных
результатов - заставило бы и  дражайшего  Визенера  временно  писать  свои
статьи под сурдинку.
   Коринна  с  приятным  удивлением  увидела,  что  Шпицци  вдруг  расцвел
улыбкой.  Он  знает,  как  добиться  так  горячо  желанного,   так   часто
проектируемого и ни разу не достигнутого "перемирия в печати".  Наконец-то
он изобрел маневр, трюк, "коронную идею", как выражались  во  времена  его
юности, и теперь он будет законным претендентом на корону. На сей раз -  и
в этом сущность плана - мы не  сами  окажемся  инициаторами  "перемирия  в
печати". Мы позаботимся, чтобы  кто-нибудь  третий  объяснил  французскому
правительству, какой это важный шаг к соглашению; пусть этот третий  будет
сторона нейтральная, беспристрастный,  хороший  посредник  -  Англия.  Да,
уважаемый Бегемот,  в  Лондоне  есть  несколько  весьма  влиятельных  лиц,
заинтересованных в торгово-промышленных переговорах. К  этим  господам  вы
подступиться не можете, но мы можем. Они,  например,  очень  Симпатизируют
Вальтеру фон Герке, они называют его Шпицци и хорошо чувствуют себя в  его
обществе. И Шпицци нетрудно будет объяснить этим  господам,  что  подобное
соглашение - в интересах мирового хозяйства и всеобщего мира.  И  этим  же
господам мы затем спокойно сможем доверить все дальнейшее.
   Шпицци пришел  в  достаточно  хорошее  настроение.  Он  обнял  красивую
бело-розовую Коринну, мобилизовал всю свою натренированную любезность, и у
Коринны не было оснований жаловаться, что он  чем-то  отвлечен.  А  Шпицци
думал: "Бегемот не нарадуется на своего любимца, что же, испортим ему  эту
радость. И на этот раз не буду  откладывать  дела  в  долгий  ящик.  Начну
завтра же". Но принятое решение не помешало  ему  всецело  посвятить  себя
Коринне, напротив, и Коринне не пришлось  раскаяться,  что  она  выпросила
разрешение у своего "духовного повелителя".
   Шпицци действительно взялся за выполнение своей идеи уже  на  следующий
день. Он представил свой проект послу. Тот горячо за него  ухватился.  Вот
когда посольство покажет господам на улице  Пантьевр,  что  оно  еще  тоже
существует. Волей-неволей придется увенчать лаврами улицу Лилль.  Тут  уже
им нас не обойти. Нет, Шпицци - молодец.
   Господин фон Герке получил  необходимые  полномочия  и,  сопровождаемый
благословениями посла, уехал в Лондон.


   Возвратившись, он застал и Гейдебрега.
   Гейдебрег вернулся в Париж с богатым урожаем. В Берлине его встретили с
большими почестями, он был принят даже в Берхтесгадене, на Волшебной горе.
Его не только похвалили за достигнутое, не только одобрили его  дальнейшие
планы, он получил точную информацию о том,  как  относятся  влиятельные  в
правительстве  и  в  партии  лица  к  делу  Беньямина,  к   проектируемому
соглашению с Францией, к вопросу об эмигрантах, и, что особенно важно,  он
теперь точно  знал,  как  относились  в  Мюнхене  и  Берхтесгадене  к  его
парижским подчиненным и, следовательно, до какой черты он сам может  идти.
Дни посла были сочтены, его превосходительство - это "покойник в отпуску",
он отдан в его, Гейдебрега, руки.  Когда  заходила  речь  о  члене  партии
Вальтере  фон  Герке,  Медведь,  надо  сказать,  все  еще  благожелательно
ухмылялся, но он довольствовался тем, что Герке предоставляли  возможность
блистать в Париже  своим  титулом.  Влиянием,  а  тем  более  властью  его
облекать незачем, ну, а что касается Визенера, то он  в  большей  чести  у
тех, от кого все зависело. Берлинские господа на основании  его  статей  с
удовольствием  убеждались,  что,   по   существу,   они   высококультурны,
культурнее, чем сами  предполагали,  и  обнаруживали  склонность  спускать
многое автору этих приятных статей.
   Шпицци явился к Гейдебрегу, как только тот согласился принять  его.  Он
изложил  свой  проект  "перемирия  в  печати".  Гейдебрег  слушал   молча,
полуприкрыв  глаза  веками,  почти  лишенными  ресниц.  Но  про  себя   он
сосредоточенно размышлял. Сначала, как и предполагал Шпицци,  он  подумал:
"Старые сказки, мы их уже двадцать раз слышали", - но затем, когда  Шпицци
рассказал о своей идее, действовать окольным путем через Англию, Гейдебрег
не мог не признать, что вопрос решен хитро и с размахом.  Колумбово  яйцо.
