в и
тебя лишат двух третей денежного содержания.
   - Что ж, хорошо.
   - Если мы будем действовать правильно, можем выторговать  даже  меньше.
Как бы то ни было, все улики против тебя и  ты  бесспорно  виновен.  Кроме
того, ты давно у всех в печенках сидишь. Слава за тобой закрепилась дурная
с первого же  дня,  как  ты  перевелся  в  седьмую  роту,  -  большевик  и
разгильдяй, и на тебя чуть ли не весь полк точит зубы. А это, естественно,
в корне меняет ситуацию, потому что в конечном счете в  полку  все  решает
внутренняя политика. Так что ты увяз крепко.
   - Это-то я понимаю.
   - Вот почему я и хочу,  чтобы  ты  признал  себя  виновным,  -  победно
заключил Колпеппер. - Мы должны пустить в ход те же средства, что и они. А
именно политику. Законы, разные  юридические  фокусы  и  прочая  дребедень
здесь ни при чем. Я ведь, Пруит, этим вопросом  занимался  серьезно.  Я  в
Пойнте написал по трибуналам такую нетрадиционную курсовую, что была целая
сенсация.  Обо   мне   сразу   заговорили.   Я   наглядно   показал,   что
судопроизводство  определяется  не  столько  абстрактной  справедливостью,
сколько  скрытыми  взаимоотношениями  между  людьми,   и,   следовательно,
несмотря на все законы, судебные приговоры  диктуются  не  чем  иным,  как
личными отношениями. А это и есть политика. Ты меня понимаешь?
   - Звучит логично.
   - Что значит "звучит"?! - взорвался Колпеппер. - В Пойнте все обалдели.
Это был настоящий переворот. Я убедительно доказал, что  такой  вещи,  как
абстрактная справедливость, не существует. Просто потому, что все судебные
решения  принимаются  под  влиянием  сиюминутных  колебаний  общественного
мнения. У меня в курсовой  был  блестящий  пример  -  дело  "уоббли"  [так
называли членов радикальной профсоюзной  организации  ИРМ  (Индустриальные
рабочие мира)], когда в ту войну посадили сто одного  профсоюзника.  Этого
никогда бы не случилось,  не  повлияй  на  общественное  мнение  тогдашняя
военная  истерия.  И  суть  не  в  том,  что   приговор   был   юридически
несостоятелен. Главное, что в другое время судья Ландис не отважился бы на
такой шаг. А кроме того, я показал и политическую сторону. Я напомнил, что
Дарроу, который всегда раньше  выступал  адвокатом  уоббли,  на  этот  раз
сослался на непонятно откуда возникшую занятость и вести  дело  отказался.
Видишь, как все было одно с другим связано? - с жаром говорил Колпеппер. -
Да, Пруит, курсовая у меня была пальчики оближешь!  Я  даже  предсказывал,
что придет  время  -  конечно,  уже  после  этой,  нынешней  войны,  после
демобилизации, - когда в состав военных  судов  будут  входить  не  только
офицеры. Но я подчеркнул, что в принципе это ничего не изменит. Потому что
участвовать в работе трибуналов будут только те сержанты, или капралы, или
даже рядовые, которые в силу личных взаимоотношений всегда примут  сторону
офицеров. Можешь себе представить, что  тут  началось!  Я  стал  настоящей
знаменитостью. Обо мне говорили  даже  больше,  чем  после  чемпионата  по
фехтованию. Я доказал все настолько логично, что никто не  мог  возразить,
даже преподаватели. Ты сам понимаешь -  логика  железная.  В  нашем  мире,
чтобы добиться признания, нужно людей огорошить. Кто-то  когда-то  сказал,
что лучше худая слава, чем никакой. А я заявляю,  что  худая  слава  лучше
доброй. Заставь людей один раз ужаснуться, и они тебя запомнят.  А  добрая
слава - это каждый дурак может.
   - Вот уж вы, наверно, были довольны, - заметил Пруит.
   - Мало сказать доволен. Это решило в  Пойнте  мою  карьеру.  После  той
курсовой всем насчет меня стало ясно. И у  тебя  точно  такой  же  случай,
понимаешь? Все та  же  политика  личных  отношений.  -  Колпеппер  глубоко
вздохнул, переводя дух. - И именно поэтому я хочу, чтобы ты  признал  себя
виновным. Все обалдеют. Признать себя виновным перед трибуналом -  такого,
по-моему, еще не было за всю историю армии! И не было потому, что  военный
суд не учитывает раскаяние как смягчающее приговор обстоятельство.
   - Так ведь тогда это пустой номер. Я не...
   - Подожди! Не пори горячку. Я тебе сначала объясню. Ты еще не понял всю
соль.
   - Во-первых, я не был пьян, -  сказал  Пруит.  -  По  крайней  мере  не
настолько, чтобы не соображать, что я делаю.
