вара и солдаты не спускали с него  глаз:  Цербер  редко  оставался  в
гарнизоне на выходные, и они ждали чего-то из ряда вон выходящего.
   - Мне нравится, старшой. -  Пруит  улыбнулся,  стараясь,  чтобы  улыбка
получилась убедительной. Голый по пояс, он стоял, согнувшись над мойкой, в
насквозь промокших от пота и мыльной воды рабочих  брюках  и  ботинках.  -
Потому я и перевелся, - продолжал он серьезно. - Тут у  вас  не  жизнь,  а
сказка. Если вдруг найду в  этой  куче  жемчужину,  возьму  тебя  в  долю.
Поделим точно поровну. Ведь, если бы не ты, разве бы мне так повезло?
   -  Ну-ну,  -  вальяжно  хохотнул  Цербер.  -  Ну-ну.  Ты,  оказывается,
настоящий друг. И честный парень. Что ж, у Динамита в Блиссе были  Прим  и
Галович, зато у меня в первой роте был Пруит. С  кем  вместе  служил,  для
того что хочешь сделаешь. Значит, любишь работать? Я подумаю, может, найду
для тебя еще какую-нибудь работенку в том же духе.
   И, круто изогнув брови, Тербер с усмешкой поглядел на него. Пруит часто
потом вспоминал этот заговорщический взгляд: повара, солдаты, кухня -  все
куда-то исчезло, остались только глаза двух людей, понимающих друг друга.
   Он поудобнее ухватил кружку - тяжелая, без ручки, она лежала  на  самом
дне мойки - и ждал, что Тербер скажет  что-нибудь  еще.  Мысленно  он  уже
видел, как со злобным торжеством убийцы высоко заносит кружку, но  Цербер,
казалось, разглядел, что сжимает рука под мыльной водой, потому что  снова
лучезарно улыбнулся и вышел из кухни, а Пруит остался как дурак  стоять  у
мойки наедине со своим дерзким романтическим видением.
   Несмотря на угрозу Тербера,  фамилия  Пруита  больше  не  появлялась  в
списке суточных нарядов. В конце второй недели он был свободен и мог ехать
в Халейву. Еще в первой роте он много раз с удивлением замечал, что Тербер
на  свой  чудаковатый  лад  непогрешимо  честен  и  никогда  не   нарушает
установленные им самим нормы справедливости.


   Она ждала его в дверях. Уперев вытянутую руку в косяк, словно не  желая
пускать в дом назойливого торговца, она стояла в дверном проеме  и  сквозь
москитную сетку смотрела на улицу. Ему казалось, когда бы он ни  пришел  -
днем ли, ночью ли, - стоит ему подняться сюда по щебню отходящей от  шоссе
дороги, и он непременно увидит Вайолет,  за,  стывшую  в  дверях  в  своей
неизменной позе, будто он только что предупредил  ее  по  телефону  и  она
вышла ему навстречу. В этом была какая-то мистика, она словно всегда знала
заранее, что он сейчас придет. Впрочем, все,  связанное  с  Вайолет,  было
необычным.
   Ему  было  не  разгадать  ее,  он  понял  это  с  первого  дня,   когда
познакомился с ней в Кахуку и повел в луна-парк, где убедился - луна-парки
на всем земном шаре одинаковы, - что она девушка.  Уже  одно  это  удивило
его, а дальше удивление только росло.
