перь на  моей  стороне
нечто  вроде  права  первооткрывателя.  Другие  решили,  что  здесь  нечем
поживиться, - ведь это район бедноты. А я вот доказал, что у меня  хороший
нюх. Виллы, сохранившиеся  между  доходными  домами,  -  это  же  находка.
Особенно  номер  тридцать  седьмой.  Понимаете,  профессор  Траутвейн,  по
меньшей мере через ночь я выуживаю что-нибудь путное из  мусорного  ящика.
Детей возле этой виллы нет, собак - тоже, почти все отбросы достаются мне.
- И он снова принялся рыться в мусоре.
   Зигмунд с изумлением уставился на серебряную двадцатифранковую  монету,
которую протянул ему Зепп.
   - Есть еще на свете богатые люди,  -  сказал  он,  -  богачи,  ricconi,
richards. Странно, что по-французски они называются richards.
   И Зепп  всю  дорогу  слышал  его  смущенный  смех,  видел  боязливый  и
нахальный взгляд воспаленных глаз,  которыми  уставился  на  него  Зигмунд
Манассе, автор труда о Штамице, clochard.
   "Richard, - думал он, - богач. Clochard - бродяга, босяк.  Бродяга  еще
называется у нас Schlawiner. Clochard, вероятно, не имеет ничего общего со
словом  cloche,  колокол,  а  скорее  происходит  от  clocher  -  хромать.
Schlawiner происходит от "словак". Гитлеру по национальности следовало  бы
быть  словаком,  то  есть  Schlawiner'ом.  La  comparaison  cloche  -  это
сравнение хромает. "Если нет ни гроша  за  душой,  лучше  сразу  ложись  в
могилу. Чтобы право на жизнь  получить,  надо  имущим  быть".  Не  следует
слишком много воображать о себе. Il ne faut pas clocher devant le  boiteux
- перед хромым не надо хромать. А я хочу заниматься музыкой. Хочу  сбежать
из "ПП", посвятить себя музыке и написать "Зал ожидания". Да смеешь ли  ты
отдаваться музыке, пока зигмунды манассе наперегонки с собаками  роются  в
мусорном ящике? Смеешь ли ты писать  "Зал  ожидания",  вместо  того  чтобы
бороться за такую жизнь, где подобному не будет места?" Его душила горечь,
граничащая с отчаянием, чувство покорности судьбе, цепи, которые он  носит
и не может сбросить с себя. Он вдруг ощутил безмерную усталость.
   В мозгу проносились какие-то нелепые и страшные ассоциации: "Clochard -
бродяга, clocher -  хромать,  cloche  -  колокол.  Колокол  зовет.  Нельзя
отлынивать от посещения церкви. Если не пойдешь на звон колокола,  колокол
придет к тебе. Колокол, колокол уж не звонит, он  идет,  переваливаясь,  к
тебе.
   Все это необходимо изменить, необходимо. Нельзя отлынивать,  надо  дело
делать. Заниматься политикой - ничто другое тебе  не  дозволено.  Колокол,
колокол не звонит, пусть же Зал ожидания ждет".
   Но на следующее утро, проснувшись, Зепп возмутился и отбросил  решение,
принятое вчера вечером. Он очень устал, поэтому жалость к Зигмунду Манассе
захватила его врасплох. Если он устоял  перед  Петером  Дюлькеном,  то  уж
справится и с Зигмундом Манассе. Он, Зепп, все  себе  уяснил,  его  доводы
крепки, понятны ему и другим. Он рожден творить музыку, а не изменять мир.
Об этом пусть благоволят  заботиться  те,  кто  обладает  соответствующими
способностями. И разве не веление  судьбы,  не  указующий  перст  ее,  что
источник вновь забил? Он сел за  фортепьяно.  Но  начал  работать  не  над
"Залом ожидания", а над песней Вальтера "На  что  же  -  увы  -  мои  годы
ушли?". И теперь все  выходило,  звуки  сливались  в  стройное  целое.  Он
работал, он был счастлив.
