ет  она
расстаться с Раулем? Ведь ей только одно и нужно - чтобы он поехал с  ней.
Она хочет удержать Рауля, это самое важное. И поспешно,  едва  закончив  о
"ПП" и своем плане, прибавляет: все, о чем она говорила,  -  это  пока  не
больше чем туманный проект. Если Раулю не хочется расставаться с домом  на
улице Ферм, она заранее отказывается от своего проекта  и  ставит  на  нем
крест.
   Рауль слушал мать очень вежливо, но с таким видом, словно все  это  его
очень мало касается. На самом же деле разговор очень взволновал его.  Если
хорошенько вдуматься, то план матери совпадает с его желаниями.  Ему  тоже
опостылела вся его прошлая жизнь, он  стыдился  ее.  Бредовые  и  жестокие
нюрнбергские  законы  показали,  что  судьба  была  к   нему   чрезвычайно
милостива, она уберегла его: он не связал себя с  этой  чернью.  Он  почти
жалел  мосье  Визенера  именно  за  то,  что  тот  связал  себя  с   этими
полуживотными "на жизнь и смерть".  Период,  когда  он,  Рауль,  маленький
Макиавелли, из политического честолюбия завязал отношения с варварами,  он
воспринимал теперь, когда бросил якорь в надежной гавани,  иными  словами,
когда осознал свое призвание, как нечто чуждое, отжившее,  подозрительное,
неблаговидное. Как первобытный человек прячет и засыпает землей  срезанные
или отделившиеся от тела части -  волосы,  ногти,  кровь,  экскременты,  -
точно так же не терпелось Раулю устранить все, что могло ему напоминать  о
его прошлом. Но его удерживало какое-то противоречивое чувство - любовь  к
традициям,   писательский   интерес    к    общему    развитию    событий,
аристократическое,  высокомерное  неприятие  всякого  разрушения.  В   его
комнате, например, все еще стоял домашний алтарь. А если дом будет продан,
подобные вещи, конечно, исчезнут.
   После того, что произошло  в  Нюрнберге,  сколько  ни  показывай  всему
свету, что у тебя с мосье Визенером нет ничего общего, все будет мало. Он,
Рауль, читал статьи Визенера о Нюрнберге. В них чувствуется  рука  мастера
слова, форма их блестяща,  но  содержание  гнусно.  Это  предательство  по
отношению  к  духовным  ценностям,  подлая  фальсификация:  автор,   мосье
Визенер,  выдает  дешевое  варварство  нацистов  за  мощь,  а   их   тупое
обожествление собственной  черни  за  новое  мироощущение.  Мосье  Визенер
выдает стекляшки за жемчуг, маргарин - за сливочное масло.
   Однако, с тех пор как  мать  замолчала,  прошла,  вероятно,  уже  целая
минута, надо ответить. И Рауль спокойным тоном убеждает  мать  осуществить
задуманный ею план.  Дать  деньги  "ПП",  говорит  он,  много  полезнее  и
оригинальнее всякой  другой  пошлой  благотворительности.  Понимает  он  и
желание матери покинуть надоевший Париж. Он сам, как только закончит  свою
работу, с удовольствием на время присоединится к ней.
   Когда мадам де Шасефьер сообщила  советнику  юстиции  Царнке,  что  она
готова предоставить "Парижской почте" просимую сумму, Царнке рассыпался  в
благодарностях. И далее сказал вежливо и  лукаво,  что  господа  редакторы
"ПП" просят ее еще об  одной  услуге  -  лично  приехать  в  редакцию  для
получения расписки. Леа, слегка удивленная, пообещала.
   В редакции "ПП" Петер Дюлькен объяснил ей,  почему  ее  побеспокоили  и
просили приехать. Они не хотят принять такую значительную сумму в качестве
подарка. Они не хотят милостыни. Они будут  очень  признательны  мадам  де
Шасефьер, если она отнесется к этому взносу как к займу и  примет  от  них
долговое обязательство, подлежащее оплате, как только они, редакторы "ПП",
невредимыми вернутся в освобожденную Германию.
   Леа не знала, что  на  это  ответить.  Наступило  короткое  напряженное
молчание. Его прервал Фридрих Беньямин. Не будь они, работники  "Парижской
почты", сказал он, и в  глазах  его  горела  вера,  не  будь  они,  как  в
собственной смерти, уверены в том, что  вернутся  в  Германию,  они  давно
отказались бы от борьбы, они не издавали бы "Парижской почты".
