что многие его терпеть не могут за надменность.
   Поэтому он решил ввести в должное русло усердие гостя.
   - Такой слет, - сказал он, - лишь  тогда  имеет  смысл,  если  с  обеих
сторон будут представлены надежные, хорошо спевшиеся люди.
   - Да, конечно, - подхватил Клаус, - во главе должны стоять такие парни,
как мы с тобой.
   - Среди нас, - напрямик заявил Рауль, - как, вероятно, и у вас,  бывают
всякого рода распри,  соперничество.  Может  быть,  выдвинут  не  меня,  а
другого.
   - Это мы еще посмотрим, - шумно заявил Клаус и  ударил  более  высокого
Рауля по плечу, гордый тем, что может позволить себе такую  фамильярность.
Вдруг ему пришла в голову идея, незаметно  внушенная  ему  Раулем.  Широко
улыбаясь, он воскликнул:
   - Нашел. Мы попросту заявим, что предпочитаем иметь дело с тобой.
   - Кое-какие связи есть и у меня, - сказал Рауль. - У мамы  бывает  один
немец, говорят, не лишенный влияния. Если его натолкнуть на эту мысль,  то
он, может быть, поддержит мою кандидатуру. Это некий господин Визенер.
   Клаус, как только было произнесено это имя, сразу остыл.
   - Визенер, - повторил он задумчиво, с сомнением.  -  Да,  я  знаю  его.
Влияние у него есть, это верно. Но он человек себе на уме. Насчет верности
и честности он слабоват.  Этакий  вылощенный  фат,  -  сказал  он,  и  его
маленькие глазки недружелюбно блеснули. Сын этого "вылощенного фата"  счел
своевременным перевести разговор с деловой почвы на личную.
   - Хочешь взглянуть на мой домашний алтарь? - предложил он гостю и повел
его в  угол  комнаты,  куда  Клаус  давно  уже  поглядывал:  ему  казалось
неприличным открыто проявлять любопытство.
   В  этом  углу  на  маленьком  столике  стояли  три   белых,   тщательно
препарированных черепа, между ними -  фотография  Андре  Жида  и  рядом  -
миниатюрная рулетка.
   - Я уже перешагнул через эти пустяки, - улыбаясь,  сказал  Рауль,  -  и
вижу в них даже некоторую безвкусицу.  Но  прежде,  когда  я  еще  не  был
взрослым, эти символы означали для меня  многое,  а  символы  юности  надо
уважать. Впрочем, по существу мои взгляды не изменились.
   - Что  же  это  обозначает?  -  благоговейно  спросил  Клаус.  Рауль  с
готовностью объяснил:
   - Черепа - варварство, война, одичание, кровожадность. Рулетка - рок, а
Андре Жид - искусство, дух. Это триединство - основной принцип, на котором
я построил свою жизнь.
   - Классно! - воскликнул Клаус. - Особенно черепа.  Можно  потрогать?  -
спросил он, провел рукой по кости и покрутил рулетку.
   Восхищение Клауса побудило  Рауля  показать  ему  всю  свою  квартирку,
изолированную, с  отдельным  ходом  в  сад.  Он  показал  Клаусу  винтовую
лестницу, которая вела из его  кабинета  в  спальню.  Он  пригласил  гостя
полюбоваться светлыми полками с красиво переплетенными книгами,  старинным
письменным столом, массивной, несколько вычурной мебелью его комнат.
   - Классно, - все время повторял Клаус Федерсен.  Рауль  решил  спросить
Визенера, может ли приличный человек употреблять  это  слово  или  же  оно
очень вульгарно.
   После  обхода  квартиры  выпили  по  стаканчику  куантро.  Затем  Рауль
вернулся к "делам".
   - Если ты завербуешь своего отца, а я Визенера, если ты нажмешь с одной
стороны, а я с другой, дело наше выгорит.
   Национал-социалистское сердце Федерсена радовалось - Рауль, которым  он
так восхищался, полагал, что немцы смогут, если только  серьезно  захотят,
навязать французской делегации желательного для них руководителя; с другой
стороны, имя Визенера было ему неприятно. Рауль продолжал:
   - Если мама сама  попросит,  Визенер  вряд  ли  откажет  ей.  Я  только
сомневаюсь, захочет ли мама вмешаться: она умная женщина, но политикой,  к
сожалению, мало интересуется.
   Клаус слизнул  с  губ  остатки  сладкого  ликера.  Рядом  с  элегантным
французом он все время чувствовал себя маленьким и невзрачным; но  теперь,
когда оказалось, что тот не хозяин в  собственном  доме,  он  почувствовал
свое превосходство.
