даст.
   До половины девятого осталось еще три минуты. Как  быстро  прошел  этот
вечер. Еще совсем светло - какое-то неприятное освещение, и прохладнее  не
становится. А часы - красивые. Единственное, что у тебя осталось.
   По крайней мере позвонить-то он мог ей. Что он делает  все  это  время?
Где слоняется? Вероятно, рассказывает своим  друзьям  о  том,  что  с  ним
приключилось. Может быть, даже  бахвалится,  изображает,  как  он  отчитал
Гингольда. К другим он бежит - к Чернигу, к Рингсейсу. Или  к  своей  Эрне
Редлих. А ей, Анне, он даже не позвонил. Это подлость. А ведь  она  только
ради Зеппа сделала Чернига снова человеком.
   Ее ли вина, что все так сложилось? Она всегда вела себя  порядочно,  ей
не в чем себя упрекнуть. С тех пор как вся жизнь переломилась,  она  взяла
на себя большую часть забот, это она может сказать с чистой совестью. И не
жаловалась, никогда не жаловалась ему и лишь изредка - себе. Почему он так
относится к пей? Она единственный человек, знающий цену его  дарованию,  и
единственный, на кого он может  положиться.  Все  остальные  ни  теплы  ни
холодны к нему. Или он воображает, что в  случае  нужды  за  него  постоит
Чернит? Или Эрна Редлих? Теперь-то он почувствовал, какая надежная опора -
люди. Он готов был клясться всеми  святыми,  что  Гейльбрун  надежен,  как
скала. И вот на письме подпись Гейльбруна. Нет никого, кто бы  постоял  за
него. Только она, Анна. А он ей даже не позвонил.
   Она не хочет во всем оправдывать себя и винить его. В том,  что  у  них
испортились отношения, виноваты обстоятельства. Искусство требует времени.
Нужно время, чтобы создать произведение искусства, и  нужно  время,  чтобы
его воспринять. Время и свободная голова. В Германии у них  было  и  то  и
другое, поэтому и отношения были хорошие. Теперь, в изгнании, у них нет ни
того, ни другого. Их любовь погубило изгнание.
   Если бы Зепп даже вернулся к музыке, Анна  уже  не  была  бы  для  него
прежней, "настоящей"; работа и заботы, нелепые, мелкие  заботы,  поглотили
ее не только физически, но и духовно. В Германии будничные заботы казались
ей тем, чем они действительно были, - чем-то незначительным, ничтожным;  в
Париже они выросли в нечто первостепенное и в конце  концов  заслонили  от
нее весь мир. Разумеется, песня, которую написал позавчера  Зепп,  важнее,
чем  Вольгемут,  Гингольд  и  Гейльбрун,  вместе   взятые,   она   это   и
почувствовала. Но она не могла сказать ему этого, как раз в эту минуту  не
могла, она была слишком загнана и истомлена,  слишком  много  бед  на  нее
обрушилось.
   "Могущественные империи гибнут, а гомеровский стих живет вечно"  -  эти
слова великого немца любил цитировать Зепп, и в Германии она это понимала.
А теперь трудовая карточка для нее дороже, чем Моцарт и Бетховен.
   Вдруг Анна почувствовала сильнейший голод. Она была весь день на  ногах
и ничего не ела. Быть может, все рисуется ей в черном свете  от  голода  и
слабости. Во всяком случае, надо поесть.
   Она идет в кухню, разбивает два яйца,  берет  молока  и  масла.  Молоко
скисло. Мадам Шэ опять слила вчерашнее молоко со свежим. Яичница от  этого
не пострадала бы, и все же Анну охватывает  бессмысленная  ярость.  Почему
она не вышвырнула эту  особу?  Она  вся  дрожит  от  злобы,  от  безмерной
бессильной злобы на Зеппа, на мадам Шэ, на Ганса,  на  Гитлера,  на  самое
себя. Она оставляет в кухне разбитые яйца и скисшее молоко, возвращается в
комнату, бросается на постель, плачет.
   Два года она держалась. Каждый день был хуже предыдущего,  каждая  ночь
хуже предыдущей, за эти два года она превратилась  в  пародию  на  прежнюю
Анну. Однако она не распускалась, она держалась. Но больше она не может. И
не хочет. Чуть ли не с наслаждением замечает она, что ее энергия  иссякла.
Вся ее  выдержка  была  лишь  искусственно  возведенным  фасадом,  за  ним
скрывалась беспомощная  женщина,  неспособная  на  новые  усилия,  жалкая,
исходящая слезами.