   Царнке составил соглашение по  всем  правилам  юридической  науки.  Леа
подписала этот оригинальный документ  и  на  какую-то  долю  секунды  сама
поверила, что когда-нибудь получит свои деньги обратно.
   Долго еще после ее ухода все сидели в  кабинете  Фридриха  Беньямина  и
строили грандиозные планы насчет блестящего будущего своей газеты.  Прежде
всего они могут исполнить свое давнишнее горячее желание выпускать  газету
ежедневно. Теперь они уверены, что голос  эмигрантов  не  умолкнет  до  их
возвращения на родину.
   Никто не сомневался, что доживет до возвращения на родину.
   - Надеюсь, - с ожесточением сказал  Петер  Дюлькен,  -  что  мы  найдем
Германию совсем другой. Надеюсь, эта Германия будет такова, что многие  из
упитанных эмигрантов предпочтут эмиграцию.
   Юстиции советник Царнке рассказал, конечно, по  этому  поводу  одну  из
своих бесчисленных историй. В пасхальный  вечер,  когда  евреи  вспоминают
исход из Египта, они в течение многих столетий непременно пьют бокал  вина
"за то, чтобы в будущем году мы встретили пасху в  Иерусалиме".  Несколько
лет  назад  в  Нью-Йорке  он,  Царнке,  проводил  этот   вечер   в   одной
американо-немецкой семье.  Когда  был  произнесен  этот  тост,  одна  дама
энергично заявила: "Только без меня".



        21. МАДАМ ДЕ ШАСЕФЬЕР СНИМАЮТ СО СТЕНЫ

   Официально это не был  прощальный  вечер,  но  все  знали,  что  Конрад
Гейдебрег в ближайшие дни покидает Париж и, значит, не скоро посетит снова
"Немецкий дом"; поэтому многие пришли сюда, желая лишний раз  напомнить  о
себе влиятельному лицу перед его возвращением  в  третью  империю.  Царила
атмосфера приятельской сердечности, было шумно и весело.
   "Знаю я вас, - думал Гейдебрег, - вы так веселы, потому что  полагаете,
что теперь уж навсегда избавитесь от меня. Это так называемое заблуждение,
милостивые государи. Я из Берлина учиню вам еще решающий смотр".
   Национал-социалист Гейдебрег,  сегодня  в  последний  раз  находившийся
среди представителей немецкой колонии, был таким же,  как  в  первый  день
своего появления в Париже. Легкий налет парижского лоска, приобретенный за
несколько месяцев пребывания в Париже, с  него  точно  ветром  сдуло.  Его
корректные движения были размеренны и четки, как у заводной куклы, а когда
он  переходил  на  французский,  он  говорил  с  тем  же  восточнопрусским
акцентом, что в первые дни пребывания в Париже,  и  его  бесцветный  голос
слышался, как всегда, в самых отдаленных  уголках  зала.  Гейдебрег  надел
даже свой огромный черный галстук, закрывавший весь вырез жилета. Вся  его
фигура напоминала  громоздкий  монумент;  когда  он  приближался  в  своих
поскрипывающих ботинках, голоса невольно понижались, а  тот,  на  кого  он
обращал взгляд белесых, удивительно тусклых глаз, машинально подтягивался,
точно собираясь отдать честь.
   Но один из присутствующих, а именно господин фон Герке, никак не  желал
поддаваться воздействию внушительной  фигуры  Гейдебрега.  Шпицци  незачем
скрывать от чрезвычайного эмиссара свою подлинную  природу  и  лизать  ему
зад, как делают другие. Во время своего вторичного пребывания в Лондоне он
еще отчетливее, еще сильнее,  чем  в  первый  раз,  чувствовал  подспудное
злостное противодействие национал-социалистской партии проведению в  жизнь
его проекта перемирия в печати. Тем самым его отстранение от дел было  как
бы скреплено печатью, в ближайшем будущем он спустится на ту ступеньку, на
которой стоял до прихода Гитлера, а  может,  еще  намного  ниже,  ибо  его
пребывание в рейхе, как человека, впавшего в опалу, далеко  не  безопасно.
Ему, пожалуй, ничего другого не  останется,  как  предложить  свои  услуги
немецкой, а может быть, даже французской тайной полиции или стать тренером
по теннису на каком-нибудь крупном французском курорте. Перспектива не  из
заманчивых.
