ит.
   - Только такое,  чтобы  в  нем  не  было  никаких  людей,  -  сразу  же
предупредил Анджело. - И такое, чего ты не хочешь.
   - Как это? Почему? Я что-то не понимаю.
   - Потому что таи у нас мозги устроены. А почему так,  а  не  иначе,  ты
меня не спрашивай. Я и сам не знаю. Знаю только,  что  так,  и  все.  Если
будешь думать про _людей_, сразу начнешь вспоминать разные случаи,  разные
приятные встречи, и тебе захочется, чтобы все  это  повторилось.  И  тогда
опять станешь думать про _себя_, про то, _где_ ты сейчас.
   - Ясно. - Пруит подумал о Вайолет Огури и об Альме Шмидт. - Понял.
   - А когда думаешь о том, что тебе хочется, то тем  самым  автоматически
думаешь о себе, понимаешь? Тебе тогда хочется этого _сейчас_, прямо _там_.
А _там_ ничего этого у тебя не будет. Главное, не думать о  таком,  в  чем
участвуешь _сам_.
   - Ясно. Но как?
   - Я лично стараюсь представлять себе разные картины природы. Лес, где я
бывал... Деревья... Деревья - это  всегда  помогает.  Или  озеро,  горы...
Будто осень, и все такое красивое, разноцветное. Или будто зима, и  все  в
снегу. Помню, один раз я видел метель... - увлеченно начал  он  и  тут  же
замолчал. Потом смущенно сказал: - Ну, в общем, ты понимаешь.
   - Понимаю.
   - А потом, когда появляются люди  -  рано  или  поздно  они  все  равно
появляются, - я на  время  переключаюсь  опять  на  игру,  пока  снова  не
представлю себе что-нибудь без людей.
   - Сколько ты там сидел, самое большее? - спросил Пруит.
   - Шесть дней. - По избитому лицу расползлась гордая улыбка.  -  Но  это
было легко. Это ерунда. Я запросто могу отсидеть там и  двадцать  дней,  и
пятьдесят. Я знаю, что смогу. Да если они...
   Он вдруг оборвал себя на  полуслове  и  виновато  дернулся,  будто  его
обманом чуть не вынудили  в  чем-то  сознаться.  В  глазах  у  него  снова
появилось то странное, тревожное и алчное выражение, которое  было  теперь
хорошо знакомо Пруиту.
   - В общем,  неважно,  -  хитро  усмехнулся  Анджело.  -  Придет  время,
узнаешь. Потом расскажу. Сейчас главное - перетащить тебя к нам.
   - Все будет как скажешь. Ты командир, ты и командуй, - отрывисто сказал
Пруит. Шесть дней, подумал он. - Когда начнем? Назначай.
   - Сегодня, - не задумываясь решил Анджело. - Можно  и  в  любой  другой
день, но лучше не тянуть, чтобы у тебя не перегорело. Сегодня в обед.
   -  Заметано.  -  Пруит  выпрямился  и  взглянул  на  него,   на   этого
узкогрудого, костлявого заморыша с тонкими ногами и руками-макаронинами, в
сидящей мешком тюремной робе и в карикатурной шляпе, из-под которой Пруита
настойчиво буравили черные горящие глаза. Шесть дней,  подумал  он,  шесть
суток, сто сорок четыре часа.
   - Я должен сказать тебе одну вещь. - Анджело выговорил это через  силу.
Потом замолчал. - Это Мэллой заставил меня рассказать тебе  про  "яму",  -
сознался он наконец. - Я не собирался. Хотел, чтобы ты сам через  все  это
прошел. Как я. Я, что ли, боялся, думал, если тебе рассказать заранее,  ты
откажешься.
   - С чего ты решил?
   - А с того! - задиристо сказал Анджело. - Если бы  мне  вот  так  перед
первым разом все рассказали, я бы точно отказался.
   Пруит рассмеялся. Как ему показалось, очень нервно.