   Зепп еще сидел за  работой,  когда  пришла  нежданная  гостья  -  Ильза
Беньямин.
   Да,  это  была  Ильза.  Но  она  ли  это?  Вечная   смена   надежды   и
разочарования, уверенность, что у нее есть цель, неотступно следовавший за
ней образ Фрица Беньямина, который сидит в нацистской  тюрьме  в  ожидании
страшного конца, не зная,  что  значительная  часть  цивилизованного  мира
стремится вызволить его, - все эти волнения и переживания преобразили  ее.
Нарядная кукла, какой она была полгода  назад,  превратилась  в  человека.
Порой, глядя на себя в зеркало, она с  изумлением  спрашивала:  "Голубчики
мои, я ли это?" Улыбка, чуть трогавшая губы,  когда  она  произносила  эти
слова, и саксонская интонация - это, конечно, была прежняя Ильза.
   Известие о смерти Анны потрясло ее. Ильза не поняла до  конца  мотивов,
толкнувших Анну на самоубийство, но знала,  что  перемены  в  "ПН"  и  это
самоубийство каким-то непонятным для нее образом  связаны  с  редакторской
работой Зеппа и его борьбой за Фрицхена. А стало быть, она,  помимо  своей
воли и ведома, связана с несчастьем Зеппа.
   Она пришла к нему выразить свое соболезнование.
   Зепп досадовал, что ему помешали работать. Сначала он решил выпроводить
Ильзу возможно скорее, приняв ее угрюмо и нелюбезно. Но когда он увидел ее
живое лицо, ему впервые стало ясно, до чего она  изменилась.  Он  подумал,
что был к ней несправедлив, и отказался от своего намерения.
   И все же он был скуп на слова, да и она говорила мало. Ильза  сидела  и
курила - за последнее время она привыкла непрерывно курить; она сказала:
   - В таких случаях начинаешь понимать, что  мы,  эмигранты,  вольно  или
невольно связаны друг с другом. Удар, поражающий одного, поражает всех.  -
И еще она сказала: - Никто из нас не может утверждать, что он не  виноват.
Мы все виноваты - все и во всем. - И немного погодя: - Иногда  чувствуешь,
что ты не дорос до своей судьбы.
   К концу Зепп слушал Ильзу уже только краем уха, и в  его  сознание  то,
что она говорила, не проникало. Ильза сказала о всеобщей вине как  бы  про
себя, неопределенно, не имея в виду его или свои поступки или речи. Но эти
слова Зепп услышал, они внезапно разбудили в нем мысль, которая все  время
дремала, а в последние дни отравляла ему жизнь.
   Да, да, да, он виноват. Не перед редакторами "ПП" был он  в  долгу,  но
есть некто другой, имеющий право предъявлять  к  нему  требования,  -  это
Фридрих Беньямин. Да, много красноречивых доводов насочинял Зепп,  убеждая
себя, что надо вернуться к музыке, но все это чушь, а  что  касается  сути
дела, то он лишь бродил вокруг да около и лучшей частью  своего  "я"  знал
это с самого начала. Он хотел дезертировать,  он  и  стал  дезертиром,  но
теперь пойман с поличным. Бежал с поля битвы, хотел увильнуть.
   Да, да, да. Виноват - и не со вчерашнего дня. До сих пор  он  не  хотел
себе в этом признаться, но теперь  ему  ясно:  дезертиром  он  стал  в  ту
минуту, когда прочел сообщение о неблагоприятном составе третейского суда.
В ту минуту он потерял мужество, он сложил оружие и втайне принял  решение
бежать. Тогда он в глубине души  отказался  от  борьбы  с  нацистами  -  с
некоторым облегчением, как он теперь сознается себе. Вот тогда  он  предал
Фридриха Беньямина и дело эмиграции, предоставил  их  собственной  судьбе.