   Уже совсем смеркается, почти темно, и  это  -  облегчение.  Долгий  был
день, долгий и жестокий. Циферблат пока еще можно разглядеть:  без  десяти
девять. Что теперь делает Зепп? Вероятно, сидит со своей  Эрной  Редлих  в
каком-нибудь бистро, ужинает и разглагольствует. Если он  не  вернется  до
наступления ночи, если в половине десятого его не будет, тогда...
   Что тогда?
   Часы надо завести. Часы красивые, и она гордится тем, что спасла их. Но
надо следить за ними, надо заводить их раз в неделю, тогда они идут точно.
Злая была бы шутка, если бы они остановились  до  половины  десятого.  Она
достает ключ, становится на стул, заводит часы. Когда-нибудь это  случится
в последний раз.
   Нелегко спуститься со стула. Сегодняшний день доконал ее. Еще и яичницу
жарить? Нет, она слишком устала. Анна бросается на постель,  вытягивается,
и ей удается расслабить мускулы; усталость уже не причиняет страданий,  ей
хорошо, она лежит, отдыхает.
   Достаточно долго она  шла  в  упряжке,  теперь  можно  распрячься.  Она
выполнила свои обязанности, пора и отдохнуть. Отдых.  Она  имеет  на  него
право. К сожалению, право мало что означает. Получи она  все  то,  на  что
имеет право, она была бы теперь не в мрачной  гостинице  "Аранхуэс",  а  в
Германии, в своем чудесном доме, светлом  и  уютном.  Ни  черта  не  стоят
право, порядочность, долг. Если бы они чего-нибудь стоили,  Элли  Френкель
мучилась бы теперь на ее месте, а она, Анна, поехала бы в Лондон.
   Не право царствует, а удача, голый случай.
   Незачем рассуждать, надо спать. Она вообразит себе стадо овец, скачущих
через плетень, одна овца за другой, или же досчитает до тысячи - и заснет.
   Двести семьдесят восемь, двести семьдесят девять,  двести  восемьдесят.
Пять минут  назад  ей  казалось  невероятным,  что  усталость  может  быть
приятна, может не причинять страданий. Отдых. Знать, что впереди -  отдых.
Каникулы. Летние каникулы, когда она была ребенком,  были  ее  мечтой,  ее
большим счастьем. Вот они и пришли, долгие летние каникулы.  Школьный  год
был плохой, и она получила  дурные  отметки.  Несправедливо  получила.  Но
теперь это не важно. Она знает, что сделала свое,  отметки  несправедливы,
но каникулы наступили, и это главное.
   Кто  виноват  в  том,  что  школьный  год  был  так  плох   и   отметки
несправедливы? "Бог - это сумма многих психологических факторов", - обычно
говорит Зепп. Если бы Зепп получил такие отметки, он бы подумал:  "Плевать
я на них хотел!"
   Пятьсот тринадцать, пятьсот  четырнадцать,  пятьсот  пятнадцать.  Какое
наслаждение вот так лежать. "Слабый - умирает, сильный -  сражается".  Как
хорошо, что она не сильная. Как хорошо, что она имеет право лечь и уснуть.
При полной тишине было бы еще лучше. Если бы она затворила окно,  было  бы
тише. Но она слишком устала, пусть уж окно остается открытым.
   Да, так лучше. Когда придет Зепп, покоя не  будет,  он  захочет  с  ней
объясниться. Он  примется  долго,  обстоятельно  рассказывать,  почему  он
поссорился с Гингольдом, почему должен был  поступить  именно  так,  а  не
иначе, уверять ее, что все к лучшему. И нести несусветный  вздор,  а  она,
зная, что это бессмысленно, и твердо решив все проглотить, в конце  концов
не вытерпит, начнет возражать, а все это стоит  труда  и  сил,  изматывает
нервы, она терпела два года, и больше не хочет.
   Она выполнила свой долг и теперь  жаждет  покоя.  Отдохнуть  от  Зеппа,
отдохнуть от мира, отдохнуть от Гитлера, отдохнуть от бога,  отдохнуть  от
самой себя. Она больше не участвует в игре, она не желает.
   Девятьсот четырнадцать, девятьсот  пятнадцать,  девятьсот  шестнадцать.
Анна лежит с закрытыми глазами. Она  так  долго  боролась  за  счастье,  и
ничего из этого не вышло. Теперь, когда она отказалась  от  борьбы,  когда
она вышла из битвы, теперь она  счастлива.  Бедная  Анна,  красивая  Анна,
глупая Анна, храбрая Анна,  как  бессмысленна  была  твоя  храбрость,  как
нелепа, до идиотизма пелена твоя  борьба,  и  только  теперь,  в  тридцать
восемь лет, ты поумнела.