Этот Герке не дурак.
   Пока Гейдебрег  разумом  объективно  оценивал  качества  господина  фон
Герке, в сердце его зашевелилось все то, что  говорило  против  этого  фон
Герке. Если допустить его к ответственной работе, если  дать  ему  власть,
что же будет, например, с нашим Визенером? Господин фон Герке не  пожелает
обуздать  свою  ненависть.  Нет,  нельзя  выдать  ему  Визенера,  человека
способного и симпатичного, которому попросту не повезло. Его прямой долг -
принять меры, чтобы Шпицци не натворил бед, когда он, Гейдебрег, уедет  из
Парижа и будет вне пределов досягаемости. Распределять полномочия  надо  с
осторожностью. Нельзя забывать, что Герке своим планом доказал  наличие  у
него способностей  государственного  значения;  но  вместе  с  тем  нельзя
выдавать ему с головой Визенера.
   Пока сердце и рассудок Гейдебрега спорили между собой, Шпицци продолжал
говорить. Он докладывал теперь о шагах, предпринятых в Лондоне, разумеется
с разрешения посла.
   Но  тут  он  просчитался,  и  чаша  весов,  так   долго   колебавшаяся,
окончательно опустилась в сторону Визенера. Шпицци не помогло даже то, что
он старался умалить значение слов "с разрешения посла" и дал  понять,  что
обратился к послу, а не к Гейдебрегу исключительно потому,  что  последний
отсутствовал. Не помогло ему и то, что в  Лондоне  он,  бесспорно,  достиг
успеха. Если бы он одержал его с  согласия  Гейдебрега,  он,  быть  может,
выбил бы из седла Визенера, но раз он не ждал,  раз  он  предпринял  столь
важные шаги без  разрешения  национал-социалистской  партии,  то  тут  уже
налицо так называемая провокация и господин фон Герке - человек конченый.
   Гейдебрег, пока все это разыгрывалось в его черепной коробке,  все  так
же неподвижно  сидел  в  хрупком  кресле  отеля  "Ватто",  обитом  голубым
бархатом,  у  ног  фюрера,  положив  огромные  руки  на  колени,  в  позе,
напоминающей статуи египетских фараонов. Когда  Шпицци  кончил,  Гейдебрег
медленно поднял веки и, уставившись  белесыми  глазами  на  своего  гостя,
сказал:
   - Благодарю за доклад. В вашем проекте есть много хорошего. Похвальна и
боевая готовность, с которой вы немедленно взялись за его выполнение.
   Голос  Гейдебрега  звучал,  как  всегда,  бесцветно.   Даже   наивысшее
одобрение Бегемот вряд ли выразил бы  другими  словами.  Однако  Шпицци  с
присущим ему  крайне  обостренным  чутьем  понял,  что  Гейдебрег,  говоря
"боевая  готовность",  подразумевает  "провокация".  Но  на  его   сияющей
физиономии так же трудно было бы прочесть злобу, вызванную  предубеждением
Бегемота, как на застывшей физиономии Гейдебрега - окончательный  приговор
Вальтеру Герке.
   Как только Гейдебрег остался  один,  на  его  каменном  лице  появилась
улыбка. Для него деятельность, развернутая Герке в  его  отсутствие,  была
весьма кстати. Партия будет  довольна  тем,  что  этот  субъект  сделал  в
Лондоне, да и для самого Гейдебрега это не плохо. Он знал теперь, на  кого
возложить интересное задание, привезенное им из Берлина.
   Там намеревались повести лобовую атаку на иностранную прессу. В связи с
предстоящим съездом национал-социалистской партии в  высоких  сферах  было
решено заклеймить перед всем миром лживость этой прессы и в первую очередь
разоблачить многочисленные сообщения о варварстве  и  внутренней  слабости
режима как гнусную ложь, страшные сказки, небылицы. Но, к прискорбию,  эти
сообщения,  если  не  смотреть  на  них  глазами  национал-социалиста,   в
большинстве случаев соответствовали действительности. Поэтому нужно  было,
чтобы в так называемых солидных органах появились такие сообщения, которые
можно было бы потом опровергнуть с доказательствами в руках, показать, что
они  насквозь  лживы;  а  затем  уже,  исходя  из  этого,  с   возмущением
разоблачать  лживость  всей  заграничной  прессы.  Изобрести  сообщения  о
событиях, которые казались бы правдоподобными, но на самом деле  не  имели
места, и подсунуть их крупнейшим западноевропейским газетам было одним  из
поручений, возложенных на Гейдебрега в Берлине.
   Задача, что и говорить, деликатная. Чтобы поместить в прессе  подобного
рода сообщения, нужны связи, личные знакомства и большой  такт.  С  другой
стороны, это и благодарная задача, и того, кто ее разрешит,  надут  лавры.