   - Вот  именно!  На  этом  я  все  и  строю.  -  Колпеппер  торжествующе
улыбнулся. - Был ты пьян  или  не  был  -  неважно.  Важно,  что  заявляют
свидетели. А они заявляют,  что  ты  был  пьян.  Если  ты  признаешь  себя
виновным и подтвердишь, что был пьян, ты попросту  обернешь  дело  в  свою
пользу и прижмешь свидетелей их же собственными показаниями.
   - Другими словами, если я признаю, что свидетели говорят правду, я этим
докажу, что они лгут, так, что ли?
   - М-м... В общем, можно сказать и так, да. Но я не утверждаю,  что  они
лгут. Может быть, они говорят правду.
   - Как они могут говорить правду, если я говорю, что не был пьян, а  это
и есть правда?
   - Что ж, если ты не был пьян, то они  в  каком-то  смысле  лгут.  Но  с
другой стороны, они в каком-то смысле говорят правду,  если  действительно
считают, что ты был пьян. Так что, как видишь, фактически  и  ты,  и  они,
возможно, говорите правду, но при этом между собой не согласны. Понимаешь?
   - М-да... Тонкая штука.
   Колпеппер кивнул.
   - И адвокат обязан принимать все это во внимание, чтобы  охранять  твои
интересы. Защитника для того и назначают. Но  это  к  делу  не  относится.
Главное - что конкретно содержится в  свидетельских  показаниях.  Если  ты
заявишь, что не был пьян, суд тебе не поверит. Может быть,  прямо  в  лицо
тебе это не скажут, но не поверят. Потому  что  каждый  преступник  всегда
заявляет, что он невиновен. Исключений  не  бывает.  И  это  лишь  поможет
признать тебя виновным, понимаешь? Ты так  только  променяешь  бесполезную
иллюзию истины на три или четыре месяца в тюрьме. Истина не  имеет  ничего
общего с военным кодексом, который применяется трибуналом, равно как  и  с
личными отношениями,  которые  определяют  применение  этого  кодекса.  Ты
понял?
   - Кажется, да. Но я...
   - Не торопись! Я подготовил текст заявления, где ты признаешь, что  был
пьян и не понимал, что делаешь.
   Колпеппер открыл новенькую, желтую, с трех  сторон  на  молнии  кожаную
папку, порылся в ней, достал отпечатанную  страничку  и  протянул  Пруиту.
Потом любовно застегнул молнию.
   - Прочти внимательно. Тут никаких подвохов, увидишь. Я ни в коем случае
не хочу, чтобы ты подписывал не читая. И  вообще,  Пруит,  сначала  всегда
читай, а только потом подписывай. Иначе когда-нибудь непременно  нарвешься
на неприятности. Сейчас прочтешь, подпишешь, а  на  суде  мы  без  всякого
предупреждения это предъявим, и я потребую  смягчить  приговор.  Им  тогда
будет неудобно дать тебе  больше  трех  месяцев  с  лишением  двух  третей
содержания. А может, даже ограничатся только денежным штрафом.
   - Насколько я знаю, военный  суд  не  принимает  прошений  о  смягчении
приговора, - сказал Пруит.
   -  Вот  именно!  -  с  жаром  откликнулся  Колпеппер.  -  Ты  начинаешь
улавливать. Я готов спорить, что  в  истории  военных  трибуналов  нет  ни
одного прецедента. А если есть, значит, я о нем  не  слышал.  Мы  их  этим
убьем наповал.
   - Но я не...
   - Не спеши, - назидательно сказал Колпеппер. - Мораль  всегда  в  конце
басни, а ты не дослушал. Никто, - он  сделал  многозначительную  паузу,  -
никто в армии, - он снова сделал паузу,  -  не  считает  пьянство  большим
преступлением или грехом. Так  ведь?  Ты  же  знаешь,  что  так.  Да,  это
нарушение военного закона, но пьют все. Я сам у нас в  клубе  напиваюсь  в
сосиску, и все остальные тоже. И хотя, конечно, ни в одном уставе об  этом
никогда в жизни не напишут, офицеры, как  правило,  гораздо  больше  любят
лихих ребят, которые не прочь заложить за воротник и побуянить. Потому что
офицеры знают, что как раз из таких сорвиголов выходят прекрасные воины. И
если говорить откровенно, большинство офицеров считают, что кто никогда не
напивается  и  не  куролесит,  тот  не  солдат,  и  относятся  к  таким  с
подозрением. Ведь правильно?
   - Да, но при чем здесь я? Почему я должен признавать себя виновным?