Теперь ему все ясно. Если бы в ту минуту, минуту паники,  Зепп  не  принял
трусливого решения, он иначе держал бы себя с Гингольдом, с Гейльбруном, с
Анной, с самим собой. "Слабый - умирает, сильный - сражается". Он не  умер
и не сражался: он, малодушный, предоставил другим умирать за себя.
   Прежняя  Ильза,  удивленная  и  раздосадованная  молчаливостью   своего
собеседника, попыталась бы вывести его из состояния  подавленности  чарами
своего кокетства; теперешняя Ильза угадывала,  что  в  нем  происходит,  и
вскоре оставила его наедине с самим собой.
   Зепп дрожал от гнева и смятения. То, что было им сделано  за  последние
два года, он оценивал теперь совершенно по-иному, чем полчаса  назад.  Как
честолюбивый   школьник,   он   выскочил   вперед   и   взялся   выполнить
необязательное задание, задание для  прилежных  учеников,  которое  сперва
увлекло его, но с самого начала было ему не по плечу. А то,  что  он  умел
делать, для чего был рожден, он забросил, быть может, навсегда. Ибо теперь
ему показано, что выхода для него больше нет. "На что же - увы - мои  годы
ушли?" - пожалуй, это была его последняя песнь.
   Нелепое, жуткое, бесплотное видение - Фридрих Беньямин - снова тут, оно
с насмешкой глядит на Зеппа, слышится тихая,  призрачная  музыка.  Нет,  с
этим Беньямином шутки плохи. Он тебя не выпустит. Долг свой взыщет.  Каким
же он, Зепп, был дураком, что навязал себе на шею борьбу за Беньямина. Тот
пригласил  его  в  свой  проклятый  кабак  "Серебряный   петух",   угостил
завтраком, даже не особенно вкусным, а он, Зепп, продал свое  искусство  и
свободу за чечевичную похлебку, съеденную в "Серебряном петухе".
   С  тех  пор  как  у  него  побывала  Ильза,  Зепп  знал  с  мучительной
уверенностью: не может он освободиться. На две  минуты  он  нашел  в  себе
мужество быть грубым с Петером Дюлькеном. Это было нечто, тут понадобилась
решимость, но, к сожалению,  она  пришла  слишком  поздно.  Когда  Фрицхен
обратился к нему с просьбой - вот тогда и следовало набраться храбрости  и
сказать "нет". Но он не сказал "нет" и тем самым навеки  посадил  себя  на
хорошую,  прочную  цепь.  Ибо  теперь  Фридрих  Беньямин  днем   и   ночью
предъявляет ему расписку, и волей-неволей приходится отдавать последнее  в
уплату долга. Если же он этого не сделает и если  Фрицхен  погибнет,  вина
будет на нем, Зеппе, и всю жизнь не будет ему ни минуты покоя.
   Что же так неразрывно связало его с Фридрихом Беньямином? Когда  он  об
этом размышлял, в его памяти против воли оживали бредовые  воспоминания  о
фронте, кошмар смертельного страха, оргия уничтожения. Вернувшись с войны,
он зарыл на самое дно души эти мучительные воспоминания, чтобы они  больше
никогда не терзали его. А Фридрих Беньямин вынес с фронта жаркую ненависть
ко всем проявлениям милитаризма. Он растил в своей душе эту ненависть,  он
рисковал жизнью, борясь против всего того бессмысленного и бесчеловечного,
что составляет суть войны, борясь за  вечный  мир.  Зная  наперед,  какого
микроскопического  успеха  может  в  лучшем  случае  достигнуть  отдельная
личность в этой борьбе, он все же поставил на карту свою жизнь ради  такой
утопической цели. Не потому ли Зепп чувствовал себя в долгу перед ним?
