Но сразу же после его первого  шумного  успеха  на
сцене этого театра к власти пришли нацисты и попросту аннулировали договор
с ним.
   - Вы только представьте себе, - горячился он, - в стране  не  оказалось
ни одного суда, куда можно было бы обратиться,  ни  один  союз  работников
сцены не встал на мою защиту. Чего ради, спрашиваю я вас, делались взносы?
Все, что было хорошо  вчера,  сегодня  оказалось  плохо.  Можете  вы  себе
представить нечто подобное? Такой музыкальный народ, как  немцы,  с  таким
музыкальным наследием, запрещает петь человеку с моим голосом.
   Он был вне себя, он жестикулировал; он все еще не мог понять, и  сейчас
еще не мог понять, что с ним произошло, хотя,  вероятно,  рассказывал  все
это в сотый раз. Он описывал свое невероятное изумление, испуг  родителей,
вскипевший в нем отчаянный гнев; описывал,  как  он  не  мог  успокоиться,
носился по всем  инстанциям,  кричал,  ругался,  пока  его  не  заперли  в
концентрационный лагерь. И сейчас еще лицо у  него  наливалось  кровью  от
ярости, когда он говорил о своих  преследователях.  Но  он  с  не  меньшим
возмущением говорил о немцах, которые могли допустить, чтобы Германия  так
низко пала, и по сей день все еще молчат.
   -  У  меня  были  друзья,  -  рассказывал  он,  -  сионисты,  еврейские
националисты, никогда не доверявшие немцам.  Я  высмеивал  их,  я  уши  им
прожужжал, славя немецкую культуру. А теперь при мысли о Германии  у  меня
невольно сжимаются кулаки. Порой я начинаю ненавидеть и немцев-ненацистов.
Я не могу простить им, ни одному, что они все  это  допустили.  Даже  вам,
профессор Траутвейн, мне  стоит  усилий  подать  руку.  Простите  меня  за
откровенность, но если  уж  однажды  возникло  такое  чувство,  и  не  без
основания, профессор Траутвейн, не без основания, то освободиться от  него
невозможно.
   Певец Дональд Перси не  знал,  что  пережитые  им  мытарства  покажутся
детской игрой по сравнению с ужасами, которые через короткое  время  стали
повседневностью в третьей империи.
   В сущности, надо было бы приступить к работе, начать  репетировать,  но
Зепп  все  с  большим  и  большим  сочувствием  слушал  этого  одержимого.
Рассказывая, Дональд Перси наступал на собеседника, развязно хватал его за
плечи, за пуговицу пиджака. У него было странное произношение, например  в
слове Гитлер он очень протягивал  звук  "и",  что  подчеркивало  еврейское
звучание этой фамилии. Зепп не  обращал  внимания  на  такие  детали,  его
трогала не знающая границ откровенность  Дональда.  Его  взволновало,  что
Перси не хотел подать ему руки, точно так же как он, Траутвейн,  во  время
ссоры с Гингольдом называл его про  себя  "грязный  еврей".  Неужели,  как
только культурному человеку наступят на мозоль, он  не  может  подавить  в
себе проявление массового психоза?
   Тем временем Дональд Перси далеко ушел от этой темы.  Господа  нацисты,
господа немцы просчитались, говорил он. Им не  сокрушить  Дональда  Перси.
Разумеется,  это  удар,  что,  едва   достигнув   славы,   он   по   такой
возмутительной причине ее лишился. Но он не беспокоится, он пробьется.  Он
сейчас изучает английский и французский  языки,  он  так  их  изучит,  что
непременно завоюет успех на английских и французских сценах. Главное - это
голос, а голос у него есть.
   - Правильно, - перебил его Зепп, - давайте же начнем и посмотрим.
   И они наконец приступили к делу.
   Впечатлительный, непосредственный Дональд Перси пришел в восторг от "Од
Горация".
   - А в Германии я ничего о них не слышал, - наивно признался он.
   С ним оказалось приятно работать, и для Зеппа было  радостным  событием
после такого перерыва услышать оды, исполненные настоящим певцом.
   Восторг Дональда Перси так вскружил голову Зеппу, что он сыграл  ему  и
"Песни Вальтера". По просьбе Перси, он играл песню за песней. Они еще были
сыроваты, но певец просил и молил  позволить  ему  спеть  их.  "Ползал  бы
Вальтер на брюхе", - пел он. Мелодию он сразу усвоил, увлек  его  и  текст
песни. Он обнимал Зеппа, он хлопал его по плечу.