   Небольшое преимущество в его падении все-таки  было.  Он  один  в  этом
высокопоставленном обществе мог позволить себе  позабавиться.  Терять  ему
нечего; раз он уже сброшен со счетов, почему же ему на смертном одре,  так
сказать, не доставить себе  удовольствие  и  не  выложить  Гейдебрегу  всю
правду? Улыбаясь, Шпицци вспомнил, как однажды, еще в школе,  он  отомстил
учителю. Почтенный педагог, по фамилии Вейсмеллер, наказал как-то  Шпицци,
оставив его у себя на квартире  без  обеда.  Учителю,  бедняге,  это,  что
называется, боком вышло. Шпицци не растерялся. Пустив  в  дело  бутерброд,
принесенный с собой, он не только усеял жирными  пятнами  самые  роскошные
издания учителя-книголюба, а еще извлек  том  из  какого-то  великолепного
собрания сочинений, видимо гордости учителя, и на двух страницах  большими
буквами  написал  чернилами,  изменив  почерк:  "Кровавая   месть   свинье
Вейсмеллеру". Он и  сейчас  еще  ухмылялся,  вспоминая,  как  выразительно
высказал тогда свое мнение. Такую же пулю он сегодня отольет  на  прощание
своему врагу Гейдебрегу.
   Самоуверенно и нахально уселся он за стол Гейдебрега и вмешался  в  его
беседу с Визенером. Вскоре он  перевел  разговор  на  мелкую  злободневную
политику и стал вышучивать недавно изданное в Берлине постановление о том,
что приват-доцентам и более или менее молодым университетским  профессорам
надлежит в обязательном порядке проходить военное обучение вместе со  всем
населением страны.
   - Интересно, - сказал Шпицци, улыбаясь  своей  сияющей,  молодящей  его
улыбкой, - когда это и нас, дипломатов, заставят  совершать  тренировочные
походы? Директор цирка Ренц ангажировал  как-то  оперного  певца,  тенора,
которому вменялось в обязанность петь, сидя верхом на лошади, скачущей  по
арене. Вскоре директор возбудил против тенора  сложный  судебный  процесс,
обвиняя его в том, что,  исполняя  "Рассказ  Лоэнгрина",  он  недостаточно
быстро галопировал. Мне чрезвычайно любопытно, не собирается ли  партия  в
ближайшее время  потребовать  от  нас,  дипломатов,  чтобы  мы  занимались
политикой, мчась верхом на лошади.
   Тяжелая голова Гейдебрега производила впечатление сонной. Он так  низко
опустил лишенные ресниц веки, что неизвестно было,  слышал  ли  он  вообще
вызывающие речи Шпицци. Национал-социалист Гейдебрег сохранял хладнокровие
и был по-своему справедлив.  Хотя  этот  фон  Герке  страдает  отсутствием
выдержки  и  настолько  своеволен,  что  поручить   ему   серьезное   дело
рискованно, но он человек способный. Это доказывает уже его план  добиться
с помощью англичан "перемирия в печати". А  кроме  того,  ему  протежирует
Медведь. Шпицци, следовательно, ошибся. Гейдебрег вовсе не сбросил его  со
счетов.  Он   лишь   собирался   принять   компромиссное   решение:   дабы
национал-социалист фон Герке  не  натворил  бед,  лишить  его  возможности
что-либо предпринимать по собственному  почину,  но  оставить  на  прежнем
посту. А Шпицци, никак не предполагая, что еще не  все  потеряно,  закусил
удила.
   - Мне кажется, что мы с вами еще не затрагивали тему о нашей  мадам  де
Шасефьер, которая так неожиданно изменила курс? - сказал он,  обращаясь  к
каменной фигуре неподвижно сидящего Гейдебрега. - Когда мы столь  уверенно
и с таким удовольствием пользовались ее благоволением,  никому  из  нас  и
присниться не могло, что  она  вдруг  обернется  ангелом-хранителем  наших
эмигрантов.
   Он сделал паузу после словечка "мы" и, сияя улыбкой, посмотрел  в  лицо
Гейдебрегу.
   - На этом примере видно, - продолжал Шпицци медленно и нагло, -  что  и
наметанный глаз иной раз плохо видит. - И, все  так  же  улыбаясь,  Шпицци
переводил взгляд с Гейдебрега на Визенера и с Визенера на Гейдебрега.
