пившихся в  несчастные  крашеные  штаны,  не
смердит их собственным ничтожеством?
   Нет, Гингольд этого не замечает. Он сидит с кислым видом.
   - Говоря откровенно, - проскрипел он, - я нахожу  ваш  поступок  плохой
шуткой, уважаемый господин профессор. Я нахожу, что для таких  шуток  жаль
тратить столбцы "ПН".
   Идиотские возражения Гингольда начали серьезно злить Зеппа. Он гордился
тем, что раскопал этот судебный отчет - один из тех маленьких  драгоценных
эпизодов, которые становятся символом всего движения, всей системы. Он  не
знал, что нацистский режим готовит гораздо более жуткие, страшные и  яркие
символы того же рода. Тупое остервенение,  с  которым  нацистская  юстиция
набросилась на крашеные штаны Гуцлера, яснее, казалось  ему,  обнаруживает
перед каждым беспристрастным взором голое убожество третьей  империи,  чем
сотни толстых томов. Гингольд, эта скотина, вместо того чтобы  радоваться,
что такой материал появился в  газете,  накидывается  на  него,  Зеппа,  и
распекает как школьника. Нет, мой дорогой, так с Зеппом не разговаривают.
   - Очень жаль, господин Гингольд, - сказал он, покраснев, -  что  статья
вам не нравится. Но  должен  сказать  вам  откровенно:  если  она  вам  не
нравится,  вы,  значит,  ни  черта  не  смыслите  в  целях  и  направлении
эмигрантской газеты. Было бы умнее, если бы вы  в  таких  случаях  держали
ваше мнение при себе. А то пропадет охота работать в газете.
   - Удобно вы устроились, уважаемый господин профессор, - сладко и ехидно
сказал Гингольд. - Если вам случится откопать  материал,  который  кажется
вам забавным, или если вам  хочется  отвести  душу,  вы  пользуетесь  моей
газетой и печатаете в ней, что вам взбредет в голову. А кто терпит убытки,
когда читатели бегут от нас, до этого вам нет дела. Пусть старый  Гингольд
расплачивается.
   - Зачем вы, собственно, пригласили меня в редакцию? - спросил Зепп.
   Он говорил тихо и спокойно, он стоял вплотную у письменного  стола,  за
которым сидел Гингольд, и вид у него был отнюдь не добродушный.  Гингольду
стало не по себе,  но  он  вспомнил  об  обещании,  данном  Лейзегангу,  и
выдержал взгляд устремленных на него исподлобья глаз Зеппа.  Он  даже  сам
смерил Зеппа взглядом с головы до ног.
   - Какой у вас вид, уважаемый господин профессор,  -  сказал  он  вместо
всякого ответа с кротким  упреком.  -  Вы  полагаете,  что  это  поднимает
престиж газеты, если наши редакторы ходят в таких костюмах и  носят  такие
воротнички?
   Зеппу сразу стало ясно, что Гингольда интересует не  судебный  отчет  о
штанах еврея Гуцлера и не  его,  Зеппа,  костюм.  Ему  вспомнились  слухи,
ходившие о Гингольде. Каковы бы ни были его мотивы,  ясно  одно:  Гингольд
хочет от него избавиться. Зепп обрел вдруг все свое хладнокровие.
   - Чего вы, в сущности, хотите, милейший? - спросил  он.  -  Вы  хотите,
чтобы я бросил свою работу? Хотите, чтобы я плюнул на все  и  ушел?  Этого
удовольствия я вам не доставлю.
   Гингольд действительно надеялся так взбесить Зеппа, что  тот  откажется
от работы. Раз это не выходило, он быстро и ловко изменил тактику.
   - Что это вам пришло в голову, господин профессор? - спросил он сладко.