   - Я себя чувствую, как студент перед экзаменом, - объяснил он.
   - А я не знаю, как они себя  чувствуют,  студенты.  Я  до  колледжа  не
доучился.
   - Я тоже. Потом напомнишь, спросим у какого-нибудь студента, проверим.
   - Свистят, слышишь. Все, шабаш.
   - Смотри-ка, и верно.
   - Так что, старик, увидимся через три дня, - улыбнулся Анджело, и  они,
прихватив кувалды, пошли к дороге, куда уже подъезжали грузовики.
   - Интересно, как там делишки у нашего старого друга  капрала  Блума?  -
попробовал развеселить его Анджело.
   - Небось уже сержант, - машинально отшутился Пруит, но  в  голове  было
совсем другое. Мысли в голове слипались, как резина.
   - А может, и не через три дня, а через два, - сказал Анджело. - Короче,
до встречи во втором. А не в каменоломне. - Он повернулся и пошел к своему
грузовику.
   - О'кей, - рассеянно кивнул Пруит ему вслед. - Пока.
   Все, теперь он был один и ехал в грузовике  третьего  барака  вместе  с
остальными, которым этого не понять и которые,  наверное,  никогда  бы  на
такое не решились, гордо думал он, пытаясь себя подбодрить.
   А вот он решился. Он знает, что пойдет до конца. Он обязан это сделать.
Потому что хочет, чтобы Анджело  Маджио,  и  Джек  Мэллой,  и  даже  Банно
восхищались им, хочет по-прежнему иметь право называть  себя  Человеком  в
том смысле, в каком он это понимает, и потому у него нет другого выхода.
   Во рту пересохло, хорошо бы хоть глоток воды.
   В переполненном грузовике он был сейчас совсем один.



        37

   Один и один, вечно так, думал в это  время  капрал  Исаак  Натан  Блум,
выходя из столовой. Капралам и сержантам всегда одиноко.
   Он поднялся наверх, в спальню.
   Как обычно, там было пусто. Блум и сам не знал, почему он решил, что  в
спальне кто-то будет. Он уже больше  двух  недель  каждый  раз  уходил  из
столовой  первым,  но  все  равно  каждый  раз  надеялся,  что  в  спальне
кто-нибудь да  будет.  А  сегодня  он  думал,  может,  из-за  этой  жарищи
кто-нибудь не пойдет на обед.  Как  люди  могут  набивать  животы  горячей
жратвой, когда такое пекло? Блум этого не понимал. Сам он  чуть  не  сдох,
пока пятнадцать минут ковырялся вилкой  в  дымящейся  тарелке  и,  насилуя
желудок, заставлял себя глотать кусок за куском. Но надо:  во-первых,  как
боксер, он должен  думать  о  своем  здоровье,  а  во-вторых,  вокруг  все
голодные и жрут, чего он будет выделяться?  И  теперь  съеденное  осело  в
желудке кислой тяжестью, будто обед был из десяти блюд. Блума  беспокоило,
что он потерял аппетит.
   Он стащил с себя рабочую рубашку, разулся, снял носки и лег  на  койку,
погрузив горячие потные ноги в  густую  тень  спальни,  обманчиво  сулящую
прохладу, когда входишь прямо с жары. Даже смешно - вечером-то  будет  так
свежо, что хоть бери второе одеяло.
   Это все из-за жары, внушал себе  Блум.  В  такую  жару  у  кого  хочешь
аппетит пропадет. Пока с аппетитом порядок, считай здоров. А нет  аппетита
- что-то с тобой не то, это уж верняк. Неправильно придумано обедать днем,
обедать нужно вечером, как богатые. Богатые -  они  не  дураки,  они  жить
умеют. Кто видел, чтобы офицеры обедали среди дня?