   По-прежнему неподвижно держа голову, Гейдебрег думал: "Сопляк,  я  тебя
научу, как задевать  Конрада  Гейдебрега.  Ты  меня  запомнишь,  баронская
морда". Шпицци своим намеком попал в цель; это было уязвимое место. Завтра
у  голландского  посланника  званый  завтрак,  на  который   приглашен   и
Гейдебрег; очень возможно, что там он встретит мадам де Шасефьер.  Поэтому
он еще не принял решения, пойти ли.  Но  зато  решено  и  подписано,  что,
несмотря на лондонское "перемирие в печати", несмотря на  Медведя,  он  не
только лишит этого безмозглого  сопляка  всякой  самостоятельности,  но  и
окончательно выбьет из-под него стул, на котором он  сидит.  Вслух  Конрад
Гейдебрег сказал:
   - Вы сегодня блистаете остроумием, господин фон  Герке.  -  Он  говорил
особенно бесцветным голосом, он сказал "господин фон Герке", а не "коллега
фон Герке", и Визенер возликовал. Шпицци сам вложил в эту  страшную  белую
руку перо, которое подпишет ему приговор.


   На следующее утро, еще лежа в кровати, Гейдебрег спросил себя, идти  ли
ему на завтрак к  голландскому  посланнику.  В  зарубежных  странах  часто
бывало, что немецким дипломатам и видным  деятелям  национал-социалистской
партии  приходилось  сидеть  за  одним  столом  с  открытыми  противниками
нацистского режима.  Отказаться  от  приглашения  голландского  посланника
только потому, что бродяга Шпицци поддевал его, намекая на его  знакомство
с мадам де Шасефьер?
   Разумеется, неприятно, что мадам де Шасефьер так демонстративно перешла
на сторону противников. Уже тот концерт,  который  она  устроила  у  себя,
вызвал много шуму, а когда недавно  стало  известно,  что  она  поддержала
крупной субсидией "Парижскую почту",  так  даже  сам  посол  не  мог  себе
отказать в удовольствии сказать Гейдебрегу несколько вежливых и  злорадных
слов удивления по поводу этой измены. Но национал-социалист  Гейдебрег  за
время пребывания во Франции усвоил то, что французы называют "философией",
он не чувствовал зла против Леа. Он и не раскаивался, что был ее гостем  в
Аркашоне.  Она,  конечно,  из  каприза,  из  прихоти  перешла  на  сторону
противника. "Этакая плутовка, - дружелюбно подумал он старомодным  словом.
- Так сказать, enfant terrible". В глубине души он был убежден, что  с  ее
стороны это выпад не столько против национал-социалистской партии, сколько
против национал-социалиста Визенера.
   Он вышел  на  балкон  в  одних  коротких  спортивных  штанах.  Грузный,
плотный, загорелый, не  очень  волосатый,  он  дисциплинированно  принялся
выполнять утренние гимнастические упражнения: вертел  руками,  сгибал  их,
вытягивал, сгибал корпус и колени, двигал животом. Потом сидел в ванне  и,
привычно загребая пригоршнями воду, поливал себя мелкими струйками.  После
ванны довольно  долго  героически  стоял  под  холодным  душем.  Растерся,
вытерся, накинул купальный халат. С удовольствием ощущал,  как  испаряется
влага на коже, как приятное тепло разливается по телу, и  чувствовал  себя
молодым, пожалуй, даже слишком молодым.
   В  халате  шагал  он  по  своим  маленьким  комнатам  -  из  спальни  в
гостиную-кабинет. Этот отель "Ватто" - удобная  штука.  Все  пребывание  в
Париже - приятный эпизод; оно очень пошло ему впрок. Служебная поездка и в
то же время  отдых;  Париж  по  сравнению  с  Берлином,  например,  или  с
Берхтесгаденом - это, безусловно, своего рода  курорт,  и  он,  Гейдебрег,
совместил здесь  приятное  с  полезным.  Он  с  успехом  выполнил  задачу,
порученную ему высочайшей инстанцией, а Франция, и в особенности  Аркашон,
навсегда останутся приятным воспоминанием.
   Так пойти ему все-таки на завтрак  к  голландскому  посланнику?  Он  не
скрывает от себя, что при мысли о некоей даме  испытывает  натиск  чувств,
недопустимых с точки зрения его партии. Но до сих  пор  он,  как  истинный
национал-социалист, не уклонялся от таких чувств, а вызывал их  на  бой  и
справлялся с ними. Так неужели теперь, перед самым отъездом, он струсит  и
уклонится от встречи с некоей дамой и от натиска чувств?