   Вайолет  Огури.  О-гуу-рди.  "Р"  было  похоже  на  "д",  произнесенное
заплетающимся  языком  пьяного.  Даже  ее   фамилия   была   необычной   и
неожиданной. Чужая страна всегда для тебя необычна, потому что, оказавшись
там, ты ждешь необычного и даже сам выискиваешь его. Но сочетание простого
английского имени с чужеземной фамилией  сбивало  с  толку.  Вайолет  была
такая же, как все другие местные девушки, чьи имена означают  по-английски
названия цветов, а фамилии родились из чужеземной  глубины  столетий;  она
была такая же, как все другие  дочери  и  внучки  тех  японцев,  китайцев,
португальцев, филиппинцев, которых завезли сюда на пароходах, точно  скот,
работать на тростниковых и ананасных плантациях;  такая  же,  как  все  те
девушки, чьи сыновья часто попадают в бесчисленное  племя  мальчишек,  что
возле баров чистят вам на улице туфли и повторяют  старую  шутку:  "Моя  -
наполовину японский, наполовину - скофилдский" - или  с  кривой  ухмылкой:
"Моя - наполовину китайский, наполовину - скофилдский".  Урожай  с  полей,
засеянных солдатами, которые отслужили свой срок и таинственно исчезли  за
океаном на легендарном _континенте_, имя коему Соединенные Штаты.
   Вайолет была двуединое целое, соединившее в себе  до  боли  знакомое  с
непостижимо  чужим  -  как  Гонолулу,  с   его   громадами   принадлежащих
христианским миссиям влиятельных банков и с задрипанной японской  киношкой
на углу Аала-парка, - гармония диссонансов,  ключ  к  которой  не  мог  бы
подобрать  никто,  а  уж  Вайолет  тем  более.  Он  узнал,  как  правильно
произносится ее фамилия, и это было все, что он узнал о ней.
   Он шагнул в  запущенный,  загаженный  курами  двор,  и  она  вышла  ему
навстречу на веранду под грубо сколоченным навесом. Он взял  ее  за  руку,
помог спуститься по трем прогнившим ступенькам, и они пошли вокруг дома  к
черному ходу: этот ритуал повторялся каждый раз,  потому  что  за  все  то
время, что он приходил сюда, его до сих пор не пригласили в гостиную.
   Задняя веранда была  раза  в  три  просторнее  передней;  не  затянутая
москитной сеткой и до самой крыши оплетенная  путаницей  виноградных  лоз,
она была похожа на  грот  и  служила  семье  Огури  дополнительной,  общей
комнатой.
   А за домом стояла его  миниатюрная  копия  -  ветхий  курятник,  вокруг
которого степенно расхаживали самодовольные куры, зыркали  бусинками  глаз
и, негромко кудахча свою чванливую песню про священное яйцо,  с  праведной
бесцеремонностью святых роняли помет в траву.  Кислый  запах  курятника  и
населяющего его народца пропитывал весь двор. И всякий  раз  потом,  когда
Пруит чувствовал этот запах, он явственно представлял себе Вайолет  и  всю
ее жизнь.
   В ее спальне рядом  с  кухней  вечно  царил  беспорядок.  Покрывало  на
железной кровати  с  облупившейся  позолотой  было  смято,  вещи  небрежно
валялись на постели и на единственном  в  комнате  стуле.  На  самодельном
туалетном столике белела  рассыпанная  пудра,  зато  в  углу  стоял  почти
настоящий платяной шкаф - рама, сколоченная из мелких  реек  и  завешенная
куском ядовито-зеленой цветастой  ткани,  которую  в  Америке  производили
специально для Гавайских островов.  Вайолет  сама  соорудила  этот  символ
бедняцкой надежды - "будут деньги, купим получше".
   Пруит разделся до трусов и начал искать свои шорты, двигаясь по спальне
с раскованностью частого гостя. Беспорядок его не смущал:  он  расшвыривал
ногами валяющиеся на полу туфли, перекидывал платья со стула на кровать  и
чувствовал себя в этой жалкой хибаре даже больше дома, чем сама Вайолет.
   Кучка домишек на склонах холмов по обе стороны дороги  была  похожа  на
его родной Харлан, не  хватало  только  копоти  и  угольной  пыли.  Ржавая
колонка  возле  задней  веранды,  выщербленная  раковина  с  подставленным
цинковым ведром и эмалированный ковшик - все это было плотью от плоти  его
жизни, и ему, выросшему в нищете, дышалось здесь легко и свободно.