- Какой у меня может быть интерес лишиться такого ценного сотрудника? Хотя
мы часто расходимся во взглядах, газета всем нам одинаково  дорога.  Желал
бы я только одного - понимания, более тесного сотрудничества.  Хорошо  бы,
например, - сказал он елейно-отеческим тоном, -  если  бы  вы  согласились
давать мне на просмотр ваши статьи, прежде чем сдавать их в набор.
   - Идите ко всем чертям! - спокойно сказал Зепп.


   Зепп рассказал Гейльбруну о своем столкновении с Гингольдом.  Гейльбрун
рассмеялся, но вместе с  тем  встревожился.  С  юридической  точки  зрения
поведение Зеппа не было безупречным. Гингольд включал  в  договоры  пункт,
который давал ему возможность увольнять  редакторов  за  грубое  нарушение
дисциплины. Предложение Гингольда, чтобы Зепп давал ему на  просмотр  свои
статьи до их напечатания, было  незаконно,  но  это  был  совет,  пусть  и
наглый, а не приказание, и то, что Зепп ответил на это столь  непристойным
образом,  могло  быть  истолковано  как  нарушение  дисциплины.  С  другой
стороны, было невероятно, чтобы Гингольд довел дело до  суда,  а  если  бы
даже он пошел на это, то выражения  в  духе  Рабле  обыкновенно  встречали
сочувствие во французских  судах.  Чем  бы  это  ни  кончилось,  сказал  в
заключение Гейльбрун, он и не подумает согласиться на уход Зеппа.
   - Скорее я сам уйду, чем позволю уволить вас, - величественно  повторил
он обещание, которое уже однажды дал Зеппу.
   Зепп поехал домой; столкновение с  Гингольдом  не  столько  рассердило,
сколько подстегнуло его. Он весело рассказал о нем Анне.  Она  возмутилась
коварством Гингольда, но новые трения между Зеппом и Гингольдом,  пожалуй,
даже пришлись ей кстати. Вольгемут вторично осведомился у нее, решилась ли
она на переезд в Лондон, надо было наконец дать ему ответ. Хотя она обычно
храбро бралась за дело, как бы оно ни было ей неприятно, на этот  раз  она
все оттягивала решительный разговор с Зеппом. Она знала, что он не хочет в
Лондон,  доводы  разума  на  него  не  действовали,  и  она   предпочитала
томительное ожидание последнему ясному "нет". Поэтому она едва ли не  рада
была этой стычке в редакции, которая лишний раз подчеркивала, как непрочно
положение Зеппа. У них  нет  другого  выхода,  надо  ухватиться  за  шанс,
который дает судьба, надо ехать в Лондон.  Если  теперь,  после  перепалки
между Зеппом  и  Гингольдом,  она  упустит  момент  и  не  поднимет  вновь
щекотливого вопроса об отъезде, это будет преступной трусостью.
   Теперь уж он и сам убедился, начала она, что Гингольд  готов  на  любую
подлость,  лишь  бы  от  него  избавиться.  Зепп  слишком  порядочен   для
Гингольда, и если сегодня этому пройдохе не удалось выжить его, то  завтра
это ему удастся. Не умнее ли повернуть дело так, чтобы отказаться  самому?
Переселение в Лондон,  которое  он  сегодня  воспринимает  как  несчастье,
завтра покажется  ему  счастьем.  Ей  положительно  доставит  удовольствие
заняться налаживанием дел своего доктора в Лондоне, а  он,  Зепп,  тоскует
ведь по своей музыке. Было бы  глупо  и  грешно  не  воспользоваться  этим
случаем.