   Блум лег на спину и, глядя  на  бетонные  перекрытия  потолка,  пытался
разобраться. Раньше с ним такого  не  было.  А  сейчас  и  завтракает  без
аппетита, и ужинает, видно, дело не только в жаре. Раньше с ним такого  не
было. Надо что-то делать, а то от него скоро одни кости останутся. Хочешь,
чтобы были силы, надо жрать, особенно если ты боксер. Нет,  раньше  с  ним
такого не было. Это уже больше двух недель тянется. Примерно  с  тех  пор,
как он получил капрала. Быть капралом - штука ответственная, может, и  это
сказывается.  Словом,  раньше  с  ним  такого  не  было.  Ну  и,  конечно,
"товарищеские" тоже на него действуют, а до конца еще две недели. Бокс  на
него всегда действует, он для бокса слишком нервный,  он  знает,  нервы  у
него для бокса не те; может, и от этого. Потому что раньше  с  ним  такого
никогда не было. Жалко полк подводить, а то бы он давно послал  бокс  куда
подальше.
   Блум  бросил  свои   интеллектуальные   изыскания   и   позволил   себе
переключиться на бесполезные, но приятные размышления насчет того, как  он
отлично заживет, когда кончатся "товарищеские".
   Еще две недели, думал он.  Всего  две  недели.  А  потом  ни  боев,  ни
тренировок, и так до декабря, до чемпионата. Вот лафа, даже не верится. По
натуре он был человек  мирный,  и  перспектива  целых  пять  месяцев  жить
спокойно завораживала его, как мираж. Самая глупость в том, что он  и  так
выиграл полковое первенство. От двух последних встреч все равно уже ничего
не зависит. Как-то даже глупо выступать еще два  раза,  когда  у  него  по
сумме очков железный верняк и он истосковался по спокойной  жизни.  Так-то
оно так, а что тут сделаешь? Он же не трус, насчет "выйдем,  поговорим"  -
это он в роте первый; просто ему весь этот мордобой как-то не очень, он по
натуре слишком мирный, _не любит_ он  всю  эту  нервотрепку.  А  взять,  к
примеру, Пруита. Пруит другой. Пруит это любит. А Блум так будет даже рад,
когда наконец разделается с "товарищескими". Может, и аппетит вернется.
   Блум  все  еще  лежал,  когда  из  столовой  начали  выходить,   и   он
неприязненно прислушивался к шагам на  лестнице,  ожидая,  что  кто-нибудь
сейчас к нему подвалит, сядет  рядом  на  койку  и  начнет  подлизываться,
потому что он теперь капрал. Но  все  разбрелись  по  своим  койкам.  Блум
вздохнул с облегчением. И на том спасибо.
   Трое солдат уселись вместе, достали кости и начали играть на  сигареты.
Каждый вынул из своей тумбочки две-три открытых пачки, куда были  напиханы
разносортные сигареты, выигранные раньше.  Эти  сигареты  они  не  курили.
Когда им хотелось  закурить,  сворачивали  самокрутки.  Блум  приподнялся,
собрался было к ним подсесть, но потом передумал. Сигарет-то  у  него  все
равно нету.
   Он снова лег, надеясь, что они ничего не  заметили.  Возвращавшийся  из
уборной капрал Миллер проходил в это время мимо, и Блум  глядел  на  него,
ожидая, что тот с ним заговорит или сядет рядом, но Миллер прошел к  своей
койке.
   Блум было обиделся, но тут  же  напомнил  себе,  что  Миллер  правильно
делает. Сержантам и капралам не резон заводить  между  собой  разговоры  в
присутствии рядовых, чтобы те видели, что ты тоже можешь  рассупониться  и
тоже человек. Это уж закон, но, когда ты в капралах без  году  неделя,  не
успеваешь сразу привыкнуть. Это только пока ты  рядовой,  думаешь,  что  у
сержантов и капралов не жизнь, а малина.
