огут. К чему  им
прицепиться? Я не понимаю.
   - Может, и так. Только им позарез нужно в новом  сезоне  первое  место.
Динамит костьми ляжет, чтобы его выиграть.
   - А что он со мной сделает, если я все четко по уставу?
   - Не смеши меня. И не пудри мне мозги. Ты не первогодок. Пора бы знать.
Ты,  наверно,  не  видел,  как  всем  скопом  заставляют  человека  пройти
профилактику?
   - Сам не видел, но слышал.
   - Что еще за профилактика? - заинтересовался Маджио.
   Вождь пропустил его вопрос мимо ушей.
   - Может, они здесь еще не довели это до совершенства, как в Пойнте и  в
других училищах, но все равно действует безотказно, - оказал он Пруиту.  -
Самое верное средство поставить человека на место.  Или  убить.  Я  только
один раз видел, как  это  делается.  На  Филиппинах.  Так  тот  парень  не
выдержал - дезертировал, сбежал в горы и женился  на  местной.  Когда  его
поймали, получил двенадцать лет. А потом ему дали пожизненное.
   - Я не такой дурак, чтобы дезертировать, - усмехнулся Пруит. - А  убить
меня тоже непросто, - добавил он,  напряженно  улыбаясь  и  чувствуя,  как
напряжение разливается по  всему  лицу,  натягивает  кожу  на  лбу,  будто
медленно застывающий гипс, туго приплюскивает губы  к  зубам,  пропахивает
борозды  под  скулами,  и  все  это  помимо  его  воли,  всему  виной  это
напряжение, то самое, от которого лицо у него немело каждый раз, когда  на
ринге противник готовился нанести ему удар, когда в пьяной драке  на  него
замахивались ножом, когда возникала любая угроза, и всегда, когда  звучало
это слово, слово "убить", самое грязное, отвратительное и  непотребное  из
всех слов, хотя многие произносят его легко и даже с гордостью.
   Вождь Чоут флегматично глядел на него с непоколебимым спокойствием,  но
у Маджио, который тоже в эту минуту смотрел на Пруита, внутри защемило.
   - Ничего, Вождь, пусть попробуют. - Пруит  усмехнулся.  -  Не  на  того
напали. Я двужильный.
   - Правильно. Я тоже, - заявил Маджио.
   - Башку проломить не надо? - серьезно спросил его Вождь.
   - Нет.
   - Тогда заткни фонтан. Это не шутки. Если ты  не  дурак,  не  суй  свой
длинный нос куда не надо. Тебя в эту драку  не  приглашают.  Это  касается
только его. Вмешаешься - ему же будет хуже.
   - Он верно говорит,  Анджело.  -  Глядя  на  разъярившегося  маленького
узкоплечего итальянца, Пруит  улыбнулся  и  почувствовал,  как  напряжение
постепенно отпускает его.
   - Я не привык спокойно смотреть,  когда  над  человеком  издеваются,  -
сказал Маджио.
   - А ты привыкай, - посоветовал Вождь. - Ты молодой,  тебе  на  это  еще
долго смотреть. Не понимаю, чего ты так уперся, - повернулся он к  Пруиту,
- сам же себя гробишь. Мое дело, сторона, тебе виднее.  Просто  обидно  за
тебя, вот и все.
   - В свое время ты тоже отказался идти в команду Динамита.
   - Мне было проще.  У  меня  была  крепкая  поддержка  в  полку,  и  все
обошлось. А у тебя не обойдется.
   - Может быть. Посмотрим. Когда мне приказывают по службе, официально, я
всегда все выполняю. Но, по-моему, начальство не имеет права распоряжаться
моим свободным временем.
   - Имеет оно право или нет - неважно. Важно, что оно им распоряжается. И
еще вопрос, есть ли у солдата  вообще  свободное  время.  Еще  неизвестно,
имеет солдат право быть просто человеком или нет.
   - Нынче вроде все идет к тому, что такого права нет.
   - И не только у солдат, - вставил Маджио, и Пруит  понял,  что  Анджело
вспомнил склад "Гимбела".
   - Верно, - согласился Вождь. - Ну и что дальше?
   - А то, что, когда война, это понятно, -  сказал  Маджио.  -  На  войне
солдат себе не хозяин. Но ведь сейчас-то мирное время.
   - Я в армии тринадцать лет, - сказал Вождь. - И все тринадцать лет  как
на войне. В армии всегда как на войне.
   - Факт, - кивнул Пруит. - В любой  армии  так.  Только  никто  меня  не
убедит, что боеготовность армии зависит от полковой команды боксеров и  от
того, буду я в ней выступать или нет.