   Но каковы бы ни были причины, долг существует,  он  не  может  от  него
увильнуть, никогда он не сможет заниматься музыкой, если увильнет от него.
Петер Дюлькен был прав, мудро и сочувственно советуя ему остаться. Другого
выхода нет.
   Зепп решил работать в редакции "ПП" до тех пор, пока дело Беньямина  не
будет разрешено.


   Вечером того же дня, через неделю после смерти Анны, Зепп завел часы  -
красивые часы, вывезенные из  Мюнхена.  И  в  последний  раз  ему  удалось
вызвать из небытия образ Анны. Отныне ее облик и ее голос будут  для  него
только воспоминанием.
   Затем он по телефону сообщил в редакцию  "ПП",  что  завтра  придет  на
работу, как  обычно;  он  сказал  об  этом  между  прочим,  как  о  чем-то
незначительном.
   И все  же  его  покоробило,  когда  наутро  товарищи  хоть  и  сердечно
поздоровались  с  ним,  но  не  выразили  никаких  чувств  по  поводу  его
появления. Даже Петер Дюлькен удовольствовался тем, что пожал ему  руку  и
сказал:
   - Вот и вы, Зепп.
   Новое помещение "ПП" не было таким обширным и пустынным,  как  то,  что
занимали  "ПН",  но  оно  казалось,  пожалуй,   еще   более   неуютным   и
безрадостным. Зепп поискал глазами обшарпанный письменный стол, за которым
когда-то работал Фридрих Беньямин, а в последнее время - он. Стола  этого,
разумеется, не могло здесь быть, он остался в редакции "ПН", у  Гингольда.
Зепп был рад, что его нет, но все-таки ему чего-то не хватало.
   Гейльбрун  пришел   поздороваться   с   Зеппом.   Со   времени   своего
предательского поступка он видел Зеппа лишь на  кремации  Анны;  он  тогда
пожал ему руку, и Зепп взглянул на него в таком отупении, что он не  знал,
видит ли Зепп вообще, кто подошел к нему. Теперь не  миновать  объяснения.
Гейльбрун и боялся и желал  его,  даже  жаждал.  Он  понял,  хотелось  ему
сказать Зеппу, что он натворил, понял, как глубоко  он  виноват.  Впрочем,
Гейльбрун сам же и высмеивал свой порыв: это же чистая достоевщина.
   В Гейльбруне теперь или, по крайней мере, сегодня было  что-то  мягкое,
приглушенное, казалось, он надел на себя сурдинку.
   - Мне, пожалуй, следовало поговорить с вами раньше, Зепп, - сказал  он,
- объяснить, как это все произошло. Я знаю, что вел себя неправильно.
   - Да, вы вели себя неправильно, - зло и сухо ответил Зепп. - Но хорошо,
что вы не пришли. Я, всего вероятнее, выгнал бы вас. Кстати - скажу уж вам
все, как оно есть, - мне не очень-то приятно слышать, когда  вы  называете
меня Зепп. Не нравится мне  это.  Называйте  меня  Траутвейн,  как  я  вас
называю Гейльбрун.
   Гейльбрун почувствовал облегчение, услышав сердитый ответ Зеппа.
   - Не буду долго распространяться, - продолжал он, не говоря ни Зепп, ни
Траутвейн. - Я мог бы сказать, что и на вас падает часть вины  и  что  вся
история в общем - лишь сцепление неблагоприятных обстоятельств. Но не хочу
прибегать к дешевым отговоркам. Я поступил плохо и очень об этом  сожалею.
Очутись я в том же положении, я не поступил  бы  так  вторично.  Но,  быть
может, есть многое, что смягчает мою вину. - И он рассказал ему о Грете.