   Блум сунул руку в  карман  и  погладил  себя  сквозь  тонкую  тряпичную
подкладку, жалея, что у него не хватит денег сегодня вечером  заскочить  в
Вахиаву к Мамаше Сью. Потом вспомнил, как  Сью  в  прошлый  раз  при  всех
девочках обозвала его жидом,  и  лицо  его  сердито  потемнело.  Он  тогда
поклялся: если он для них жид, шиш этот бордель увидит хоть  цент  из  его
жидовских денег! Но тогда у него еще  не  было  на  рукаве  двух  нашивок,
напомнил он себе. Когда они  увидят  его  нашивки,  а  заодно  и  денежки,
которые к ним прилагаются, не больно-то будут нос драть...
   ...и про третью нашивку, друг, тоже не забывай, напомнил он себе, через
месяц пароход  увезет  двух  сержантов,  а  первое  место  на  дивизионном
чемпионате, считай, у тебя в кармане, так что это верняк;  Динамит,  можно
сказать, сам пообещал,  когда  в  тот  раз  тебе  присудили  ввиду  явного
преимущества.
   А уж тогда все будет по-другому. Мамаша  Сью  пусть  тогда  даже  и  не
мылится: сержант Блум, когда ему приспичит сменить масло в  движке,  будет
ходить не к ней, а в центр, в "Нью-Конгресс",  и  курить  он  тогда  будет
только "Мальборо", с фильтром, и только с фильтром,  медленно,  со  смаком
повторял он себе, пытаясь хоть чуть-чуть взбодриться, но  жара  все  равно
давила и не отпускала, чертово пекло,  думал  Блум,  да-да,  "Мальборо"  с
фильтром, длинные, белые, как те, что садит одну за другой этот кобенистый
педрило Флора, так что Мамаша Сью может тогда поцеловать себя в задницу, а
чтоб  вкуснее  было,  пусть  еще  ванилью  посыплет,   думал   он,   мысля
художественными образами.
   Блум энергично, со злорадством,  снова  перевернулся  на  спину,  чтобы
грудь отдохнула от жары (по крайней мере ему сегодня не надо  выходить  на
мороку, и, если не хочет, на тренировку тоже идти необязательно, он  может
валяться хоть до  вечера),  и  вдруг  увидел,  что  мимо  его  койки  идет
вернувшийся из гарнизонной лавки Пятница Кларк и на ходу  жрет  шоколадное
мороженое в вафельном фунтике. Блум презрительно  фыркнул,  чувствуя,  как
его бесит, что у какого-то придурка итальяшки есть деньги на мороженое,  а
капралы, понимаешь, сидят без гроша. Были бы у него деньги  на  мороженое,
может, и аппетит бы вернулся. Боксеру терять аппетит нельзя. Уж кому-кому,
а боксеру нельзя никак. Неожиданно  он  запаниковал  и  люто  возненавидел
собственный желудок за то, что тот его так подводит в критический момент.
   Пятница Кларк ходил в гарнизонку за гуталином. Гуталин  нужен  был  ему
позарез, и он одолжил у Никколо Ливы пятьдесят центов. Войдя в спальню, он
даже удивился, что столько народу уже  пообедало,  и  оттого,  что  вокруг
люди, ему стало еще более одиноко; когда он бывал один, он  не  чувствовал
себя так одиноко, как среди людей.  Отчасти  поэтому  он  сегодня  нарочно
пропустил обед. Энди снова дежурил в караулке, Пруит сидел в тюрьме, а без
них обедать в столовке Пятница не мог. Когда он думал о том, что  Пруит  в
тюрьме, ему делалось жутко и тоскливо, вроде как  в  детстве,  когда  мать
говорила, что если он  не  перестанет  заниматься  глупостями,  то  станет
черным, как негр. В такие дни, как  сегодня.  Пятница  жалел,  что  он  не
строевик, а в команде сигналистов. К тому же гуталин-то он так и не купил.