   Со стены, где прежде висела прелестная" мисс  О'Мерфи,  на  Гейдебрега,
расхаживающего  в  купальном  халате,  смотрел  фюрер;   строг,   властен,
сосредоточен был взгляд этих глаз  на  лице  с  подстриженными  крохотными
усиками, символизирующими дисциплину. Конрад Гейдебрег вспомнил, как тепло
пожал ему руку фюрер, прощаясь с ним в Нюрнберге. Он вспомнил манеру мадам
де Шасефьер подавать руку на прощание. Он  подумал  о  солидной  цифре  не
оплаченного им счета за телефонные разговоры в Аркашоне,  которые  он  там
вел по делам своей партии. Были и другие  счета,  по  которым  он  остался
должен мадам де Шасефьер. Может - быть,  послать  ей  по  почте  следуемую
сумму? Но нанести ей такое оскорбление в ответ на ее выходку  -  ниже  его
достоинства. А с другой стороны, истинный национал-социалист ни от чего не
уклоняется. Если по тем или иным условиям он не может уплатить  по  счету,
он рвет счет на глазах у кредитора,  как  мы  сделали  с  так  называемыми
репарациями.
   К голландскому посланнику он поедет.
   Вообще-то было бы неплохо, если бы мадам де  Шасефьер  решила  провести
несколько месяцев в Берлине: она собственными глазами убедилась бы в  силе
и добродетели национал-социализма. Уж тогда бы  он  сумел  обратить  ее  в
праведную веру.
   Досужие фантазии. Цезарь -  тот  мог  себе  позволить  привезти  в  Рим
Клеопатру. А он, Гейдебрег, не страдает манией величия, он знает,  что  он
не могущественный диктатор, он не Цезарь. Для него рискованно поддерживать
отношения с дамой, демонстративно перешедшей в неприятельский лагерь.
   У голландского посланника собралось довольно  многочисленное  общество.
Леа  со  свойственной  ей  непринужденностью,  спокойно  поздоровалась   с
Гейдебрегом, но за столом они сидели далеко друг от друга, и поговорить не
представилось возможности. Позднее дамы покинули, как это принято в  таких
случаях, общество. Когда они вернулись, Гейдебрег умышленно или  случайно,
он и сам не знал,  сидел  в  стороне,  одинокий,  грузный.  Со  страхом  и
надеждой ждал он, как поступит мадам де Шасефьер - подсядет ли к нему, как
бывало не раз.
   Она перекинулась  несколькими  фразами  с  одним,  с  другим.  А  потом
направилась к нему своей плавной, красивой походкой.
   - Давно мы с вами не виделись, мосье, - сказала она  и  присела  рядом,
словно ничего за это время  не  произошло.  И  опять  они  сидели  вдвоем,
изредка перебрасывались двумя-тремя словами и  в  долгие,  опасные  минуты
молчания  прислушивались  к  соединявшему  их  тайному  чувству   зазорной
близости, которое ему, национал-социалисту Гейдебрегу, было совсем уж не к
лицу.
   - Почему вы это сделали, мадам? - спросил наконец Гейдебрег. Он  сказал
это строго, он  хотел,  чтобы  Леа  почувствовала  в  его  вопросе  отпор,
осуждение, и все же то была скорее жалоба, чем осуждение.
   - Это не направлено против вас, мосье, - дружелюбно,  но  отнюдь  не  в
тоне извинения ответила Леа.
   - Это демонстрация, - важно молвил Бегемот.
   - Конечно, - сказала Леа. - А что ж еще? Но ведь для вас не  ново,  что
мы с вами не по одну сторону баррикады.
   - Завтра я навсегда покидаю Париж, - объявил своим  бесцветным  голосом
Гейдебрег.
   - О, я очень сожалею об этом, мосье, - сказала Леа.
   Некоторое время они еще молча сидели рядом.
   Леа до конца дней своих будет решительно и  безоговорочно  примыкать  к
лагерю антифашистов. Но Бегемота она никогда не помянет злым словом.
   Наконец  Гейдебрег  встал  и,  прощаясь,  отвесил  глубокий  церемонный
поклон. Он ждал, чтобы она протянула ему руку. Она протянула. Он не  скоро
увидит мадам де Шасефьер, может быть, никогда. Медленно  взял  он  в  свои
тяжелые, очень белые  руки  ее  длинную,  красивую  руку,  подержал  ее  и
медленно выпустил.


   В этот вечер он ужинал у Визенера. Они были одни. Сегодня Гейдебрег  не
казался таким строгим, таким истым немцем, как вчера. Он в  последний  раз
дал себе волю и не прятал всего того, что воспринял от легкого, свободного
духа города Парижа.
   После ужина, за кофе, сидели в библиотеке.
   - Даже если вы еще когда-нибудь приедете  в  Париж,  сегодняшний  вечер
здесь - прощальный вечер, - сказал Визенер.  -  Ибо  в  этих  комнатах  мы
сегодня встречаемся в последний раз.  Дело  в  том,  что  я  оставля