   - Если уж очень постараться, - ответил Зепп, - можно понять  ваш  образ
действий. И все же должен сказать, что  вы  поступили  плохо,  низко.  Все
понять для меня не значит все простить.  Я  не  мстителен,  но  и  Христом
никогда не был. Меня ваше  поведение  взбесило,  да  я  и  сейчас  еще  не
успокоился, и было бы несправедливо, если бы пострадал один я,  а  вам  бы
все сошло с рук. Говоря откровенно, я доволен, что  и  вы  хлебнули  горя.
Так-то, а теперь, когда мы выяснили наши  личные  отношения,  приступим  к
работе.
   И Зепп принялся писать свою первую статью для "ПП",  гневную  статью  о
том, как третья империя  старается  оттянуть  слушание  дела  Беньямина  в
третейском суде.



        7. ТЕЛЕФОННЫЕ РАЗГОВОРЫ НА ЛЕТНЕМ ОТДЫХЕ

   Когда Луи Гингольд увидел первый  номер  "ПП",  он  весь  скорчился  от
бешенства, затем впал в тупое отчаяние и снова - в ярость.  Он  сравнил  с
этим номером "ПП" номер  "ПН",  состряпанный  Германом  Фишем.  Как  убого
выглядели "Парижские новости" в своем новом обличье. По сравнению  с  "ПП"
они казались общипанными. Куча неинтересных, беспорядочных, непроверенных,
плохо прокомментированных известий - вот что  представляла  собой  газета.
Ничто. С ним покончено. Появление "ПП" означало окончательную погибель его
дочери, его Гинделе.
   В опустевшей редакции у него был разговор с Германом Фишем.  Тот  хотел
сдаться.  При  таких   обстоятельствах   приходится   закрывать   лавочку,
продолжать дело - безнадежная затея, только сам испачкаешься, связавшись с
этими  сомнительными  "Парижскими  новостями".  Но   Гингольд   стал   его
уговаривать, он не отставал от него, не переводя дух осыпал его и мольбами
и  бранью.  Фиш  должен  выпускать  "ПН"  и  положить   конец   нахальной,
бессмысленной, бесстыдной конкуренции.
   - Постарайтесь, мой милый, добрый, уважаемый господин  Фиш,  -  скрипел
он. - Не жалейте  денег.  Покупайте  всякого,  кто  только  умеет  писать.
Никаких расходов я не побоюсь, лишь бы отбить "ПН" у этих разбойников.
   Затем он поехал к  своему  адвокату.  Много  было  предпринято,  учинен
гражданский иск к "ПП", против отдельных редакторов и служащих  возбуждено
обвинение  в  воровстве  и  обмане,  типографию  обрабатывали  угрозами  и
льстивыми уговорами, Гингольд сделал все, что мог.
   Когда  не  осталось  ни  одного  шага,  который  еще  можно   было   бы
предпринять, он поехал в свою пустую квартиру, где  теперь  стояла  полная
тишина, - дети его были на даче. "Лучше разумно действовать  одну  минуту,
чем плакать три дня", - сказал он  себе,  но  это  не  помогло.  Он  сидел
одинокий, опустошенный и  измотанный,  он  почувствовал  свое  бессилие  и
застонал. Номера "ПН" и "ПП" он взял с собой, он все время  их  сравнивал,
его  жесткий  взгляд,  выражавший  и  жадность,  и   страх   затравленного
животного, перебегал сквозь очки с одной газетной полосы на другую. Он уже
знал наизусть редакционную заметку, в  которой  "ПП"  информировала  своих
читателей о мотивах перемены названия; вместе со своим адвокатом он изучил
ее слово за словом. Заметка  была  составлена  дьявольски  ловко,  с  этой
стороны придраться к нахалам редакторам никак  нельзя  было.  Напрасно  он
бесился и возмущался, взывал к опыту адвоката.  Немыслимо,  негодовал  он,
чтобы почтенного дельца обокрали в Париже среди  бела  дня,  публично,  на
глазах у всех ограбили, это же хуже, чем в  третьей  империи.  Но  адвокат
считал, что с юридической точки зрения ситуация далеко не  бесспорна,  эти
молодцы действуют с умом; очень сомнительно, чтобы можно  было  вырвать  у
них из рук их газету. Гингольд был побит вдвойне и втройне; даже если он и
выиграет процесс против нахалов, все будет, наверно, слишком поздно, он не
увидит больше свое дитя, свою Гинделе.