   - А ты спроси Динамита, - сказал Вождь. - И послушай, что  он  тебе  на
это ответит.
   - Да уж. Динамит наплетет с три короба,  -  хмыкнул  Маджио.  -  Его  в
Вест-Пойнте так напичкали пропагандой, что она у него изо всех дыр хлещет.
   - Возможно, - сказал Вождь. - И все-таки он командир роты.
   Во дворе горн повелительно протрубил сигнал построения,  и  Вождь  Чоут
поднялся с койки, вопросительно и бесстрастно глядя на Пруита.
   - Ладно, - сказал он. - Ладно, еще свидимся.
   - В гарнизонной тюряге, - улыбнулся Пруит и проводил  взглядом  могучую
фигуру индейца, который неторопливой рысцой пробежал по  проходу  к  своей
койке надеть снаряжение. Пруит вспомнил, что не пристегнул ножны штыка,  и
продел крючок в широкую кожаную ленту пояса.  -  Хорошим  подарочком  меня
встретили.
   - Пошли их всех к черту! - отозвался Маджио. - Что они  могут  с  тобой
сделать? Ничего!
   - Конечно. -  Продев  второй  крючок,  он  тряхнул  пояс,  чтобы  ножны
болтались свободно, и продолжал  наблюдать,  как  Вождь  влезает  в  ремни
полевого снаряжения: штык, повиснув  на  нем,  превратился  в  зубочистку,
ранец с облегченным походным комплектом выглядел на  его  спине  спичечным
коробком, массивная, тяжелая винтовка "Спрингфилд-03" в здоровенной лапище
казалась игрушкой вроде тех, что фирма "Вулворт" выпускает для малышей.
   - Хорош, - сказал Маджио. - Друг называется.
   - Нет, он прав, - возразил  Пруит.  -  Если  мы  с  ним  иногда  вместе
завтракали у Цоя, это еще не значит,  что  он  мне  чем-то  обязан.  Вождь
отличный, порядочный мужик.
   - Ну конечно. Пилат тоже был порядочный.
   - Слушай, брось! Тебе это не понять. Говори лучше о том, что понимаешь.
   - Ладно. - Анджело засунул пачку сигарет и спички в карманчик  поясного
ремня. - Это на потом, когда курить  захочется.  Черт,  голова  трещит.  А
Старк, скотина, сейчас дает храпака. Ну что, выходим?
   Словно отвечая на его вопрос, горн во дворе снова протрубил построение,
и раскатистый, зычный, как у простого солдата, голос  штаб-сержанта  Доума
ворвался сквозь сетку в окна:
   - Эй, там, наверху! Все  строиться!  Выходите!  Хватит  копаться.  Рота
уходит на ученья. Быстро!
   - Отделение, за  мной!  -  проревел  Вождь  Чоут.  -  Шапку  в  охапку,
кругом-бегом! - Большой и грузный, он легко сбежал по  лестнице,  распевая
на ходу сочным  басом:  "_На-у-че-нье-строй-ся,  дан-сигнал.  А-и-ди-ты-на
фиг, я-не-жрал_. Я говорю: _на-у-че-нье-строй-ся, дан-си-гнал,  ко-ман-дир
при-дет, бу-дет скан-дал_".
   - Еще и петь умеет, - проворчал Анджело.
   Солдаты торопливо сновали  по  огромной  комнате,  хватали  винтовки  и
выбегали на лестницу.
   - Что ж, потопали. - Пруит вынул из пирамиды  свою  оттягивающую  плечо
ношу из дерева и стали.
   С галереи четвертого этажа был виден весь двор, и можно было  наблюдать
за ритуалом построения на полевые занятия, первого построения после сезона
дождей. Пруит остановился посмотреть. Анджело тоже остановился и ждал его,
безразличный к открывшейся внизу картине.