После того как Визенеру не повезло с "ПН",  Гейдебрег  подумывал  доверить
это дело господину фон Герке. Но Герке самовольно взял в свои руки  другую
благодарную миссию. Поэтому для равновесия следовало,  пожалуй,  возложить
на  беднягу  Визенера,  которого  он,  Гейдебрег,  своим   продолжительным
молчанием достаточно покарал за провал дела с "ПН", новое,  сулящее  успех
задание.
   Он позвонил Визенеру.



        9. ПРОИГРАННАЯ ПАРТИЯ

   Господин Перейро с сожалением узнал, что мадам де Шасефьер  возобновила
свои отношения с Визенером и тем  самым  дала  новую  пищу  для  злословия
людям, прозвавшим ее "нацистской богоматерью".  Он  слышал  о  событиях  в
"ПН", смерть Анны его потрясла и ожесточила. Он  рассказал  о  ней  Леа  и
намекнул, что за всеми этими событиями кроются происки  нацистов.  Человек
тактичный, он воздержался от всяких комментариев,  от  всякого  намека  на
Визенера.
   Леа вежливо слушала, стараясь не проявлять большого интереса; и все  же
ее матовое лицо чуть покраснело под слоем румян и пудры. "Никаких новостей
из Африки, - думала она, - большая  охота,  ягненок  бедняка".  И  тут  же
решила: "Это у меня навязчивая идея, он, разумеется, ни о чем  понятия  не
имел". А потом: "Конечно, он все знал, этот низкий лжец, негодяй,  нацист,
с головы до ног нацист". А потом: "Я люблю его, и что мне до всего этого".
А потом: "Теперь конец, теперь я с ним покончу,  раз  навсегда,  теперь  я
сожгу все мосты".
   - Приведите ко  мне  как-нибудь  вашего  Зеппа  Траутвейна,  мой  милый
Перейро, - любезно сказала она вскользь. - Мне хотелось бы ему  помочь.  У
меня  есть  идея:  устроить  нечто  вроде  концерта.  Надо  бы  пригласить
несколько  влиятельных  людей,  критиков,  сотрудников  радио.  Это  будет
большой поддержкой для эмигрантов.
   - Замечательно, - с искренней радостью ответил Перейро. Он, разумеется,
знал, что означает предложение Леа: в доме, где выступает Зепп  Траутвейн,
должностные лица третьей империи бывать не могут. - Господин Траутвейн,  -
продолжал он, - человек с причудами, но если его уговорить, он  согласится
участвовать в концерте. Для него это была бы поддержка и для  нас  всех  -
радость и выигрыш.
   Радость и выигрыш, подумала  Леа,  когда  Перейро  ушел.  Вероятно,  не
только для Зеппа Траутвейна, Перейро несомненно имел в виду, что и для нее
самой  будет  счастьем,  если  она  прекратит  это  неприятное  общение  с
нацистами, закроет  для  них  двери  своего  дома.  "Радость  и  выигрыш".
Выигрыш? Возможно. Радость? Нет, только  не  радость.  Она  с  беспощадной
ясностью предвидит, что до конца дней своих  будет  жестоко  тосковать  по
Эриху. Уже сейчас она чувствует великий холод, который обступит ее,  когда
за Эрихом в последний раз захлопнется дверь.
   Но разве она уже сожгла мосты? Нет, у нее еще  есть  время,  она  может
пойти на попятный.  Она  может  заболеть,  внезапно  уехать,  отложить  на
неопределенный срок приглашение господина  Траутвейна,  и  потом  еще  раз
отложить, пока Перейро не откажется от этого плана. И если даже она порвет
с Эрихом, пристало ли ей, словно какой-нибудь кинозвезде,  демонстрировать
разрыв с ним перед всем миром? Разве нельзя объясниться с ним с  глазу  на
глаз? Если она решила дать ему отставку,  разве  нельзя  сделать  это  без
свидетелей? Втайне  она  подумала,  не  выражая  этой  мысли  словами:  "И
оставить за собой право вернуться к изменившемуся Эриху?"  И  где-то,  еще
глубже возникло чувство: о, как чудесно было бы такое примирение.
   Но нет. Это не жизнь - вечно метаться между тем, что ты делаешь, и тем,
что должна сделать. Не хочет она чинить полусожженные мосты. Она  страстно
жаждет  порядочной,  чистой  жизни.  Прогнать  его  прочь,  раз   навсегда
покончить с ним, и тогда будет так, как бывает после  долгого  и  трудного
бега на лыжах, когда срываешь с  себя  пропотевшее  платье  и  садишься  в
ванну.
   Но ванна будет очень холодная.
   Леа собирает все свои силы. Она ясно скажет  ему  все,  что  есть,  без
мелочного злопамятства, но недвусмысленно и раз навсегда. Эрих час