   - Превосходно. Превосходно, - кричал он. - Здорово же вы  всыпали  этим
свиньям. Вы словно подслушали наши тайные мысли. Повторите, - просил он, -
сейчас же еще раз повторите.
   Он был очень разочарован, когда Зепп заявил, что эта вещь еще не готова
и он сомневается, включать ли ее в программу.


   Собираясь  на  концерт,  Зепп  тщательно  оделся.  Он  качал   головой,
удивляясь  самому  себе.  Все,  что  он   делал,   было   до   комического
сентиментально, было смешной и запоздалой данью уважения к Анне. Он вообще
вел себя по-детски: с Гансом и близкими друзьями потешался  над  "светским
событием", а в глубине души признавал, что этот дурацкий концерт,  который
он исполнит  перед  горсткой  снобов  парижан,  волнует  его  больше,  чем
когда-либо волновали премьеры в Германии.
   Первая вещь, рассказ о сновидении из "Персов", исполненная  французской
певицей, была встречена вежливыми, но довольно прохладными аплодисментами;
публика слушала дружелюбно, однако не  зажглась.  Зепп  сказал  себе,  что
чувство  его  не  обмануло:  бессмысленно  было  выступать   перед   такой
аудиторией.
   Вторым номером исполнялись "Оды Горация". Взволнованный  Дональд  Перси
испортил вступление. Но тут же взял себя в руки, и в дальнейшем у него все
"вышло". Аудитория затихла, внимательно слушала, выжидала. "Трудные люди",
- думал Дональд Перси, обливаясь потом.
   Леа  тоже  почувствовала,  что  ее  публику  трудно  расшевелить.   Она
рассматривала этот вечер как свое личное дело, ей по  многим  соображениям
хотелось, чтобы для мосье Траутвейна он увенчался успехом. Сделать рекламу
этому  немецкому  музыканту  было  нелегко.  И  гости  ее  создали  вокруг
музыканта нелегкую атмосферу. Неожиданностью это для нее не было.  Сначала
она выступала в роли "нацистской богоматери", а теперь  преподносит  свету
эмигрировавшего  немецкого  музыканта.  Правда,  все  пришли  послушать  и
посмотреть, но никто не склонен был ради удовлетворения каприза  мадам  де
Шасефьер наперед признать гением ее протеже. Все зависит от того, что  еще
покажет профессор Траутвейн.
   А  Траутвейн  показал  еще  "Песни  Вальтера".  До   последней   минуты
противился он их исполнению на вечере; Дональду Перси пришлось  предъявить
ему чуть ли не ультиматум. Оказалось, что инстинкт не обманул певца. Песни
победили сразу же, после первых  же  тактов.  В  них  не  было  ничего  от
эстетизма "Персов" и од.  Их  свежесть  и  грубоватый  юмор  при  всей  их
ювелирной отточенности, их народность разогрели слушателей. Нельзя было не
видеть, что эти песни не только дышат весельем, а что их дерзость и  задор
насыщены  боевым,  революционным  духом.  Кто  вслушивался  поглубже,  тот
приходил  к  выводу:  именно  воинственная  свежесть,  отличавшая   "Песни
Вальтера", перекидывала мост от Вальтера фон дер Фогельвайде  к  музыканту
Зеппу Траутвейну, которых разделяли более шести столетий.
   Гости мадам  де  Шасефьер  встрепенулись.  В  руках  у  них  был  сухой
французский  перевод,  но  даже  знавшие  немецкий  язык  плохо   понимали
старинные стихи. Однако все почувствовали в этой музыке мощь,  неудержимую
волю  к  справедливому,  к  человечному.  От  холодной  почтительности   к
значительному произведению искусства, с которой они слушали музыку до этой
минуты, ничего не осталось. Их охватил восторг; жизнелюбие,  отвага,  все,
что несли им звуки рояля и голос певца, казалось, выражало  их  самих,  их
сокровеннейшие чувства.
   "Ползал бы Вальтер на брюхе..." Леа смотрела на удивительного человека,
которого она хотела сделать своим орудием против Эриха,  смотрела  на  его
костлявое лицо с глубоко сидящими глазами под  густыми,  седеющими  дугами
бровей, смотрела, как он поджимает губы, обрушиваясь  на  клавиатуру,  она
видела, сколько в нем жизненной энергии, видела на его лице быструю  смену
выражений - от гнева до детской радости. Он угловат, полон силы, весел  и,
несомненно, крайне непрактичен. Немец с головы до ног. А  Эрих  -  нацист.