   А картина была хороша, настоящая картинка из солдатской жизни, отличная
картинка - кто на весь тридцатник, тот понимает. Тонкие, с острыми  полями
оливковые полевые шляпы,  голубые  рабочие  брюки  и  гимнастерки  "хаки",
словно  вылинявшие  светлые  кожаные  ремни  и  краги,   заполняли   собой
четырехугольник двора, солдаты выбегали из казарм и  строились  по  ротам,
строились с той солдатской  удалью,  что  выигрывает  войны,  с  гордостью
подумал он, любые войны; но все  другие  роты  и  даже  команда  горнистов
казались ему теперь далекими и безликими, они были лишь  фоном  для  нашей
роты, роты, в которой  каждое  лицо  было  ему  знакомо,  и,  несмотря  на
одинаковую солдатскую форму, он ни за что бы не  спутал  эти  лица,  более
того, одинаковая форма только подчеркивала их несхожесть, и у  каждого  из
них была своя отдельная орбита, и все они вращались вокруг общего  центра,
вокруг Солнца, вокруг капитана Хомса (нет, Хомс - остывшая звезда,  тогда,
может быть, наше солнце - Цербер?): астероиды, недостаточно крупные, чтобы
иметь самостоятельную орбиту;  слишком  мелкие,  чтобы  попасть  в  разряд
планет (это и Доум, и Чемп Уилсон, и Поп Карелсен, и  Терп  Торнхил,  Джим
О'Хэйер, Исаак  Блум,  Никколо  Лива  -  хорошие  имена,  подумалось  ему,
настоящие, исконные американские  имена,  -  и  новенький  Малло,  будущий
чемпион в наилегчайшем, и Айк Галович, хотя, может. Старый Айк -  планета?
Да нет, он, скорее, заурядная луна какой-нибудь десятой величины).
   Глядя вниз сквозь москитную сетку, он увидел и узнал среди других  лицо
астероида по имени Ридел Трэдвелл. Ридел Трэдвелл,  прозванный  Толстяком,
хотя он был не толще среднего циклопа, едва умел  написать  свое  имя,  но
завоевал славу тем, что на всех учениях терпеливо пер  на  себе  увесистую
автоматическую винтовку Браунинга и никогда из нее не стрелял.  Он  увидел
сверху Крэндела Родеса, прозванного  Академиком,  хотя  вся  его  ученость
сводилась к тому, что он то предлагал купить у  него  кольцо  с  настоящим
бриллиантом, то  пытался  всучить  какую-нибудь  античную  римскую  монету
(Клянусь, всамделишная! Только тебе, как другу!). Он узнал лицо Быка Нейра
(он же Жеребец).
   Все они - частицы единого целого, думал  он,  глядя  вниз,  частицы  не
менее важные, чем мелкие воспоминания, составляющие жизнь человека, они  -
твой народ, быть может, даже избранный тобой удел, эти элементы  крошечной
солнечной системы - роты,  затерянной  среди  галактик-полков,  образующих
вселенную,  имя  которой  Армия,  те  элементы,  что  придают  смысл  этой
единственной известной тебе вселенной, думал он,  единственной  вселенной,
которая тебе нужна, потому что пока только  в  ней  ты  сумел  найти  свое
место. А теперь ты стремительно теряешь обретенное.
   - Пошли, Анджело, - сказал он, глядя на группу  сержантов,  обступивших
лысого широкоплечего Доума, который был выше даже Вождя Чоута. - Лучше  не
опаздывать.
   - У тебя больной вид, старик, - заметил Анджело,  когда  они  встали  в
строй.
   - Ерунда. - Пруит искоса посмотрел на него из-под надвинутой  на  самые
глаза полевой шляпы. - С перепою голова раскалывается, вот и все.
   Голова тут ни при чем, подумал он, не ври, ты выходил на строевую  и  с
большего перепоя - ничего с тобой не было. Четыре часа занятий на  солнце,
когда голова с похмелья гудит, как котел, - это солдату так  же  привычно,
как  на  учебных  стрельбах  запивать  каждый  выстрел  глотком  виски  из
спрятанной за поясом бутылки или в  учебном  форсированном  марше  шагать,
чувствуя в кармане брюк тяжесть флакона из-под зубного  эликсира,  полного
сакэ. Солдатская служба и пьянка - одна плоть и кровь. Солдатская  служба,
а что это, в сущности, такое?
   Самое  странное,  пожалуй,  в  том,  что  все,  за  что  он   в   армии
расплачивается такой дорогой ценой, не  имеет  ни  малейшего  отношения  к
солдатской службе. И это, должно быть, не случайно, сказал он себе. Потому
что главное -  реальность.  Главное  -  отличить  реальность  от  иллюзии.
По-моему, ты зарапортовался, парень, хватит! Но он никак не мог избавиться
от нового для него ощущения своей обособленности.
   Компания сержантов во дворе разбрелась, великан  Доум  пошел  в  голову
колонны, остальные поспешили к своим взводам. Встав перед фронтом колонны,
Доум, всем своим видом молодцеватый солдат, молодцевато  скомандовал:  "На
плечо!", и винтовки дружно и молодцевато взметнулись вверх, но даже теперь
Пруит не освободился от мучительного ощущения обособленности, которое было
хуже самого черного одиночества,  от  ощущения,  что  ему  известно  нечто
такое, чего другие не знают.