   - Мне никто больше не перечит, - заявил он, широко, победно улыбаясь. -
Мои старики у меня и пикнуть не смеют. Я их держу в кулаке,  -  заявил  он
хвастливо.
   Они уселись на круглый диван. Рауль сидел - стройный, закинув  ногу  за
ногу, слишком прямо для такой удобной мебели, Клаус рядом  с  ним  казался
неуклюжим. Свой липкий стаканчик он к тому же поставил не на поднос, а  на
благородное дерево круглого  стола.  Нет,  он  мало  подходил  к  домашней
обстановке Рауля. Все же Рауль был рад гостю. Вот он опять  сказал  что-то
интересное. Неужели  Клаус  действительно  сумел  обломать  отца,  старика
Федерсена, даром что тот такой кремень?  Или  он  хвастает?  Нет,  вот  он
сидит, самодовольный, хитрый, грубый; ему можно поверить. Но как он  этого
добился? Надо бы у него выведать; таким вещам стоит поучиться.
   - Ты, значит, скрутил своего старика?  -  спросил  он  с  уважением.  -
Достаточно хоть раз увидеть  Федерсена-старшего,  чтобы  понять,  что  это
значит.
   Но  Клаус  промолчал.  Правда,  стройный  молодой  аристократ,  который
любезно пригласил его к себе и так усердно угощал, ему нравился, но это же
француз, исконный враг, от него разит этаким  интеллигентом.  Кроме  того,
знакомство  Рауля  с  Визенером  пробудило  в   Клаусе   подозрительность.
Правильнее всего смотреть теперь в оба, тем более что  он,  Клаус,  хватил
лишнего. Как Рауль ни подъезжал, Клаус оставался настороженным, замкнутым,
и, хотя оба они -  и  немец,  и  француз  -  продолжали  проявлять  шумную
фамильярность, он ни слова  больше  не  проронил  о  своих  отношениях  со
стариком.
   Но  если  уж  Раулю  что-нибудь  втемяшится,  от  него  не  так   легко
отделаться. Он решил во что бы  то  ни  стало  выведать,  как  это  Клаусу
удалось приручить своего деспота отца. Он  пускался  на  всякие  хитрости.
Подолгу не обращал на Клауса внимания, а потом вдруг начинал всячески  его
баловать. Поднимал его на смех, а потом  вдруг  начинал  превозносить  его
патриотизм, льстить его честолюбию. Напоследок решил держаться с  ним  как
равный с равным.
   Однажды вечером  в  знак  особого  доверия  он  даже  пригласил  Клауса
посетить заведение мадам Ивон - маленький, изысканный дом свиданий.  Здесь
на робкого, неуклюжего и жадного Клауса он произвел впечатление  спокойной
уверенностью бывалого человека, а когда пришлось платить по счету и  Клаус
хотел внести свою долю, он так барственно и  небрежно  запротестовал,  что
томившее Клауса чувство собственной неполноценности, вины и  благодарности
еще обострилось. Радуясь, что Рауль не стремится от  него  отделаться,  он
пошел с ним в кафе на Бульваре Капуцинок. Несмотря  на  свежий  апрельский
вечер, они уселись за столик на открытом воздухе, возле жаровни.
   - Знаешь ли, старина, - сказал Рауль тем тоном  пресыщенного  человека,
который  всегда  раздражал  Клауса  и  которым  он  все-таки  не  мог   не
восхищаться, - знаешь ли, что  во  всем  этом  самое  приятное?  Сигарета,
которую потом выкуриваешь. - В действительности он  так  не  думал,  но  с
удовлетворением отметил, что фраза произвела на Клауса впечатление.
   Да, именно фраза о сигарете заставила Клауса  против  всякого  ожидания
открыть Раулю свою тайну. Ибо Клаус размяк, он восхищался  Раулем,  и  как
раз  эта  последняя  фраза  так  разбередила  не  покидавшее  его  чувство
собственной неполноценности и желторотости, что уже из стремления  поднять
себя в собственных глазах он захотел козырнуть чем-нибудь. И он рассказал,
как ему удалось скрутить своего старика.