Вот она и добилась своего, ее  вечер  уже  никто  не  назовет  холодным  и
пустым, мосье Траутвейн одержал победу, его будут поздравлять,  это  и  ее
успех. Горький успех. Триумф  Траутвейна  означает  поражение  Эриха.  Она
осуществила свою угрозу, все кончено, мосты сожжены. А что она выиграла?
   "Ползал бы Вальтер на брюхе..." Петер  Дюлькен  сидел  среди  гостей  и
слушал. "Мы очень верили в большой талант Зеппа, но в  его  музыке  всегда
чувствовался какой-то остаток академичности, отвлеченности, - думал он.  -
И вдруг эта могучая жизненная  сила,  эта  стихийная  непосредственность".
Петер Дюлькен исполнен восхищения и дружеских чувств к Зеппу. Прав ли  он,
Дюлькен, убедив его остаться в редакции? Трудно  себе  представить,  каких
усилий стоит этому человеку изо дня в  день  приходить  в  редакцию  "ПП",
вместо того чтобы сидеть за пианино и за своими нотами. "И все же, Пит, ты
правильно поступил", - сказал он себе. "Ползал бы Вальтер на брюхе..."  Не
уйди Зепп от своей музыки, ползал бы и он. А своей работой в "ПП" он купил
себе свободу, раз и навсегда.
   "Ползал бы Вальтер на брюхе..." Это доходит и до Ганса, это  проняло  и
его. Когда передавали по радио "Персов", Ганс, глядя на  поглупевшие  лица
захваченных музыкой слушателей, чувствовал к  ним  презрение,  он  говорил
себе, что в наше время, великое переходное время, не музыку творить  надо,
а мир изменять. С тех пор он стал терпимее и в своей  невосприимчивости  к
музыке  видел  уже   не   превосходство   над   другими,   а   собственную
неполноценность. Зепп утверждает, что и музыкой можно бороться, и  в  этом
есть, несомненно, зерно правды. Ганс  смотрел  на  энергично  бегающие  по
клавиатуре руки отца, на его задорное,  сердитое,  светлое  лицо  и  очень
любил своего Зеппа. Отец, это слышалось в его музыке, дает  бой  и  бьется
мужественно. Жаль только, что он не очень четко представляет себе, за  что
именно он борется. И пусть "рифмуются они, как задница с луной, а  Вальтер
все поет, и песнь его вольна".
   Теперь Ганс спокойно может оставить отца одного.
   "Ползал бы Вальтер на брюхе..." Рауль  никак  не  мог  определить  свое
отношение к мосье Траутвейну. С  самого  начала  он  скептически  расценил
новую "прихоть" матери. Он, разумеется, понял, что этот  концерт  означает
окончательную отставку Визенеру,  предельно  резкий  вид  разрыва,  ничего
более резкого и вообразить себе нельзя; он приветствовал поступок матери и
уважал ее за то мужество, с которым она перед  всем  светом  отреклась  от
Визенера и дезавуировала его. Но не слишком ли крикливо она  это  сделала?
Прямо говоря, даже несколько безвкусно. А сам этот  Траутвейн,  -  что  за
удивительный чудак. Черниг рассказывал Раулю, как много  сделал  Траутвейн
для Гарри Майзеля, а это значит, что он кое-что смыслит в  литературе.  Он
писал строгую музыку - "Персы", "Оды  Горация".  И  он  же  писал  острые,
пожалуй,   даже   вульгарные   политические   статьи   и   сочинял   нечто
примитивно-передовое, вроде "Песен Вальтера". Что-то тревожное было в том,
что один человек может так многогранно проявлять себя.  "Придется,  видно,
пересмотреть многие выводы, до которых я наконец благополучно добрался,  -
думал Рауль. - "Песни Вальтера", несмотря на  свою  популярность,  все  же
хорошая музыка". Рауль перевел глаза с человека,  сидевшего  у  рояля,  на
Чернига, своего нового друга, сидевшего рядом с ним.
   - Нравится вам эта музыка? - спросил он шепотом.
   Черниг повернул к нему голову, ухмыльнулся и сказал:
   - Классно.
   На этот раз Рауль понял, что Черниг высмеивает его любимое словечко,  а
заодно и его самого.
   "Ползал бы Вальтер на брюхе..." Все слушали с живейшим интересом. Почти
для всех присутствующих Зепп Траутвейн -  это  было  всего  лишь  имя,  не
больше; некоторые, быть может, смутно припоминали,  что  обладатель  этого
имени играл какую-то роль в борьбе за освобождение насильно  увезенного  в
Германию немецкого журналиста, как бишь его звали?  И  вдруг  оказывается,
что Зепп Траутвейн не только политический борец, но и подлинный  музыкант.