   Пока он мог что-то предпринимать, развивать планы  перед  редактором  и
адвокатом, беситься и изливать свой гнев, он еще чувствовал  себя  сносно.
Но сейчас, в душной квартире, измотанный, осыпая  себя  упреками,  мучимый
видениями, он только и мог, что молиться, ждать  и  загонять  внутрь  свою
ярость.
   Ему не сиделось. Он ходил по большим, безвкусно обставленным  комнатам,
сначала медленно, еле волоча ноги, потом все быстрее и наконец бегом, взад
и вперед, как зверь в клетке.
   Пришел Нахум Файнберг. Уже несколько недель он наблюдал самоуничтожение
своего хозяина и метался между страхом, жалостью и все  более  критическим
отношением  к  нему.  Действительно  ли  Луи  Гингольд  -  великий   делец
бальзаковского типа, которого он, Файнберг,  так  долго  видел  в  нем?  В
последние дни Нахум, узнав новости, грозившие нанести  новый  удар,  новую
рану его хозяину, колебался, щадить ли Гингольда или  осведомлять  его  об
истинном положении дел. В конце концов он  решил  ничего  не  скрывать  от
своего шефа. Нахум Файнберг, этот начитанный,  интересующийся  психологией
человек,  испытывал  мелкое  предосудительное  любопытство:  ему  хотелось
посмотреть, до каких  пределов  распустился  Гингольд,  прежде  обладавший
большой выдержкой, каким взрывом  безудержной  ярости  он  встретит  новое
неблагоприятное известие. Нахум  Файнберг,  разумеется,  догадывался,  что
произошло. Сегодня утром, когда он увидел  первый  номер  "ПП",  он  начал
собирать сведения о том, как приняли новую газету. В  первые  же  часы  по
выходе "ПП" стало ясно, что смелая выходка редакторов удалась и что  дела,
которые  завязались  у  Гингольда  с  нацистами,  стало  быть,  срываются.
Файнберг был полон искреннего сострадания к своему  хозяину,  потерпевшему
жестокое поражение,  но  ведь  Гингольд  делец  и,  следовательно,  вправе
требовать, чтобы секретарь держал его  в  курсе  всего  происходящего.  Он
сделал доклад господину Гингольду.
   Луи Гингольд выслушал доклад.  Луи  Гингольд  видел  экземпляр  "ПП"  в
кармане у своего секретаря. Больше он не мог таиться, не мог один нести  в
себе всю муку и все отчаяние, он поведал верному Файнбергу о своей беде.
   С этой минуты Нахум Файнберг тихо, но  настойчиво  взял  в  собственные
руки дела, которые его хозяин вел с нацистами. Как ни глубоко  взволновало
Файнберга несчастье хозяина, он испытывал почти удовлетворение оттого, что
получил возможность проявить себя.  Он  ведь  знал,  что,  если  Бенедикта
Перлеса пошлют в Берлин, это добром не кончится, и отговаривал хозяина изо
всех сил.  Ему  очень  хотелось  пристыдить  своего  соперника,  он  решил
вызволить его из нацистского ада вместе с его женой и энергично взялся  за
дело.
   - Надо принимать меры, - твердил он по  нескольку  раз  в  день,  и  он
принимал меры. Побежал к  шведскому  консулу.  Добился,  чтобы  посольство
вошло с представлением к берлинским властям по поводу  шведской  подданной
Иды Перлес. Не допустил, чтобы сведения о происшедшем проникли  в  прессу:
это лишь ухудшило бы участь  Иды.  Нашел,  что  было,