   А  произошло  вот   что.   Федерсен-старший,   как   директор   филиала
Среднеевропейского  банка,  знал  непосредственно  и  от  других  о  делах
нацистов много такого, что не подлежало дальнейшей огласке.  Но  он  любил
поговорить, он не так уж строго хранил разбойничьи секреты, а  в  семейном
кругу  и  вовсе  распоясывался.  Свои  рассказы  он   сдабривал   крепкими
комментариями. Господин Федерсен-старший обладал достаточно хорошим нюхом,
чтобы своевременно перейти на сторону новых хозяев, но,  по  существу,  он
был человек старого поколения, истый германский  националист,  сверх  того
"испорченный" общением с евреями - биржевиками и финансистами. Поэтому его
комментарии бывали иногда двусмысленны и недопустимы с  правомерной  точки
зрения, да и поступки его - не всегда  уместны;  короче  говоря,  если  бы
кое-кто из национал-социалистских руководителей знал  то,  что  знает  он,
Клаус, то папаше Федерсену несдобровать  бы.  Ну,  а  он,  Клаус,  -  член
"гитлеровской  молодежи",  он  обязан  обо   всякой   крамоле   немедленно
докладывать   по   начальству,   даже   если   дело   касается   ближайших
родственников. И вот случилось, что папаша Федерсен имел дерзость отказать
Клаусу в малолитражке "симка", которую ему очень хотелось получить ко  дню
рождения, когда ему минуло восемнадцать. Старик заупрямился, но он, Клаус,
- тоже парень не промах. Нашла коса на камень. Ну  и  представление  было,
что твой цирк. Пока он, Клаус,  не  отчитал  старика  и  не  заговорил  об
обязанностях члена "гитлеровской молодежи". Сначала папаша Федерсен только
смеялся. А потом запальчиво  заявил,  что  тот,  кто  вздумает  передавать
слова, слышанные от него, старого Федерсена, без  свидетелей,  окажется  в
дураках и в последних негодяях и  здорово  обожжется.  Но  старик,  верно,
полагал, что имеет дело с грудным младенцем, и, конечно, просчитался.  Он,
Клаус, тоже не вчера родился, он предвидел это возражение  и  своевременно
запасся свидетелем. Подружившись с горничной  Гертрудой,  он  принудил  ее
письменно подтвердить, будто она слышала  кое-какие  вещи,  сами  по  себе
невинные; но если бы ему, Клаусу,  понадобилось,  он  сделал  бы  от  себя
некоторые дополнения, и невинное приняло бы совсем  другой  вид,  так  что
высказывания и действия папаши Федерсена явили бы собой далеко не отрадную
картину.  Старик  -  человек  реальной  политики,  он  учел  теоретические
рассуждения Клауса о долге члена  "гитлеровской  молодежи",  подкрепленные
свидетельством горничной Гертруды,  и  волей-неволей  по  заслугам  оценил
сына. Он понял, что такому сыну не к лицу ходить пешком, что для разъездов
по  собственным  делам  ему  нужно  иметь  небольшую  машину.  С  тех  пор
достаточно Клаусу  хотя  бы  вскользь  упомянуть  об  обязанностях  членов
"гитлеровской молодежи", и старик делается шелковым.
   Вот что рассказал Клаус Раулю. Он пересыпал речь жаргонными словечками,
но Рауль хорошо понимал его. Рауль курил свою сигарету, но, выкурив, так и
не взял другую. На открытой террасе стало холодно, большинство посетителей
разошлись или укрылись внутри кафе; Рауль ничего не замечал, он слушал.
   Клаус, на его взгляд, поступил не бог весть как порядочно. Но разве они
не жили в эпоху переоценки всех ценностей и  разве  порядочность  не  есть
нечто относительное? Одно ясно: этот парнишка Клаус чертовски хитер. Пусть
его методы - грубые, варварские методы, но с одной  рулеткой  и  портретом
Андре  Жида  не  пробьешься  в  джунглях  этого  мира,  черепа  -   только
необходимое  дополнение.  Быть  может,  средства,  применявшиеся  в  эпоху
Ренессанса, были по форме несколько более утонченными, чем приемы  Клауса,
- по существу это все те же приемы. Без них Гитлер не  стал  бы  Гитлером,
Муссолини не  стал  бы  Муссолини.  Чутье  не  обмануло  Рауля,  у  Клауса
действительно было чему поучиться.
   Все, что Клаус, национал-социалист и чемпион по плаванию, поведал Раулю
в кафе на Бульваре Капуцинок после посещения мадам  Ивон,  глубоко  запало
ему в душу.


   У Рауля бывали иногда ребяческие прихоти. Поблизости  от  его  дома,  в
Булонском лесу, был небольшой зоологический сад, который посещали  главным
образом дети. Он подолгу наблюдал там за обезьянами или хищными животными,
а затем садился в одну из маленьких нелепых  лодочек,  без  весел  и  руля
плывших по волшебному извилистому ручейку мимо сказочных берегов.