   Как и в первый их разговор о Лондоне, Зеппу было досадно,  что  у  него
нет  веских  возражений  против   доводов   Анны.   Инстинкт,   внутренняя
беспечность, то, что  он  мягко  называл  мюнхенским  благодушием,  -  все
восставало в нем против перемен, которые ему навязывали. Анна, сказал  он,
уклоняясь от прямого  ответа,  слишком  трагично  смотрит  на  сегодняшний
эпизод в редакции. Над Гингольдом  можно  только  посмеяться.  Пусть  этот
негодяй и идиот его не выносит. Но ведь у Зеппа  договор  еще  на  полтора
года, - впредь он, Зепп, не позволит себе вспылить, он будет держать  язык
за зубами. Теперь-то именно и надо остаться. С кем другим, а с  Гингольдом
он справится. Если же  дело  с  Гингольдом  примет  серьезный  оборот,  то
Гейльбрун и другие сотрудники все, как один, станут за  него  горой.  Анна
сама убедится в этом. Он нисколько не сомневается на этот счет.
   Анне досадно, что Зепп в столь важном деле  не  отвечает  прямо  на  ее
доводы, а старается отделаться таким дешевым способом.
   - Боюсь, что ты ошибаешься, милый, - говорит она. - Не хотелось бы  мне
подвергнуть твоих  коллег  такому  испытанию.  Стоит  им  очутиться  перед
выбором - ты или они, как они скажут: прежде  всего  позаботимся  о  куске
хлеба для себя и своих детей. И этого нельзя ставить  им  в  вину,  таковы
люди. Будь же благоразумен, Зепп, -  говорит  она  сердечно.  -  Поедем  в
Лондон.
   Спокойствие Анны, ее разумные слова,  даже  сердечность  ее  тона  лишь
сильнее взбесили Зеппа. Она права, и она желает ему добра больше  всех  на
свете. Но его гнев, как бы он ни был несправедлив, обрадовал его. Он  даже
сам себя распалял, впадая все в большую и большую ярость. Он сказал  себе,
что, если еще только в этот раз останется до  конца  твердым  и  доверится
своему инстинкту, а не ее разуму, если еще только в этот раз не даст  себя
одолеть, победа будет за ним и он сможет остаться в Париже.
   - Не поеду я в Лондон, - резко, зло, сварливо выкрикнул он. - Не  хочу.
И думать об этом не желаю. - Глубоко сидящие глаза  его  смотрели  на  нее
мрачно, враждебно. Он вел себя как мальчишка.
   Все в Анне возмутилось  против  неразумного  поведения  Зеппа.  Так  же
верно, как то, что за летом последует зима, в Лондоне для нее, для Зеппа и
даже  для  мальчика  все  устроится  к  лучшему;  тут  и  сомневаться   не
приходится. И от этого спасительного Лондона отказаться лишь  потому,  что
Зепп "не  хочет"?  Только  из-за  глупого  каприза  Зеппа  позволить  Элли
Френкель поехать в Лондон вместо нее?  На  язык  просились  резкие  слова,
вызванные упрямством Зеппа. Но она овладела собой. У нее не было  времени.
Послезавтра,  может  быть  даже  завтра,  Вольгемут   потребует   от   нее
окончательного ответа. Она не позволит себе высказать Зеппу свое  истинное
мнение, затеять спор о том, что можно будет обсудить и после.  Она  должна
его  уговорить,  сегодня,  сейчас  же.  Еще  раз  спокойно,  убежденно   и
убедительно перечислила она все доводы, говорившие за переезд.
   Но он был глух ко всему, он не хотел слушать. Пусть она,  черт  возьми,
оставит его в покое. Он прикинулся гораздо более рассерженным, чем был  на
самом деле, чуть ли не разъяренным.
   - Я полагаю, - сказал он, - что ты  во  Франции  не  совсем  разучилась
родному языку. Знаешь ты, что значит "jamais"? "Jamais" значит  "никогда".
Так вот, я не поеду в Лондон, никогда, никогда.
   Он вышел и хлопнул дверью.



        21. ЛЕТНИЙ ОТДЫХ

   Рауль, прочтя в "ПН" статью о слете  молодежи,  холодно  и  бесстрастно
сказал себе, что, стало быть, его проект провалился и  теперь  он,  Рауль,
навеки будет смешон и жалок немцам и французам,  Федерсену,  Гейдебрегу  и
Шпицци, матери и самому себе.