Пятнадцать центов он потратил на мороженое,  на  шоколадный  пломбир,  это
было его любимое, и еще пятнадцать -  на  новый  комикс,  чтобы  было  что
читать, пока ешь. Но в общем-то это было не страшно,  потому  что  у  него
оставалось двадцать центов, и в столовку он все равно идти не собирался, а
когда сидишь в кафе при гарнизонке и читаешь комикс, то  как-то  спокойнее
себя чувствуешь, он там всегда очень смущался, да  и  двадцать  центов  на
гуталин у него же все равно остались. А потом  пришлось  купить  еще  одну
порцию за пятнадцать центов - что тут сделаешь,  если  он  под  первую  не
успел дочитать? - просто потому, что было неловко сидеть в кафе, читать  и
ничего не есть. Про гуталин он даже не  вспомнил.  Как  он  мог  про  него
забыть, непонятно. Вторую порцию он  ел  медленно  и  осторожно,  так  что
хватило как раз до конца книжки, но гуталина  теперь  все  равно  было  не
купить. У него осталось ровно пять центов.  Ну,  и  он  тогда  купил  этот
вафельный фунтик, вроде как на десерт, потому что ему теперь  нечего  было
терять, а сейчас, когда доел мороженое и бросил остатки вафли  в  жестянку
под койкой, его вдруг охватила паника: как же он будет  без  гуталина?  Он
швырнул комикс на одеяло - и зачем  только  выбросил  на  него  пятнадцать
центов! Мог бы купить пачку сигарет, а там, глядишь,  выиграл  бы  на  них
целый блок. Он сел  на  койку  и  свернул  самокрутку,  разглядывая  яркую
цветную крышку серовато-желтой коробки с  табаком.  Сверху-то  они  всегда
красивые, думаешь, внутри там тоже  что-нибудь  особенное,  а  откроешь  -
ничего подобного. Он курил осторожно, а то крошки рассыпчатого "Даремского
быка" попадут не в то горло. До чего обидно, что не хватило силы воли и он
купил этот чертов комикс! Вот старичок Пру - тот бы не купил, у него  силы
воли хватает. У Энди тоже иногда хватает. Был бы старичок Пру сейчас не  в
тюрьме, а здесь, наверняка бы дал взаймы гуталина. У старичка Пру  гуталин
всегда водился.
   От  сознания  собственной  слабости  ему  стало  совсем  невмоготу,  он
раздавил окурок о дно стоявшей под койкой жестянки и достал гитару  -  ту,
старую. На душе было грустно, и он подбирал  грустные,  минорные  аккорды.
Когда он записался в армию, он мечтал, что  вернется  домой  бронзовым  от
солнца Южных морей, как Эррол Флин, бывалым путешественником, как  Рональд
Колман,  отважным  искателем  приключений,  как  Дуглас  Фербенкс-младший,
сильным и уверенным в себе, как Гари Купер, умудренным жизнью, как  Уорнер
Бакстер [популярные американские  киноактеры  30-40-х  годов],  человеком,
которого будут слушать с уважением, как президента Рузвельта -  ну,  может
быть, не совсем как Рузвельта, но все-таки с уважением. С тех  пор  прошло
полтора года, но он не замечал, чтобы хоть в  чем-то  изменился.  Это  его
обескураживало. Резко и внезапно,  как  спортсмен,  прыгающий  с  места  в
длину. Пятница с силой ударил по струнам и  перескочил  на  неистовый  рэг
"Стальная гитара". Надо будет выбрать время и  заставить  старичка  Пру  и
старичка Энди дописать "Солдатскую судьбу", а то так никогда и не допишут.
Вот вернется он на гражданку к себе в  Скрантон,  и  у  него  будет  новая
гитара, и он сыграет "Солдатскую судьбу" своему отцу  и  соседям,  и  отец
спросит: "Это где же ты, сынок, так играть выучился?", а он ответит:  "_На
Гавайских островах_, папа. Это в _Тихом океане_. Я эту песню  сам  помогал
сочинять". Он уже давно продумал, что он будет говорить.  А  отец  скажет:
"Эй,  земляки,  смотрите,  как  мой  сын  на  гитаре  играет.  Вы   только
послушайте! Эту песню он сам сочинил". Все девчонки  в  квартале  тогда  в
него влюбятся и будут между собой драться, кому первой тащить его в кусты.