   Они вышли строевым шагом  в  северо-западные  ворота  и  промаршировали
через  перекресток,  где   подтянутый   военный   полицейский-регулировщик
направлял жезлом плотный утренний поток машин. Доум скомандовал перейти на
походный шаг, и чей-то голос в хвосте колонны тотчас громко  завел  старый
как мир диалог, придуманный пехотинцами в пику военной полиции:
   - Благодаря кому мы выиграли войну?
   - Благодаря военным полицейским, - последовал ответ.
   - Это как же?
   - А очень просто. Их матери и сестры брали с клиентов  не  деньгами,  а
облигациями фонда обороны.
   Высокий и статный  красавец  полицейский  густо  покраснел.  Когда  они
прошли первый сторожевой  пост,  кто-то  затянул  полковую  песню,  и  все
подхватили похабные куплеты, не вписанные ни в один песенник.
   А потом Вождь Чоут звучным глубоким басом сольно исполнил свою любимую,
самую похабную строчку припева.
   И из луженой глотки штаб-сержанта Доума начальственно прогремело:
   - Кончайте, вы! А то сейчас  пойдете  строевым!  Соображать  надо,  тут
вокруг женщины.
   Колонна солдат, которые все вместе были седьмой ротой, двигалась маршем
на строевые занятия к перевалу Колеколе между двумя рядами высоких  старых
вязов, окаймлявших дорогу с обеих сторон и внушавших мысль о  незыблемости
миропорядка, - все это и было солдатская служба, но рядового Роберта  Э.Ли
Пруита ничто не трогало, колючие мурашки знакомого радостного волнения  не
холодили ему кожу, потому что солдатская служба, некогда бывшая  для  него
единственной  реальностью,  теперь  превратилась  в  откровенную  иллюзию,
потому  что  реальность  пряталась   от   него   неизвестно   где,   очень
правдоподобно замаскированная.



        18

   Все утро ротой командовали сержанты, никто из  офицеров  не  удосужился
хотя бы заглянуть и посмотреть,  как  дела.  Занятия,  казалось,  шли  под
лозунгом "Все на Пруита!", с таким пылом  накидывались  на  него  сержанты
один за другим. Поиздевались над ним славно. Раньше он бы не поверил,  что
можно заставить человека так страдать, не причиняя  ему  физической  боли.
Оказывается, боль бывает разная, в последнее время он об этом узнавал  все
больше и больше.
   В первый час занятий Доум, руководивший физподготовкой (он  был  тренер
боксерской команды,  ему  и  карты  в  руки),  отчитал  его  за  небрежное
исполнение прыжков в сторону  -  ноги  врозь,  тридцать  шесть  прыжков  в
сторону,  считать  про  себя  -  и  заставил  повторить  их   в   одиночку
(стандартное наказание неопытному новобранцу),  пока  остальные  отдыхали.
Пруит, никогда не сбивавшийся  в  этом  упражнении  еще  со  времен  курса
начальной подготовки, безукоризненно отпрыгал заново  все  тридцать  шесть
раз, и Доум приказал повторить сначала, _но  без  ошибок_,  и  предупредил
(стандартное предупреждение неопытному  новобранцу),  что  если  он  будет
ползать как сонная муха, то получит наряд вне очереди.
   Пруит знал Доума и всегда его  недолюбливал.  Как-то  раз  на  вечерней
поверке Доум, точно шар, сбивающий кегли, стремительно протаранил  шеренгу
и заехал в зубы молодому новобранцу,  который  разговаривал  в  строю;  за
такое могли и разжаловать, но Доума, конечно, никто бы не тронул, так  что
он не очень рисковал. С другой стороны, тот  же  Доум  прошлой  осенью  во
время ежегодного тридцатимильного марша последние  десять  миль  тащил  на
себе четыре лишних винтовки и еще махину АВБ, чтобы седьмая рота пришла  к
финишу в полном составе, и она оказалась единственной в  полку,  кому  это
удалось. И наконец, все тот  же  Доум  был  в  роте  предметом  неизменных
шуточек,  потому  что  все  знали,  как   его   пилит   жена,   неряшливая
толстуха-филиппинка.
   Когда Пруит утром разговаривал с Вождем, он и в мыслях не допускал, что
будет страдать. Если парень родился в округе Харлан, да еще и выжил, он  с
пеленок умеет  терпеть  физическую  боль,  и  Пруит  гордился  этим  своим
испытанным качеством, он был твердо уверен, что, гоняй они  его  хоть  всю
жизнь, хоть до потери пульса, им не сломить его  стойкости,  единственного
капитала, завещанного ему отцом. Во всем этом он видел лишь простую борьбу
характеров на уровне физической выносливости, и в какой-то мере так оно  и
было. Но к этому примешивалось что-то большее, а что, он пока не разгадал.