   Он сидит в своей прекрасной комнате, в доме на улице Ферм, вокруг  него
книги, любимая обстановка, старательно и со  вкусом  подобранная;  в  углу
стоит домашний алтарь с рулеткой, портретом  Андре  Жида  и  черепами.  На
улице - палящий зной, но в комнате - приятная прохлада.
   И все  же  Рауль  выходит  из  затененной  комнаты  на  жгучее  солнце.
Удрученный, бредет он по улице, почти по-стариковски медленно, рассеянный,
не по летам мрачный.
   Вот он в Булонском лесу.  Аллеи  переполнены  людьми,  ищущими  в  этот
жаркий день хотя бы намека на прохладу; все скамьи в тени заняты.  Скамья,
на которую сел Рауль, стоит на самом солнцепеке,  но  он  не  замечает  ни
жары,  ни  удивленных  взглядов,  которыми   прохожие   окидывают   юношу,
неестественно прямого, с неподвижным, замкнутым лицом.
   "Выдержка, выдержка, - думает он. - Но кто мне  даст  хотя  бы  ломаный
грош за мою выдержку, и на черта она мне нужна? Теперь  все  кончено,  это
надо усвоить. Выдержка, между прочим, досталась мне от господина Визенера,
моего папаши, не желающего признавать себя оным. Да оно и понятно:  нечего
церемониться с сыном, навеки себя опозорившим. Быть может, он и прав,  что
дал мне пощечину. Впрочем, его положение вряд ли  лучше  моего.  Они,  эти
господа из "ПН", взяли его в оборот не хуже, чем меня, и терзают  его  еще
сильнее. И вообще во всем виноват он, ненавидят его, а не меня.  Очевидно,
он их раздразнил. А следовало бы знать,  что  дразнить  кого-нибудь  можно
лишь тогда, когда знаешь, что это сойдет безнаказанно.  Господин  Визенер,
мой родитель, не желающий быть им,  стало  быть,  не  только  негодяй,  он
просто дурак.
   Зачем  размышлять  о  прошлом?  Черта  подведена,  вписан  итог:  ноль,
запятая, ноль, нет, даже не ноль,  а  вечный  минус,  который  никогда  не
восполнится до положительной величины. От великого до смешного  один  шаг,
но  от  смешного  уже  нет  пути  к  великому.  Я  человек  конченый,  моя
политическая карьера увяла, не успев расцвести, мне остается лишь  глотать
насмешки с выдержкой или без выдержки - это уж как придется".
   - Вам дурно, молодой человек? - вдруг спросил  его  кто-то.  -  Вы  так
бледны - даже позеленели. Не надо вам сидеть на солнце, как  бы  солнечный
удар не случился.
   - Благодарю вас, - вежливо отвечает Рауль и послушно  встает.  Он  и  в
самом деле с трудом держится на ногах.
   - Поскорее спрячьтесь от солнца в холодок, - советует другой.
   - Благодарю вас, - повторяет Рауль.
   Он послушно уходит  от  солнца  и  ложится  под  деревом.  Вокруг  него
играющие дети, няньки с детскими колясками, парочки, много людей, от  всех
пахнет пылью и потом. Но Рауль, обычно  такой  чувствительный,  ничего  не
замечает. Окружающее для него не  существует.  Он  слышит  только  сильные
удары сердца; гнев, было подавленный, вдруг поднимается  в  нем  горячими,
душными волнами. Стоит ли жить, если нет  возможности  удовлетворить  свое
честолюбие? Делать что-нибудь,  не  делать  ничего  -  все  будет  так  же
бессмысленно, как лежать здесь под деревом, "в холодке".