   Отыскивая шорты, он успел рассказать ей и про свой перевод, и  про  то,
почему так долго не приезжал.
   - Не понимаю, Бобби, зачем же ты тогда перевелся? -  спросила  Вайолет,
и, услышав ее щебечущий кукольный голосок, он, как всегда, засмеялся.  Она
сидела на кровати и смотрела, как он снимает ботинки и носки и надевает на
босые ноги старые парусиновые рыбацкие туфли.
   Пронизанный солнцем ветерок  плеснул  в  окно  -  единственное  в  этой
комнате, словно его, спохватившись, прорубили в последнюю минуту,  -  омыл
свежестью полумрак и приглушил запах грязной  постели.  Прохладный  воздух
коснулся его тела, и, посмотрев на Вайолет,  сидевшую  в  одних  шортах  и
лифчике, Пруит почувствовал, как от знакомого неукротимого желания у  него
напрягаются мышцы и потеют ладони.
   - Что? -  рассеянно  переспросил  он.  -  А-а.  Я  не  перевелся.  Меня
перевели. Это мне Хьюстон устроил. За то, что я ему выдал... Слушай,  ведь
никого же нет... Может, успеем по-быстрому? - Три недели чувствовать,  как
кровь тяжело стучит в висках. Почти месяц. Терпеть было невмоготу.
   - Потом, - сказала она. - Ты же мог  сходить  к  командиру,  попросить,
чтобы тебя оставили.
   - Верно. - Пруит судорожно кивнул, думая  о  том,  что  в  армии  этого
хочется еще больше, голод еще сильнее. - Мог,  Но  не  пошел.  Не  умею  я
клянчить.
   - Да, я понимаю.  Но,  по-моему,  любую  склоку  можно  уладить.  Если,
конечно, доволен своей работой и не хочешь ее терять.
   - Может быть. Только нет  такой  работы,  чтобы  из-за  нее  унижаться.
Неужели не понимаешь? Мне ничего больше не оставалось... Иди сюда. Ну  иди
же ко мне.
   - Не сейчас. - Она с любопытством наблюдала  за  ним,  разглядывая  его
лицо. - Обидно. Такую хорошую работу потерял. И звание тоже.
   - Обидно, - кивнул Пруит. Ладно, черт с  ним,  подумал  он.  -  У  тебя
выпить нету?
   - Ты в прошлый раз приносил, там еще осталось, - сказала она.  -  Я  не
трогала, это же ты покупал. - Она гордо встала. -  Бутылка  на  кухне.  И,
кажется, есть еще одна,  неначатая.  Ты  ее  давно  принес.  Тебе  хочется
выпить?
   - Да. - Он пошел за Вайолет на кухню. - Понимаешь,  -  осторожно  начал
он, - у меня больше не получится приезжать к тебе так часто. И платить мне
будут всего двадцать один доллар в месяц, так что  прежних  денег  я  тебе
давать уже не смогу.
   Вайолет молча кивнула. Странно, эта  новость  вроде  никак  на  нее  не
подействовала. Хватит пока, решил он, незачем сейчас все портить.
   - Давай пойдем на горку, - сказал он. - На наше  место,  -  добавил  он
тихо, и ему стало стыдно, что он ее упрашивает. Когда так долго обходишься
без этого, делаешься сам не свой. Кровь тяжело стучала гулкими толчками.
   - Пойдем.
   Стекло в буфете давно разбилось, и бутылку можно было легко достать, не
открывая дверцы, но Вайолет тем не менее ее открыла, потому что стеснялась
выбитого стекла. Пока она стояла, подняв руки,  Пруит  сзади  обнял  ее  и
ласково сжал маленькую тугую грудь. Вайолет с досадой резко опустила руки,
и тогда он повернул ее к себе, крепко схватил за локти и поцеловал, а  она
так и стояла, держа бутылку в руке. Без туфель она была чуть ниже его.