   - Господи боже мой, неужели непонятно?! Если ты признаешь, что был пьян
и просто разгулялся, мы положим суд на лопатки. Потому  что  пьянство  как
таковое негласно считается для настоящего солдата скорее добродетелью, чем
пороком. И суд, который это понимает и сам считает так  же,  не  сможет  с
чистой совестью дать тебе три месяца, не говоря уже о максимуме, только за
то, что ты лихой рубаха-парень. Юридически ты, конечно, виновен, но нас  с
тобой это не волнует. Наша главная цель - повлиять на то личное  отношение
к подсудимому, которое члены трибунала привносят  в  толкование  закона  и
которое в первую очередь обусловливает все их решения.
   Лейтенант Колпеппер, гордясь  блеском  своего  интеллекта,  победоносно
взглянул на Пруита, достал из кармана  авторучку  "Паркер-51"  и  протянул
ему, чтобы он расписался. Но Пруит ручку не взял.
   - Это, наверно, шикарная идея, сэр, - неохотно сказал он. - И мне очень
неудобно вас огорчать -  вы  все  так  здорово  продумали  и  столько  сил
положили. Но я не могу ради вас признать себя виновным.
   - Да почему же, господи?! - взорвался Колпеппер. - И кстати, это  вовсе
не ради _меня_. Я же тебе объяснил. У меня вся защита построена именно  на
этом. Если ты не признаешь себя виновным,  я  ничего  не  смогу  для  тебя
сделать. Тогда это будет самый заурядный, стандартный суд, каждый отбубнит
свое, и ничего больше. И ни я, ни ты ничем себя не проявим.
   - Не могу при  всем  желании,  -  сказал  Пруит.  -  Я  не  виновен.  И
признавать себя виновным не собираюсь. Даже если меня полностью оправдают.
Извините, но никак.
   - Господи боже мой! - завопил Колпеппер. - При чем здесь виновен ты или
не виновен? Это же всем до фонаря! Суду на это наплевать. Все решает закон
и двигающие  им  личные  отношения.  Ни  один  трибунал  не  даст  солдату
максимальный срок только за то, что солдат напился, покуролесил и попал  в
беду. Никогда!  Только  солдат  должен  признать  себя  виновным.  Пить  и
дебоширить у каждого солдата не только  в  крови,  а  можно  сказать,  его
священный долг. Это как сифилис у тореадоров, Хемингуэй писал, что сифилис
у них - профессиональное. Тут ведь совершенно то же самое.
   - А у вас он был?
   - Кто был? Что?
   - Сифилис.
   - У кого? У меня?! Нет, конечно. При чем здесь это?
   - У меня тоже не было, - мрачно сказал Пруит. - А триппер был.  Если  у
солдат сифилис и триппер - профессиональное,  я  лучше  уйду  из  армии  и
наймусь слесарем на автостанцию. Да и потом, я же у них ничего не  клянчу.
Пусть проводят свой суд, как хотят. Я  не  желаю  ползать  перед  ними  на
брюхе, и пусть они сколько угодно гордятся, что солдаты у них  напиваются.
Я никогда ни у кого ничего не выпрашивал и сейчас не собираюсь.
   Колпеппер почесал голову своим "Паркером" и  положил  ручку  в  карман.
Потом вынул карандаш - тоже "Паркер-51", - достал  из  папки  чистый  лист
бумаги и начал рисовать какие-то кружочки.
   - Ладно, но ты все-таки подумай. Когда поймешь, как это  важно,  ты  со
мной согласишься, я уверен.  Ты  только  представь  себе,  мы  ведь  можем
положить начало совершенно  новому  типу  судопроизводства  в  трибуналах.
Подумай, как много это даст солдатам, всем будущим поколениям.
   - Мне думать больше не о чем. Вы извините, сэр, что я вас  подвожу,  вы
столько трудились. Но признавать себя виновным я не буду, - твердо  сказал
он.
   - Но ты же его ударил! - закричал Колпеппер. - Ведь ударил же!
   - Ударил. И могу еще.
   - А если ударил, значит, виновен. Это же ясней ясного.  Зачем  скрывать
правду?
   - Виновным я себя не считаю, - сказал Пруит.
   - Господи! Что за упрямство такое! Вот дадут тебе максимум, и  поделом.
Другой был бы благодарен, что  с  ним  так  возятся.  Если  тебе  на  себя
наплевать, подумай хотя бы обо мне. Я же не просился в защитники.
   - Я знаю. И мне вас очень жалко. - Пруит смотрел себе на ботинки  и  не
поднимал глаз, но в лице его была непоколебимая решимость.
   Колпеппер вздохнул. Сунул паркеровский карандаш в тот  же  карман,  где
лежала паркеровская ручка,  положил  отпечатанное  заявление  и  листок  с
кружочками назад в папку, чиркнул молнией и встал.
   - Хорошо, - сказал он. - Но ты все равно подумай. Я завтра опять приду.
   Пруит тоже встал. Колпеппер пожал ему руку:
   - Держи хвост пистолетом.