   Та же сила, что погнала его на улицу, теперь загоняет его обратно в его
уединенную комнату. Рауль почти бежит домой. Ложится на свой  диван  и  по
старой, еще детской привычке подтягивает под  себя  ноги,  как  маленький,
смертельно опечаленный, надувшийся  ребенок.  Он  не  дотронется  до  еды,
навсегда останется здесь, так и будет лежать на этом диване.
   Вскоре его позвали обедать. Он поднялся и пошел к столу.  Ему  хотелось
заглянуть матери в лицо. В столовой было прохладно, окна занавешены; блюда
подавали легкие, холодные, вкусные; Эмиль бесшумно  двигался  по  комнате.
Лицо у матери было, как всегда, матовое, свежее,  она  мало  говорила,  но
казалась приветливой и спокойной.  И  все  же  Рауль  увидел,  как  сильно
поразил ее этот удар. Ее присутствие было  ему  приятно;  один  в  тот  же
человек причинил им одну и ту же боль.
   В душе Леа при чтении статьи в "ПН"  поднялось  глубокое  отвращение  к
Эриху, почти ненависть, чувство, которого она никогда еще не испытывала  к
нему. Рассудок говорил ей, что эта атака  скорее  доказывает  невиновность
Эриха, чем его виновность; будь он причастен к  интригам  против  "ягненка
бедняка", он нашел бы средство отвести удар.  Но  чувство  не  мирилось  с
доводами рассудка. Этот удар Эрих заслужил. Ей  было  стыдно  перед  самой
собой, что она позволила обстоятельствам так далеко завлечь себя. Одно  ей
было ясно: виноват или не виноват Эрих, она больше  не  в  силах  выносить
такие встряски. Поддавшись настроению,  она  приказала  немедленно  начать
приготовления к поездке в Аркашон.
   Когда Рауль вошел в комнату, она почувствовала неловкость: как сообщить
ему о своем внезапном решении? Он, конечно, догадается, чем оно вызвано. В
сущности, ей надо бы поговорить с ним об  этой  позорной  статье,  которая
бьет по нем еще сильнее, чем по ней и Эриху. Но Леа знала,  что  стоит  ей
завести  об  этом  речь,  как  он  замкнется.   Она   с   тайным   страхом
приглядывалась к нему за обедом. Он говорил  мало;  но  Леа  знала  своего
мальчика и поняла, что  он  тянется  к  ней  всеми  своими  чувствами.  Их
молчаливое согласие было для нее большим утешением.
   Теперь она чуть ли не радовалась тому, что будет с ним одна в Аркашоне.
И легко, почти весело сказала:
   - Я решила сегодня же уехать в Аркашон. Я просто  не  понимаю,  как  мы
могли так долго выносить Париж, ведь это ад.
   Как она и ожидала, он не спрашивал о причинах ее неожиданного  решения.
На мгновение ему тоже  показалось  отрадным  бежать  отсюда  и  не  видеть
никого, кроме этой женщины, которая его любит и не находит смешным. Но тут
же вновь камнем легла на душу  тоска.  Что  он  выиграет,  отправившись  в
Аркашон? Да беги он хоть на край света, ему не убежать от сознания, что он
смешон.
   Леа понимала, что с ним происходит. Ей хотелось помочь ему. До сих  пор
всегда само собой подразумевалось, что он уезжал  вместе  с  ней.  Теперь,
подчеркивая его самостоятельность, она спросила:
   - Поедешь со мной?
   Рауль, благодарный за эту бережность, за  светскую  легкость  ее  тона,
быстро ответил:
   - Поеду с удовольствием.
   Леа не сообщила никому из своих друзей, что она покидает город. И  мать
с сыном долго оставались в Аркашоне одни. Они лениво и  приятно  проводили
летнее месяцы.  Купались,  играли  в  теннис,  лежали  на  солнце,  дышали
солеными запахами морского ветра. Вечером играли в шахматы.  Разговаривали
мало, но между ними царило доброе согласие. Иногда Рауль мысленно  упрекал
ее: зачем она дала ему такого злополучного отца? Но он уже не чувствовал к
ней ненависти за это; пожалуй, жалел ее.