   По сухой примятой траве они взобрались на  горку,  Пруит  нес  бутылку,
солнце приятно припекало голые спины. Наверху,  в  маленькой  рощице,  они
легли на зелено-бурое переплетение живой и мертвой травы. Прямо  под  ними
был ее дом.
   - Красиво, правда? - сказал Пруит.
   - Нет, - не согласилась она. - Уродство. Самое настоящее уродство.
   Внизу темнела россыпь домишек, безымянный  поселок,  не  нанесенный  на
туристские карты, - казалось, первый же сильный порыв ветра сдует  лачуги.
С вершины горки, с верхней точки высокого конуса, им были  видны  хибарки,
подковой окружавшие подножие и зеленое поле сахарного тростника по  другую
сторону холма.
   - Я в детстве жил в похожем месте, - сказал Пруит. - Только наш городок
был гораздо больше. А так то же самое, - добавил он, думая обо  всем  том,
давно забытом, что вдруг  вернулось  и  принесло  с  собой  столько  живых
воспоминаний и чувств, обо всем том, что, кроме  тебя,  не  поймет  никто,
потому что это  только  твое.  Ему  стало  грустно  оттого,  что  все  это
безвозвратно ушло и никому теперь не нужно.
   - И тебе там нравилось? - спросила Вайолет.
   - Нет, - сказал он. - Не нравилось. Но есть места  намного  хуже,  я  в
таких тоже потом жил.
   Он перевернулся на спину и  смотрел  на  солнце,  пробивающееся  сквозь
ветви деревьев. Откуда-то сверху медленно и мягко, будто осенние листья  в
далеком городке его детства, к нему слетал  покой  субботнего  дня.  Жизнь
начнется вновь только в понедельник утром, шептал на ухо тихий голос.  Вот
бы  так  всегда,  робко  подумал  он.  Была  бы  вся  жизнь  двумя   днями
увольнительной.
   Глупости,  Пруит.  Он  отпил  виски  и  передал  бутылку  Вайолет.  Она
приподнялась на локтях и, глядя вниз, на  поселок,  глотнула  из  бутылки.
Неразбавленный виски она пила так же, как он, - точно это вода.
   - Ужас, - сказала она, по-прежнему глядя вниз. -  Люди  не  должны  так
жить. Мои приехали сюда с Хоккайдо. Даже этот дом и то не их собственный.
   Она хотела отдать ему бутылку, но Пруит поймал ее за руку,  притянул  к
себе и поцеловал. В первый раз сегодня она ответила на поцелуй и погладила
его по щеке.
   - Бобби, - тихо сказала она. - Бобби.
   - Давай же. Иди ко мне.
   Но она отодвинулась и посмотрела на свои дешевые часики.
   - Мама с папой вот-вот вернутся.
   Пруит сел на траве.
   - Ну и что? - нетерпеливо сказал он. - Сюда же они не полезут.
   - Я не потому, Бобби. Подожди до вечера. Днем нельзя.
   - Ерунда, - сказал он. - Можно когда угодно. Главное, чтоб хотелось.
   - Вот именно. А мне не хочется. Они сейчас должны приехать.
   - Они же все равно знают, что ночью мы спим вместе.
   - Ты ведь сам понимаешь, как я к ним отношусь.
   - Но они все равно все знают, - сказал он. И неожиданно засомневался, а
знают ли? - Должны же они догадываться.
   - Днем это все не так. Они еще не вернулись с работы. И  потом,  ты  же
простой солдат. - Она замолчала и потянулась за лежащей в траве  бутылкой.
- А я с образованием. У меня диплом "Лейлегуа", - добавила она.
   А ты, Пруит, даже седьмой класс не кончил, подумал  он.  Видел  он  эту
"Лейлегуа". Самая обычная женская средняя школа в Вахиаве.
   - Ну и что, что солдат? Что в этом плохого? Солдаты такие же, как все.