   По ее усталому, но уже разгладившемуся лицу пробегает  легкая,  лукавая
улыбка, тень улыбки.
   Совсем стемнело. Неужели уже половина десятого?
   Если половина десятого, а его все нет, она  это  сделает.  Она  уже  не
различает, который час, и боится зажечь свет. А если Зепп  сейчас  придет?
Значит, она проиграла игру и не имеет права сделать  надуманное.  Если  он
придет, это будет вопиющей несправедливостью и  ужасным  невезением.  Бог,
сумма  многих  психологических  факторов,   не   смеет   допустить   такую
несправедливость. Нет, нет.  Да  никто  и  не  придет.  Мальчик  поужинает
где-нибудь в городе, и Зепп, наверное, тоже, иначе он давно был бы здесь.
   В сущности, ей бы следовало что-нибудь написать Зеппу. В конце  концов,
он ее любил, то, что она сделает, потрясет его, и то, что она напишет, что
будет им прочтено в эти минуты  потрясения,  на  него  подействует.  Самое
важное - отойти от политики. Она убеждена, что  он  ничего  не  смыслит  в
практической политике. Он ничего не вносит в эту политику,  кроме  упрямой
воли к добру и готовности  помочь.  Этого  недостаточно.  Ему  не  хватает
техники, таланта, беззастенчивости и подлости - качеств,  необходимых  для
политики. Он музыкант - и не только всей душой, но и  всем  разумом.  Это,
пожалуй, следовало бы написать ему. Но она так часто говорила ему  это,  и
раз уж он не внял любимому голосу, убеждавшему его, то и клочку бумаги  не
поверит. Да и устала она, не найдет настоящие, веские слова.
   Нехорошо, если ее обнаружат слишком рано. Чего доброго,  еще  вернут  к
жизни, и все ее усилия будут напрасны. И весь ужас начнется  сызнова.  Как
ей это сделать? Если она возьмет шланг в рот, все произойдет быстрее и  ее
не  обнаружат  слишком  рано.  Ганс,  наверное,  не  явится  домой  раньше
двенадцати. Он теперь участвует в возне вокруг какой-то политической  идеи
и всегда бесконечно долго  торчит  где-то  вместе  со  своими  друзьями  и
товарищами. А может быть, он у  своей  замечательной  мадам  Шэ.  Оба  они
побродяги, ее мужчины.  За  Ганса  она  не  беспокоится.  Он-то  с  жизнью
справится. Не то что она.
   Жаль, что она  не  выкрасила  еще  раз  волосы.  Хотелось  бы  ей  быть
красивой, когда Ганс увидит ее в последний  раз.  Он  стал  совсем  чужой,
совсем отошел от нее. Ужасно хочется еще  раз  погладить  его  по  голосе.
Значит, это действительно было в последний раз -  в  тот  день,  когда  ей
подумалось: однажды должно же это случиться в последний раз.
   Так, теперь встать. От света ужасно больно, она непроизвольно заморгала
так, что с трудом различает, который час. После половины  десятого  прошло
уже семь минут. Она может сделать _это_.
   Анна затворяет окно. Раньше нужно навести порядок.  Пусть  не  говорят,
что она удрала, как свинья из хлева. Хорошо, что часы уже заведены; на все
остальное уйдет меньше времени.
   Она идет в ванную. Ставит яйца и сковородку  на  место.  Теперь  все  в
порядке. Хорошо, что она ничего не ела, ее не так будет тошнить.
   Она напускает в  ванну  воды.  Да,  шланг  достаточно  длинный.  Мерсье
посчитает Зеппу за газ по крайней мере вдвойне. Но это уже не  ее  забота.
Приятно слушать, как плещет вода. Она всегда любила этот звук.
   Вот коробка со  снотворным.  Сколько  принять?  Таблетки  "Седормит"  -
легкое средство, но она возьмет только три, не больше  четырех,  а  то  ее
непременно вырвет. Анна бросает таблетки в стакан воды, долго и  аккуратно
размешивает их, пока они не растворяются до конца,  и  выпивает.  До  чего
горько. Она не хочет, чтобы во рту оставалась горечь, вот начатая  бутылка
красного вина.  Пригубив  рюмку,  она  ставит  ее  на  столик,  но  затем,
улыбаясь, отпивает еще глоток. Сегодня это можно себе позволить. Аккуратно
сполоснув рюмку, стакан, из которого она пила снотворное, и  ложечку,  она
все расставляет по местам.