Не странно ли? Занимайся этот человек своей музыкой,  он  был  бы  мировой
знаменитостью. А он тратит время на писание статей  для  какой-то  газетки
немецких эмигрантов. Удивительные люди эти эмигранты. Они гонятся за своей
родиной, которая знать их не хочет, и, бессильные, немножко смешные, ведут
борьбу против огромного государства со всем его аппаратом насилия,  вместо
того чтобы заниматься музыкой или чем-нибудь другим, что они умеют делать.
А делать они, видно, многое умеют.
   В глазах присутствующих Зепп Траутвейн предстал совсем в  другом  свете
после "Песен Вальтера". Его обступили, каждый хотел ему что-то сказать. Он
не отвечал своим слушателям любезностями, не поддакивал им,  был  сдержан.
Именно потому, что  он  явно  без  восторга  принимал  их  восторги,  они,
коллеги, критики, журналисты,  наперебой  выражали  ему  свое  восхищение.
Представители радио пытались тут же вырвать у него согласие на  исполнение
"Песен Вальтера" перед микрофоном.
   Зепп вообще никогда не страдал нелюдимостью, но в тот  вечер,  несмотря
на шумный успех, он был неприветлив и скуп на слова.  "Как  радовалась  бы
Анна этому концерту, - с горечью думал он. - И на этот  раз  подтвердилась
ее правда: все решают знакомства, связи, случай, все - сплошная комедия".


   Ему еще не хотелось спать,  и  он  предложил  Чернигу  посидеть  с  ним
где-нибудь часок. Черниг с радостью согласился.
   Музыка Зеппа его взбудоражила. В "Песнях Вальтера" было  мало  от  того
кристального "классического и математического", что всегда нравилось ему в
музыке  друга.  Они  показали  нового,  отважного,   протестующего   Зеппа
Траутвейна.
   Черниг  нередко  вышучивал  Зеппа,  честил  его  мещанином.  А   мятеж,
звучавший в "Песнях", как он ни прост, ни примитивен, как ни  мало  в  нем
артистичности, однако мещанским его не  назовешь.  Мятежный  дух,  правда,
всегда был в Зеппе, но понадобились благоприятные условия, для того  чтобы
он обрел голос. Благоприятные условия появились, они оттеснили все  плохое
и открыли простор для хорошего.
   Да, Зепп Траутвейн переменился. Сорок пять  лет  он  питался  хлебом  и
мясом баварской  земли,  а  два  последних  года  он  восполняет  то,  что
расходует его организм, хлебом и мясом, вином и плодами французской земли.
И точно так же, как  тело  его,  впитывая  все  это,  менялось,  оставаясь
все-таки неизменным, так и его  крепкий,  но  медлительный  мюнхенский  ум
поддался и впитал в себя кое-что чужое, мятежное.
   Произошла перемена и в нем,  Черниге,  но  перемена  печальная.  Да,  в
"Песнях  Вальтера"  Черниг  узнавал  самого  себя,  свою  молодость,  свою
дерзкую, ужасную, гордую, достойную сожаления, лучезарную  молодость.  Под
этой молодостью раз и навсегда подведена черта с той минуты, как он сбежал
из эмигрантского  барака  и  укрылся  в  обеспеченном  мирке  французского
издательства. Переход  удался,  бесспорно.  Он  пользовался  чем-то  вроде
успеха, его считали знатоком  поэзии,  и  его  знания  хорошо  оплачивали,
зяблику опять подбросили зерен. Но перемена была чисто  внешняя,  грустная
перемена. В душе  он  остался  прежним  индивидуалистом,  анархистом,  его
уверенность  в  гнилостности  того  мира,  в  который  он   бежал,   и   в
предрешенном, вполне заслуженном закате этого мира не поколебалась.
   Оскар Черниг  жалел,  что  впервые  услышал  "Песни  Вальтера"  в  этом
изысканном обществе, что Зепп не сыграл их ему первому с  глазу  на  глаз.
Обрадованный приглашением Траутвейна, трусил он рядом с ним:  шли  пешком,
как в минувшие дни. И, не сговариваясь, они бросили якорь в одном  из  тех
дешевых бистро, в которые часто захаживали до того, как оба переменились и
между ними наступило охлаждение.