   - Я знаю.
   - Солдаты тоже люди, ничем не хуже других, - не унимался он.
   - Я все это знаю. Ты  не  понимаешь.  Столько  девушек-нисэи  [нисэи  -
японцы, родившиеся в США (яп.)] гуляют с солдатами.
   - Ну и что?
   Ему  вспомнилась  местная  песенка:  "Мануэле,  мой  сыночек   дорогой.
Возвращался бы скорее ты домой. Без тебя тоска нас донимает, а сестра твоя
с солдатами гуляет".
   - Солдаты, они все хотят от девушки только одного.
   - Ваши и с гражданскими гуляют. А гражданским от девушек  нужно  то  же
самое. Что здесь такого?
   -  Я  ничего  не  говорю.  Просто  на  Гавайях  девушки   должны   быть
поосторожнее. Ни одна порядочная нисэи не будет гулять с солдатом.
   - Ни одна порядочная белая - тоже. И вообще ни одна порядочная. Если  у
солдата нет этого несчастного РПК, он все равно  ничуть  не  хуже  других.
Все, черт возьми, хотят одного и того же!
   - Я знаю, - сказала она. - Не злись. Просто к солдатам такое отношение.
   - Тогда почему же твои родители меня не отошьют? Сделали бы что-нибудь,
сказали... Если им это так не нравится.
   Вайолет откровенно удивилась.
   - Никогда они ничего не скажут и не сделают.
   - Тьфу ты, черт! Все же соседи видят, что я к тебе хожу.
   - Да, конечно. Но они тоже никогда ничего не скажут.
   Пруит посмотрел на нее: она лежала на спине, вся  в  светлых  пятнышках
просеянного листвой солнца, короткие шорты туго обтягивали ее бедра.
   - А ты бы хотела отсюда переехать? - осторожно спросил он.
   - С радостью.
   - Что ж, - еще осторожнее продолжил он,  -  думаю,  скоро  будет  такая
возможность.
   - Только жить вместе с тобой я не буду, - сказала она. - Ты же  знаешь,
я на это не пойду.
   - Но мы и так живем вместе. С той только  разницей,  что  сейчас  рядом
твои родители.
   - Это совсем другое дело. Зря ты завел этот разговор. Знаешь ведь, я не
могу.
   - Хорошо, молчу. - Жизнь все равно не начнется раньше  понедельника.  С
разговором можно подождать до завтра. Он  перевернулся  на  спину  и  стал
глядеть в неправдоподобную синеву гавайского неба. - Посмотри-ка вон туда,
левее, - сказал он. - Там, наверно, настоящий  ураган.  Видишь,  тучи  все
затянули.
   - Красивые тучи. Какие черные! И уступами, как горы, все выше и выше.
   - Это граница шквала. Все, сезон дождей начался.
   - А у нас крыша течет, - сказала Вайолет и протянула руку к бутылке.
   Пруит следил глазами за стремительно надвигающейся стеной туч.
   - Почему твои родители не выгонят тебя из дому? - спросил  он.  -  Если
все, как ты говоришь... А то водишь меня к себе...
   Вайолет удивленно посмотрела на него.
   - Но я же их дочь.
   - Ясно. - Он вздохнул.  -  Давай-ка  лучше  спускаться.  А  то  вот-вот
польет.
   Как только тучи перевалили через гряду гор, пошел дождь.  К  вечеру  он
превратился в настоящий  ливень.  Пруит  сидел  один  на  задней  веранде,
Вайолет помогала матери готовить ужин.  Ее  отец  в  одиночестве  сидел  в
гостиной.
   Старики, как он про себя их называл, вернулись домой, когда  дождя  еще
не было. Прочирикав что-то по-японски, они  вылезли  у  своей  калитки  из
битком набитого  допотопного  "форда",  а  машина  загромыхала  дальше,  к
следующему дому. "Форд" принадлежал сразу пяти  семьям,  как  принадлежала
всему  поселку  построенная  японской  общиной  сеть  оросительных  канав,
прорезавших маленькую долину вдоль и поперек; гнилые бревна шлюзов торчали
словно подпорки, на которых в  доисторические  времена  возвели  окрестные
горы.