   Анна переходит в  комнату.  Машинка  опять  задурила.  Теперь  об  этом
придется думать  Гансу.  Серо-голубое  письмо  "ПН"  лежит  на  полу,  она
поднимает его, складывает, кладет в книгу, так что оно  хорошо  видно,  но
упасть не может. Книга раскрыта. Ей уже прежде хотелось захлопнуть  книгу,
беспорядок ее раздражает. Она поднимает руку, чтобы закрыть книгу, но нет,
может быть, Зепп намеренно оставил ее раскрытой.
   Анна включает радио. И  не  сразу  находит  приличную  музыку.  Но  вот
объявляют "Маленькую ночную серенаду" Моцарта, и она  счастлива.  Включает
самую большую громкость - ведь дверь придется запереть, а она хочет, чтобы
ей была слышна музыка.
   Анна возвращается в ванную. Пора закрыть кран.  Вот  ее  изображение  в
зеркале. Пародия. Пародия на самое себя? Да нет же, не так уж  она  плоха.
Между прочим,  она  где-то  прочитала,  что  отравившиеся  газом  выглядят
свежими, цветущими. Чудесно было бы, если  бы  она  сохранилась  в  памяти
Ганса красивой. Он добродушен, уж  он  не  будет  смотреть  на  нее  злыми
глазами.
   Анна открывает газовый кран, входит в  ванну,  ложится  в  воду.  Очень
горячо, ей даже немного страшно, затем тепло становится ей  приятным,  она
подтягивает колени, как грудной младенец, и расслабляет мускулы.
   Хорошо так - лежать, сжавшись в комочек. И мысли  не  мучают:  вот  это
следует сделать сегодня, а это ждет тебя завтра, за одно надо взяться,  от
другого отступиться. Все позади, и вода приятная, теплая. Что  может  быть
лучше, чем блаженная усталость, - и впереди никаких обязательств.
   Всегда казалось, что она сильна, не сломлена. Все ее за это хвалили, но
они ошибались; эти два года стерли ее в порошок.  Достаточно  было  одного
сильного удара, и все развеялось в прах.
   Как противен этот сладковатый запах, как трудно заставить себя  держать
во рту шланг. Лучше всего придерживать его зубами. Тридцать восемь  лет  -
это много и немного, как посмотреть. Что скажет Зепп? Жаль его, но  ничего
не поделаешь. Она любила его, как только можно любить человека.  Да  и  он
"хорошо относился" к ней. Она не  виновата,  и  он  не  виноват.  Виноваты
обстоятельства. "Но обстоятельства - они не таковы".
   Жалко ей себя. Сентиментальность? Ну, так  она  позволит  себе  немного
сентиментальности.
   Из соседнего номера стучат в стенку, да и снизу застучали...  Вероятно,
радио слишком гремит. А ведь "Маленькая серенада" -  совсем  не  бравурная
музыка; чудесная это вещь, и через запертую дверь она так тихо звучит.
   Но это уже не "Маленькая серенада", это песня Зеппа на слова  Вальтера.
Она ясно слышит ее. "Ползал бы Вальтер на брюхе, как бы он был вам мил,  в
почете и славе бы жил. Но Вальтер все поет, и песнь  его  вольна".  Каждое
слово, каждый звук песни звенит у нее в ушах - так, как Зепп ее  сыграл  и
спел. Она улыбается. Это хороший, самый лучший Зепп Траутвейн.  Последнее,
что он сыграл ей. В какой-то раз должен же быть последний раз. Она слишком
скупо его похвалила. Художник нуждается в одобрении. Если  бы  Зепп  знал,
что каждый звук остался у нее в  ушах  и  сердце,  он  обрадовался  бы.  В
сущности, следовало написать ему, что песнь очень хороша и  что  у  нее  в
памяти с первого же раза запечатлелся каждый  звук.  Но  ей  очень  трудно
выйти из ванны. Она улыбается, улыбается все шире.
   Снизу все еще стучат. Но ей уж нет до этого дела. Пусть жалуются завтра
Мерсье.
   Грешно ли то, что она делает? Если ее будут судить, ее  оправдают.  Она
спасена. Для последней берлинской постановки "Фауста" музыку написал Зепп.
Замечательно  у  него  это  вышло:  "Спасена".  Ликующе,  но   совсем   не
по-церковному, ни намека на пафос, сентиментальность. "Спасена".
   Пусть себе стучат хоть до второго пришествия.


   И соседи стучали долго - снизу,  сверху,  со  всех  сторон.  "Маленькая
ночная серенада" давно кончилась,  а  радио  все  еще  гремело.  Последние
известия,  прогнозы  погоды,  доклад  на  политическую   тему,   арии   из
итальянских опер, танцевальная музыка - все одинаково громко.  Когда  Зепп
пришел домой, радио еще не умолкло.