   И вот они сидят, как некогда часто сиживали, в резко освещенном, шумном
кабачке. Черниг с щемящим чувством вспомнил то время, когда он читал Зеппу
свои  стихи  в  унылом  кафе  "Добрая  надежда",  внешне  сохраняя  полное
равнодушие, а в душе сгорая от ожидания  -  что  скажет  Зепп.  Он,  Оскар
Черниг, писал тогда крикливые стихи, и Гарри Майзель был прав, не оставляя
от них камня на камне, громя их беспощадно. Еще в последнюю ночь он швырял
в лицо Чернигу уничтожающие слова. И все же  эти  дерзкие,  спорные  стихи
были лучшими из всего, что он написал. К сожалению,  он  не  пишет  больше
таких стихов, он вообще не пишет стихов, с этим покончено. Он не  способен
более писать стихи, он не  может  постичь,  что  писал  их  когда-то.  Ему
страшно вспомнить о них, они  чужды  ему,  как  срезанные  волосы,  он  не
понимает их так же, как все свое тогдашнее "я". Но как  раз  эти  стихи  и
были тем, что привлекало к нему Зеппа, быть может,  они  и  теперь  явятся
мостом, который снова сблизит его  с  Зеппом.  Очень  жаль,  что  они  так
отдалились друг от друга.
   Было  бы  хорошо,  если  бы  Зепп  написал  музыку  на  несколько   его
стихотворений. Это связало бы их опять. И он, возможно, вернулся бы  тогда
к своим стихам.
   - А что, профессор, не открыть ли вам миру Оскара Чернига, как  в  свое
время вы открыли Гарри Майзеля? - сказал  он.  -  Сам  я  не  имею  теперь
никакого отношения к своим стихам, а для вас ведь они еще кое-что  значат.
Нет ли у вас желания посмотреть, что в  них  еще  живет?  Если  бы  у  вас
хватило смелости, профессор, вы забросили  бы  примитивные  песни  старика
Вальтера и взялись за молодого Чернига.
   Зепп почувствовал в этих словах боль и понял, как важно Чернигу вернуть
себе его расположение, ему даже  стало  жалко  этого  человека.  Когда  он
приглашал Чернига побыть еще немного вместе, в нем говорило желание излить
душу, горько поплакать ему  в  жилетку.  Ну,  не  идиотское  ли  проклятие
тяготеет над ним в самом деле: человек, пишущий такую музыку, как он,  сам
себя приговорил к прозябанию в маленькой газетке, к писанию посредственных
статен.  Когда  же  наконец  он  получит  право  сбросить  с   себя   грим
политического деятеля?
   Но теперь, сидя в  жалком  кабачке  против  Чернига,  Зепп  понял,  как
бессмысленно было бы жаловаться ему. В лучшем  случае  Черниг  высмеял  бы
его, и цепь, к которой он по собственной  милости  прикован,  еще  сильнее
впилась бы в него. Лучше уж самому без стонов и  жалоб  мучиться  в  своей
"ПП", умнее, пожалуй, не подогревать остывшей дружбы с Чернигом.
   Почувствовал и Черниг, что прежней близости между ним и Зеппом  уже  не
восстановить. Огонек, на  минуту  вспыхнувший  в  Зеппе,  быстро  отгорал;
по-видимому, он не так уж рад успеху, как и Черниг не рад своему.  Изредка
роняя слово-другое, сидели они  друг  против  друга,  угрюмо  насупившись,
погруженные каждый в свои думы.



        12. УПЛЫВАЮЩИЙ ГОРИЗОНТ

   Старый Рингсейс был очень плох. Он лежал в больнице, в большой  палате,
где, кроме него, было еще десятка два больных. Он так исхудал, что у Зеппа
при виде  его  сжалось  сердце.  Но  приход  Зеппа  явно  оживил  его.  Он
совершенно забыл французский, рассказывал Рингсейс Зеппу, и лишь  окольным
путем, через латынь, отыскивает в памяти французские  слова.  А  некоторые
забыл окончательно.
   - Когда вы вернетесь в Германию, сын мой, - сказал он позднее,  и  было
видно, что эта мысль давно его угнетала, - не забудьте, пожалуйста, что  в
моей аудитории, в шкафу под номером шесть, лежит вместе с другими  папками
материал к слову "Ксантиппа". Вы в  Германию,  несомненно,  вернетесь,  и,
если  вы  передадите  специалисту  материал  о  Ксантиппе,  тень  афинянки
Ксантиппы и тень гиперборейца  Рингсейса  будут  вам  благодарны.  Мне,  к
сожалению, уж по придется закончить статью о Ксантиппе.  Я  надеялся,  что
удастся написать эту работу в Париже, несмотря на недостаток материалов. А
сейчас это уже более чем сомнительно.  Сомнительн