   Сегодня он раскошелился и проделал эту поездку  трижды.  Он  продумывал
проект юношеского слета. На первый взгляд все казалось очень  простым;  но
стоило вникнуть поглубже, как на пути вставали препятствия,  которые  надо
было преодолеть; потому-то он все откладывал осуществление этого плана. Но
теперь о нем знает и Клаус Федерсен,  теперь  на  карту  поставлена  честь
Рауля: он должен взять себя в руки и добиться своего.
   Поставить перед собой такую задачу легко, но осуществить  ее  чертовски
трудно. Фламинго стояли неподвижно на одной ноге, над ручейком  возвышался
оазис из пальм. Его лодка, на минуту зацепившись за что-то,  остановилась,
потом опять поплыла, кругом шумели дети. Никогда  его  не  выберут  главой
делегации "Жанны д'Арк", если немцы не поддержат его  кандидатуру,  -  это
как дважды два четыре. Да еще необходимо, чтобы они это сделали  осторожно
и тактично. Один Федерсен-старший  своими  силами  вряд  ли  добьется  его
назначения. Вообще-то говоря,  Рауль  сделал  ошибку,  рассказав  об  этом
Клаусу. Вздыхая, вышел он из  лодки,  медленно  побрел  из  зоологического
сада. Все  зависит  от  Визенера,  волей-неволей  придется  снова  к  нему
обратиться.
   Рауль считал себя по рождению господином, который вправе ждать услуг и,
не задумываясь, требовать жертв от  окружающих.  Но  в  данном  случае  он
чувствовал себя неуверенно. Визенер  в  последнее  время  был  чрезвычайно
сдержан, - по-видимому, у него есть на то основания. Но так как  Рауль  не
знал, в чем они состоят,  он  не  мог  оспаривать  их,  придется  говорить
наугад. Это второе объяснение с отцом было  неприятно  Раулю.  "Пороху  не
хватает", - говорил в таких случаях Клаус Федерсен.
   В последующие дни он несколько раз заходил к Визенеру, но  не  заставал
его. Быть может, он намеренно приходил в такие часы, когда Визенера обычно
не бывало дома. Не заставая отца, Рауль пытался привлечь на  свою  сторону
Марию Гегнер. Он продолжал флиртовать с ней,  изо  всех  сил  старался  ее
пленить, говорил ей о своем плане, просил заинтересовать Визенера.
   - Вы должны мне помочь, Мария, - настаивал он, глядя широко  раскрытыми
зеленовато-серыми глазами в ее большое, красивое лицо;  он  брал  ее  руку
своей узкой рукой, нежно проводил по ней  вверх,  к  локтю,  его  глубокий
голос был дерзким, вкрадчивым. - Вы должны мне помочь, Мария,  -  повторял
он. - Господин Визенер одобрил мою идею, но, кажется, он все же от нее  не
в восторге. Вы можете от него добиться большего, чем я. Вы можете добиться
от мужчин всего, чего захотите, Мария. Если вы захотите, он послушает вас.
Я знаю, что вы имеете на него влияние. Вы должны мне помочь, Мария.  -  Он
говорил по-немецки с легким акцентом, действие которого хорошо знал.
   Мария заговорила с Визенером о плане Рауля. Но, едва начав, поняла, что
дело это безнадежное. Едва она произнесла  слова  "Жанна  д'Арк",  как  он
насторожился и замкнулся  в  себе.  Именно  потому  что  ему  хотелось  бы
удовлетворить  просьбу  мальчика,  он  обращал  на   него   свою   досаду,
происходившую от сознания собственной трусости. У Рауля ужасные претензии.
Если сейчас,  когда  ему  еще  нет  девятнадцати,  у  него  столь  развито
политическое честолюбие, то пусть  соблаговолит  сам  таскать  каштаны  из
огня. Незачем облегчать ему задачу. Когда он, Визенер, начал свою карьеру,
ему было в десять раз труднее. И зачем этот молокосос прячется за Марию? В
душе он был рад, что Мария с участием относится к Раулю, и флирт  Рауля  с
ней доказывает его хороший вкус.
   Когда Мария кончила,  он  осторожно  стал  выдвигать  свои  возражения,
умалчивая  об  истинных  причинах  отказа.  Недавнюю  встречу  французских
фронтовиков с немецкими отнюдь нельзя назвать удачной; говоря  откровенно,
это был провал. Если сейчас  затеять  подобное  же  начинание,  результат,
вероятно, будет такой же плачевный.