        2. АННА ПОСТАВИЛА ТОЧКУ

   Зепп, прочитав письмо Гингольда и уйдя из гостиницы  "Аранхуэс",  долго
бродил по знойному городу Парижу. Сначала он шел по  левому  берегу  Сены,
глядя в землю, ставя ноги носками внутрь, уйдя в свои  мысли  и  временами
сам с собой разговаривая; затем повернул обратно, машинально пересек мост,
прошел большое расстояние по набережной,  снова  вернулся,  снова  пересек
мост; попал даже на остров.
   Мысли беспорядочно проносились у него в голове, но все  возвращались  к
предстоящему разговору с Анной. В душе он уже спорил с ней. Во многом  она
была права, но он не сдавался. Он старался объяснить ей, что  представляет
собой это неповторимое существо -  Зепп  Траутвейн,  в  котором  уживаются
темные, даже злые  страсти,  несколько  верных  мыслей,  следы  пережитого
многими   поколениями   мюнхенцев,   бесчисленные   слабости,    некоторые
добродетели, и все это замешано на таких крепких  дрожжах,  как  музыка  и
добрая воля. Да, он будет защищаться, но  в  то  же  время  беспристрастно
выслушает и обдумает ее доводы. Зепп аккуратно  оделся  во  все  новое  из
желания показать Анне, что ее неодобрительное отношение к его неряшеству в
конце концов возымело свое действие и он серьезно намерен переломить  себя
и все исправить. А  теперь  он,  если  можно  так  выразиться,  и  душевно
принарядился и почистился для этого важного объяснения.
   Впрочем, ведь Анне-то как  раз  и  следовало  бы  радоваться,  что  все
сложилось так, а не иначе. Разве не она вечно уговаривала  его  отказаться
от политики, освободить время для музыки? Да и сам он при мысли,  что  ему
не придется какое-то время заниматься политикой, в глубине  души  радуется
своему освобождению. Не потому ли он надел сегодня свой новый костюм,  что
старый Зепп умер?
   Наступил полдень. Зепп набегался, подлость  Гингольда  и  предательство
Гейльбруна жестоко расстроили его,  он  почувствовал  голод.  Усевшись  на
террасе какого-то кабачка, весь погруженный в  свои  мысли,  он  поел  что
попало с большим аппетитом.
   И опять беспокойно зашагал по улицам. В середине  дня  его  можно  было
видеть в Люксембургском саду; он сидел с рассеянным видом и все размышлял,
размышлял, Ему пришло на ум, что он  мог  бы  позвонить  Анне.  Теперь  он
чувствует себя вооруженным, он может объяснить ей, почему он  поступил  на
первый взгляд так непонятно. В том-то и  дело,  что  все  понятно,  и  ему
непременно удастся растолковать ей все. А затем ему подумалось, что все же
лучше поговорить сначала с другими, с Чернигом,  с  Рингсейсом  или  Эрной
Редлих. Увидев, как они будут реагировать на его рассказ, он сможет  лучше
выдержать бой с Анной; ему не хотелось бы  занять  ошибочную  позицию.  Он
позвонил Эрне Редлих и уговорился встретиться с ней вечером.  С  Анной  он
объяснится завтра утром, еще раз хорошенько все обдумав и выслушав  мнение
других.
   На мгновение ему даже пришло в голову пойти в редакцию "ПН"  и  сказать
Гейльбруну, что он о нем думает. Потом Зепп решил отложить этот  разговор;
пока он весь  кипит,  он  способен  лишь  сделать  новую  глупость.  Лучше
навестить старика Рингсейса. В нем есть что-то благотворно-умиротворяющее,
он смотрит на людей и вещи мудро, вдумчиво.
   Тайный советник Рингсейс жил где-то очень далеко в Бельвиле, в  большом
многоквартирном доме, и Траутвейну было  нелегко  его  разыскать.  Каморка
Рингсейса помещалась под самой крышей.
   Зепп застал его лежащим в постели.  В  крохотной  комнате  было  душно,
устоялся  запах  пота.  Рингсейс  рассказал  Зеппу,  что   его   одолевает
ревматизм, и долго говорил о том, как он рад, что Зепп навестил его. Вдруг
у него начались сильные боли,  болезненная  гримаса  исказила  бескровное,
изрезанное морщинами, обрамленное шкиперской бородкой лицо. Зепп  счел  за
лучшее ничего не говорить. Он тихонько  сидел  и  смотрел  на  измученного
старика. Тот некоторое время лежал, занят