   Они быстро прошли через дом на  заднее  крыльцо,  где  сидели  Пруит  с
Вайолет, а оттуда - на свой тщательно ухоженный огород, воду для  которого
в засушливый сезон отмерял деревянный шлюз. Пруит смотрел, как, согнувшись
над мотыгами, они возятся на клочке  земли,  смотрел  на  их  лица,  будто
вырезанные из высохших, сморщенных яблок, и в нем поднимался гнев на  весь
род человеческий: почему они обречены  так  жить,  эти  люди,  почему  они
похожи на древних стариков, хотя им нет еще и сорока?
   Огород был средоточием всей их жизни, в него они  вкладывали  все  свое
трудолюбие: ни один дюйм земли не  пропадал  здесь  даром,  на  безупречно
ровных квадратиках и треугольниках грядок выращивались на продажу редиска,
капуста, салат, таро,  нашлось  место  и  для  залитого  водой  крошечного
рисового поля, и для каких-то диковинных овощей.  Они  работали,  пока  не
начался дождь, потом  убрали  мотыги  и  вернулись  в  дом.  Поднялись  на
веранду, не сказав Пруиту ни слова, и прошли  мимо,  будто  его  здесь  не
было.
   Он сидел, прислушиваясь  к  звукам,  доносившимся  с  кухни,  и  в  нем
проснулся недавний гнев, его  наполнило  ощущение  утраты,  одиночества  и
беспомощности, на которые обречен каждый  человек  на  земле,  потому  что
каждый замурован, как пчела в своей  ячейке,  отделен  от  всех  остальных
людей. Из глубины дома  запахло  вареными  овощами,  свининой,  и  чувство
одиночества на время оставило его. Теплый влажный запах обнадеживал:  есть
и другие люди, они живут, готовят ужин.
   Он слушал шум ливня, гулкие, как  в  бочке,  раскаты  грома,  радовался
вместе с взволнованно гудящими  насекомыми,  что  их  укрыла  от  непогоды
уютная веранда, и изредка хлопал себя по ногам, отгоняя москитов и нарушая
громкими шлепками пронизанную дождем и  жужжанием  тишину.  Навес  защищал
веранду от  дождя,  и  Пруита  обдавали  приятной  прохладой  лишь  брызги
попадавших на пол капель. На душе у него было спокойно, потому что  где-то
там, за стеной воды,  человечество  по-прежнему  существовало  и  готовило
ужин.
   Вайолет позвала его, и  он  пошел  на  кухню,  чувствуя,  что  армия  и
загадочные сумасшедшие глаза Тербера отодвинулись  куда-то  очень  далеко,
что  утро  понедельника  всего  лишь  дурной  сон,  смутное  воспоминание,
заложенное в подсознательную память много веков назад, холодное, как луна,
и такое же далекое. На столе  дымилась  тарелка  со  свининой  и  пресными
чужеземными овощами, он сел и с наслаждением принялся за еду.
   Кончив ужинать, старики составили тарелки в раковину и неслышно вышли в
гостиную, где стояли ярко раскрашенные  низенькие  алтари  и  куда  Пруита
никогда не приглашали. За столом старики не произнесли ни слова, но  Пруит
давно свыкся с тем, что заговаривать с  ними  бесполезно.  Они  с  Вайолет
остались на кухне, молча пили душистый чай и слушали, как ветер  стучит  в
хлипкие стены, а дождь оглушительно барабанит по рифленой жестяной  крыше.
Вслед за Вайолет Пруит поставил посуду в старую выщербленную раковину. Ему
было хорошо, он чувствовал, что он дома. Еще бы чашку кофе.
   Они вошли в спальню, и Вайолет даже не закр