   Мария очень хорошо знала Визенера,  догадывалась  о  подлинных  мотивах
отказа. Этот неопределенный, уклончивый ответ только укрепил  ее  догадки.
Она презрительно поджала губы.
   - Не очень мужественно ведете вы себя в этом деле,  -  сказала  она,  -
такие доводы, как неудача со встречей фронтовиков, вы можете  преподносить
читателям "Вейстдейче цейтунг", но не мне. Я,  конечно,  знаю,  почему  вы
колеблетесь. Но подобные увертки вас надолго не спасут.  Настанет  момент,
когда вам придется  держать  ответ  за  свои  отношения  с  господином  де
Шасефьером и его матерью. Раз уж вы так сверхосторожны, то лучше бы с ними
вообще порвать. Мне не нравится, что вы виляете. Ничего удивительного, что
Рауль охладел к вам.
   Мария была права, это-то и  разозлило  Визенера.  Последнее  время  она
чертовски много себе позволяет.
   - Не кажется ли вам, Мария, что в последнее время вы  подвергаете  нашу
дружбу тяжелым испытаниям? - спросил  он  с  ядовитой  вежливостью.  Мария
взглянула на пего и только пожала плечами.
   Она рассказала Раулю  о  своей  неудаче.  Он  спросил  о  причине,  она
ответила общими фразами. Ему ничего  другого  не  оставалось,  как  самому
добиться от отца ясного "да" или "нет". Но он опасался  услышать  "нет"  и
откладывал объяснение со дня на день.
   Он избегал встреч с Клаусом Федерсеном, боялся, как бы тот не  напомнил
ему о проекте. Но Клаус не  оставлял  в  покое  нового  приятеля.  Он  все
настойчивее приглашал  его  к  себе.  Рауль  изобретал  каждый  раз  новые
предлоги для отказа; наконец Клаус заявил, что должен показать  ему  нечто
исключительно интересное, и не  хотел  слушать  никаких  отговорок.  Раулю
пришлось принять приглашение.
   У Клауса Федерсена была коллекция разных курьезов, и он решил  показать
другу  новое   приобретение,   которым   он   пополнил   свою   коллекцию.
Действительно интересное приобретение:  маленькая  пачка  писем,  любовных
писем некоего Фрица Регенсбургера некоей Эмми Веферс.
   Фриц  Регенсбургер,  студент-еврей  -  вернее  сказать,  тогда  он  был
студентом,  -  находился  в   связи   с   молодой   женщиной,   студенткой
Дюссельдорфской художественной школы, Эмми Веферс.  Когда  эта  связь,  по
мнению нацистов означавшая "осквернение расы", получила огласку,  студента
и его любовницу с позорными надписями на груди провели по улицам города  и
выставили напоказ в  кабаре;  потом  юношу  заключили  в  концентрационный
лагерь, где он и повесился.  Его  письма  и  Эмми  Веферс,  найденные  при
обыске, окольными путями попали в руки Клауса.  И  вот  молодые  люди,  де
Шасефьер и Федерсен, красные до ушей, сидят и читают эти письма.
   Да, это были интересные письма, и факт  обладании  ими  мог  произвести
впечатление  даже  на  такого  пресыщенного  юношу,  как  Рауль.   Студент
Регенсбургер, очевидно,  сильно  любил  "арийскую"  девушку,  которую  ему
запрещено было любить. Он насладился грехом, он совершил свое преступление
недаром. В  письмах  к  Эмми  он  предавался  воспоминаниям  о  полученных
радостях и мечтал  о  предстоящих.  Он  умел  выражать  свои  чувства,  он
воспевал тело своей подруги, он находил множество необычайных ласкательных
названий  для  каждого  местечка  этого  тела  и  для  связанных   с   ним
наслаждений, так что юноши испытывали  возбуждение  от  радостей  студента
Регенсбургера, хотя сам он уже давно превратился в  прах.  То,  о  чем  он
писал, предназначалось для  глаз  одного-единственного  человека,  любимой
женщины, многое звучало дико и непристойно теперь, когда это читали  чужие
глаза. Клаус уж несколько раз  во  всех  подробностях  изучал  драгоценные
письма, но на этот раз, смакуя их вместе с Раулем, он  заново  наслаждался
ими, его маленькие глазки похотливо блестели, он причмокивал.
   - Этакая скотина, - говорил он, - этакая грязная скотина.  Ну,  мы  ему
показали, где раки зимуют. Он свое сполна получил. Но  какие  удивительные
слова находил этот негодяй. Некоторые, право, невредно запомнить.
   Рауль прекрасно чувствовал трагическую и жуткую сторону этих писем, о