Он не понимал, что эти люди ему небезразличны. Еще давно, в Майере,  когда
он бросил бокс, чтобы пойти в горнисты, и это истолковали как трусость, он
почти перестал надеяться, что его когда-нибудь поймут. Ему, конечно,  было
довольно одиноко, но он с этим смирился, потому что, как он объяснял себе,
его и к горну-то потянуло прежде всего от  одиночества.  А  потом,  позже,
когда за  историю  с  триппером  его  выгнали  из  горнистов  и  никто  из
многочисленных друзей  не  вступился,  не  попытался  помочь  ему  вернуть
прежнее место, чувство одиночества усилилось, зато  душа  его  огрубела  и
ранить ее стало труднее.
   И теперь, когда у него отняли все, а потому не могли  больше  заставить
страдать, он считал себя неуязвимым и был совершенно уверен, что эти  люди
ему безразличны. Но он, конечно же, забыл, что они прежде  всего  люди  и,
значит, не могут быть ему безразличны, потому что сам он тоже  человек.  А
он забыл, что он человек, и забыл, что они, в  сущности,  те  самые  люди,
которые вчера вечером - господи, это же было только вчера! -  тихо  стояли
на галереях и слушали его "вечернюю зорю". И неизвестный голос, долетевший
от дверей Цоя, голос, гордо заявивший: "Я же говорил, это Пруит",  был,  в
сущности, общим голосом этих людей, полномочно представляя  их  всех.  Как
такое могло быть, он не понимал. И чувствовал, что понять  это  ему  будет
трудно. Он проиграл в битве за веру  в  их  дружбу  и  понимание,  это  он
помнил, но начисто забыл, что по-прежнему верит в живое присутствие  людей
рядом с собой. На этой забывчивости они и могли его подловить. И  боль  не
заставила ждать себя долго.
   Второй час занятий был отведен под отработку движения сомкнутым строем,
и Старый Айк дважды сделал Пруиту замечание: первое за то, что он сбился с
ноги при повороте на ходу (как минимум  двое  солдат  перед  Пруитом  тоже
сбились), а второе - за нарушение равнения при троекратном захождении роты
фронтом по команде "Левое плечо вперед,  марш"  (при  этом  вся  рота,  за
исключением двух первых шеренг, смешалась в беспорядочную,  матерящуюся  в
пыли толпу). Оба раза Айк возмущенно вызывал Пруита из строя и  отчитывал,
брызгая ему на рубашку мокрой пылью стариковской слюны,  а  после  второго
замечания послал со свободным сержантом на  гаревую  дорожку  для  учебных
газовых атак и заставил прошагать семь кругов по четверть мили  ускоренным
маршем   с   винтовкой   наперевес   (стандартное   наказание   неопытному
новобранцу).
   Когда, взмокнув от пота, но не проронив  ни  слова,  Пруит  вернулся  в
строй,  спортивная  фракция  роты  уставилась  на  него   с   негодованием
(стандартное отношение к неопытному новобранцу), а остальные отвели  глаза
и принялись внимательно изучать модернистские контуры  новых  бараков  для
занятий по химической войне. Только Маджио подмигнул ему и улыбнулся.  Все
это было, честное, слово, очень интересно.
   Если вся рота неуклюже топчется как бог на душу положит  (занятия  Айка
Галовича тем и славились), а тебя отчитывают за неточности в  нюансах,  то
это просто смешно. И Пруит смеялся. Происходящее было поистине  торжеством
фантазии  над  рассудком.  Под  руководством  Айка  рота  превращалась   в
неповоротливое разобщенное стадо, о четкости и равнении не  могло  быть  и
речи, команды Галовича  на  его  ломаном  английском  были,  как  правило,
непонятны и часто отдавались не под ту ногу; треть роты, а  то  и  больше,
постоянно сбивалась, потому что Айк совершенно не выдерживал счет.  То  он
подавал команды с застенчивой робостью монашки, то  вдруг  обрушивался  на
солдат с карикатурной самоуверенной яростью Муссолини. Ни  то,  ни  другое
отнюдь не способствовало четкости упражнений, и для всех, кто хоть  раз  в
жизни побывал на нормальной строевой подготовке, занятия у  Айка  были  не
просто мукой, но еще и  чем-то  совершенно  невероятным  в  армии,  полной
профанацией   солдатской   сл