   Леа, со своей стороны, думала, что причиной разрыва между ней и  Эрихом
было слишком рано развившееся честолюбие Рауля. Но разве плохо, что разрыв
произошел? Она лежала на солнце, подставляя его лучам то лицо, то стройную
спину. Медленно и лениво наплывали и уплывали мысли, всегда одни и те  же.
Действительно ли она покончила с Эрихом? Если он позвонит в  Аркашон,  как
она поступит? Разумеется, она велит сказать, что ее нет дома. Но велит ли?
А если да, не забьется ли у нее сердце, не будет  ли  она  каяться  днями,
месяцами, до конца жизни?
   Но Эрих не позвонил и даже не написал.
   Ей было больно, что он этого не  сделал.  А  ведь  она  теперь  в  себе
совершенно уверена. Она ему не ответит, не даст ему ни малейшей  поблажки.
Она сердилась на себя за то, что не вызвала его на объяснение - ни  тогда,
ни позже - по поводу глупых и наглых  слов,  сказанных  Раулю.  Почему  он
отрекся  от  своего  отцовства?  Плохая  же  она  мать,  если  она   молча
примирилась с этим. Быть может, злополучные  слова  вырвались  у  Эриха  в
минуту гнева и отчаяния? И все же было  бы  интересно  поглядеть,  как  он
извивается и лжет, силясь выйти сухим из  воды.  И  как  бы  он  ловко  ни
вывертывался, тот факт, что он отрицал  свое  отцовство,  показывает,  как
сильно  терзает  его  страх  перед  тяжелыми  последствиями  его  связи  с
женщиной, в жилах которой течет капля еврейской крови.  Нет,  тут  никакие
увертки не помогут. Если человек  добровольно  примкнул  к  группе  людей,
накладывающих запрет  на  подобную  связь,  долой  его  со  счетов  раз  и
навсегда. И она больше не желает поддерживать связь с таким человеком. Она
преодолела свое чувство к нему. Бесспорно, преодолела. Да, если бы она его
ненавидела, это было бы труднее. Но она чувствует  к  нему  лишь  глубокое
отвращение. Не потребность бежать  погнала  ее  из  Парижа,  вернее  всего
отвращение к Эриху и к самой себе. И это единственно правильная реакция на
такого субъекта, как Эрих.
   Человек не  есть  величина  постоянная,  он  изменчив,  он  меняется  в
соотношении с другой личностью.  Леа  в  сочетании  с  Эрихом  есть  нечто
дурное, и лучшая Леа, настоящая Леа обязана вырвать,  навсегда  выжечь  из
себя это нечто.
   Но у нее по-прежнему не было случая проверить  стойкость  этих  чувств,
ибо Эрих не подавал признаков жизни.
   Прекрасное, тихое лето в  Аркашоне.  Море,  ветер,  солнце  -  ленивые,
односложные разговоры  с  Раулем.  Она  все  снова  и  снова  пережевывает
невеселые мысли о Визенере и о самой себе, но эти дни в Аркашоне -  лучшие
в ее жизни за последние годы.


   На третьей неделе в Аркашон явился Гейдебрег. Первым увидел его  Рауль.
Он гулял по узкой дороге вдоль берега и вдруг заметил Гейдебрега,  идущего
к нему навстречу со стороны павильона для  гостей.  Очевидно,  он  намерен
навестить его мать. Гейдебрег шагал медленно, тяжело,  устремив  на  Рауля
большие, тусклые, белесые, почти лишенные ресниц  глаза.  Раулю  казалось,
что он навсегда покорился  своей  судьбе  и  ему  совершенно  безразлично,
найдут ли его смешным. И вот Гейдебрег идет к нему по этой  узкой  дороге,
он приближается неотвратимо, одетый в белую