Может, он тогда даже пойдет в артисты. Как Эдди Лэнг или этот Да-жанго, не
зря же Энди про них все время рассказывает. Между прочим, Эдди  Лэнг  тоже
итальянец. В Америке пройти в артисты может любой, и итальяшка тоже. Не то
что в Германии, там итальяшку на сцену не выпустят, это он  зуб  дает.  Он
яростно рвал струны, возвращаясь к одной и той  же  фразе,  проигрывал  ее
снова и снова, пока не чувствовал, что она  доведена  до  совершенства,  и
звуки быстрого, бодрого рэга  рвали  жаркий  полуденный  воздух,  разгоняя
тяжелую сонливость.
   Капрал Блум лежал и  ждал,  когда  кто-нибудь  наконец  выключит  этого
дурачка и можно будет опять  расслабленно  погрузиться  в  сухую  звенящую
тишину летнего дня и отвлечься от мыслей  об  утраченном  аппетите.  Блума
охватило возмущение.  Люди  пытаются  уснуть,  неужели  этот  недоумок  не
понимает? Настолько должны соображать даже придурки. Блум беспокоился не о
себе, у него-то впереди целый день, но остальные  идут  на  мороку,  и  им
отдыхать всего час.
   - Бога ради! - наконец добродушно пробасил он в потолок. - Кончай" свой
концерт! Ребятам вздремнуть охота. Совсем, что ли, не соображаешь?
   Пятница не слышал его. Он был зачарован собственным  умением  извлекать
из гитары такие прекрасные звуки. Он был сейчас в своем,  отдельном  мире,
где никто ни над кем не смеется.
   Он не перестал играть, и Блум, не веря своим ушам, приподнялся  и  сел.
Может, придурок не понимает, _кто_ на него прикрикнул? Или Пруит так долго
с ним нянчился, что он теперь думает, ему все позволено?
   Лично он против этого придурочного ничего не имеет,  он  ему,  пожалуй,
даже нравится, для слабоумного он, пожалуй, даже неплохой парень, но, если
хочешь,  чтобы  к  тебе  относились  как  к  капралу,  спускать  такое   в
присутствии солдат нельзя никому.
   Блум  спрыгнул  с  койки,  зарядился  приличествующим  случаю   гневом,
угрожающе нагнул голову, выставил подбородок,  двинулся  через  спальню  и
выхватил у Пятницы гитару.
   - Итальяшка, я сказал прекратить концерт! -  заорал  он  начальственным
голосом. - Это был приказ! Приказ старшего по  званию.  И  итальяшки  тоже
обязаны его выполнять. Если не дошло, могу разбить  эту  шарманку  о  твою
башку. Я ведь такой.
   - Что? - Увидев, что в руках  у  него  нет  гитары.  Пятница  испуганно
поднял голову. На лбу все еще  поблескивали  капельки  пота  от  недавнего
напряжения. - В чем дело?
   - Сейчас ты  у  меня  узнаешь,  в  чем  дело,  -  отчитывал  его  Блум,
размахивая гитарой, чтобы все видели. - Люди хотят отдохнуть. Им скоро  на
работу идти. Мы тут с тобой будем задницу отлеживать, а  людям  до  вечера
вкалывать. Им нужно отдохнуть, и я прослежу,  чтобы  никто  им  не  мешал,
понял? Если капрал приказал прекратить, ты должен прекратить,  и  неважно,
итальяшка ты или кто.
   - Я тебя просто не слышал, - сказал Пятница. - Не сломай гитару,  Блум,
пожалуйста... Осторожней!
   - Ты прекрасно слышал! - взревел Блум -  блюститель  порядка.  -  И  не
морочь мне голову. Все слышали, а ты нет?
   - Я правда не слышал, -  взмо