   Подхватив под мышку свою новенькую, с  трех  сторон  на  молнии  желтую
папку, лейтенант мелкой рысью пронесся в  открытую  дверь  мимо  отдавшего
честь капрала и исчез в том, другом мире.  Пруит  проводил  его  взглядом,
потом достал из-под подушки засаленную колоду карт.
   Он раскладывал шестой по счету пасьянс -  один  раз  почти  сошлось,  -
когда в канцелярию по ту сторону перегородки вошел Цербер.  Цербер  держал
сверток с чистой рабочей формой, которую потребовал  для  Пруита  из  роты
дежурный офицер, потому что, как заявил офицер, от арестанта  так  воняет,
что  у  охранников  снижается  моральный  дух,  хотя  это,  конечно,  было
преувеличением.
   - Что, нужна какая-нибудь  заверенная  бумажка  из  сортира  или  можно
отдать этому убийце его тряпки просто так? - спросил Цербер капрала.
   - Что? - Капрал виновато прикрыл рукой лежавший  перед  ним  комикс.  -
А-а, это вы? Вам можно без пропуска. Проходите, сержант. Зачем же вы  сами
принесли?
   - А кто бы тогда принес? - фыркнул Цербер. - Кроме меня, некому.
   - Ну, не знаю, - обиженно сказал сержант. - Я просто говорю, что...
   - Что я принес, проверять не будешь? - спросил Цербер. - А если я  туда
пару напильников сунул?
   Капрал тупо поглядел на него. Потом засмеялся  и  отрицательно  покачал
головой.
   - А ты уверен, что я - это я? Откуда ты  знаешь?  Может,  я  переодетый
маньяк и убиваю полицейских?
   - С вами не соскучишься. - Капрал ухмыльнулся. - Не знаю, может,  вы  и
маньяк. Пожалуйста, сержант. Если вам нужно, проходите.
   Милт Тербер пренебрежительно фыркнул  и  двинулся  между  двумя  рядами
пустующих днем коек, а капрал вытер ладонью вспотевшее лицо.
   - Сам не знаю, чего я трачу блестки своего остроумия на таких  дебилов.
- Тербер бросил свежую форму  на  койку.  Потом  взглянул  на  разложенный
пасьянс. - Ну что, сошлось?
   - Пока нет.
   - Ничего, малыш, не расстраивайся. Времени  у  тебя  будет  еще  много,
наштыришься.
   - А что, день суда до сих пор не назначили? -  спросил  Пруит,  собирая
карты. - Черт!
   - Я имел в виду - после суда. В тюрьме.
   - А-а... Ну а вдруг в тюрьме пасьянсы запрещены? - Он встал с  койки  и
начал снимать с себя грязную,  пропотевшую  форму.  -  Ведь  действительно
провоняла насквозь, ей-богу.
   - Не думаю. - Тербер внимательно смотрел на  него.  -  А  вот  кальсоны
носить заставят. Суд будет в понедельник, - сказал он. - Назначили  только
сегодня. У тебя есть еще четыре дня. Так что, может, разок и сойдется.
   - Все может быть. - Пруит натянул чистую форму и снова сел. - Колпеппер
говорит,  больше  трех  месяцев  вряд  ли  дадут.   Говорит,   все   будет
по-семейному.
   - В общем, примерно так. Если  ты,  конечно,  на  суде  чего-нибудь  не
ляпнешь и они не обозлятся.
   - Я буду молчать.
   - Так я и поверил, - Тербер фыркнул. - Да,  кстати.  -  Он  вытащил  из
заднего кармана блок сигарет. - Держи. Небось без курева сидишь.
   - Спасибо.
   - Не мне спасибо, а Энди и Пятнице. Я  бы  тебе  сигареты  покупать  не
стал. У меня из-за тебя лишней писанины на целую неделю.
   Пруит почувствовал, что улыбается.
   - Ты уж извини, - сказал он. - Очень тебе  сочувствую.  Только  знаешь,
Тербер, все равно я тебя никак не пойму.
   Цербер стоял и с  негодованием  смотрел  на  него  сверху  вниз,  потом
неожиданно усмехнулся:
   - Форму-то ты быстро угваздал. Они тут что,  заставили  тебя  вкалывать
для разнообразия? - Он сел на койку, свирепо  разодрал  бумажную  обертку,
достал из блока Пруита одну пачку и закурил.
   - Да не очень. Так, ерунда, дергаю травку на  детской  площадке.  Я  не
против.
   - Ну, это еще ничего.
   - Как ты думаешь, все эти милые  детки,  когда  вырастут,  тоже  станут
офицерами?
   - Наверно. Обидно, да?.. Я вчера заполнил все бланки и отправил в штаб,
- сказал он. - Сделал, что мог. Маззиоли  у  меня  потом  на  полусогнутых
ходил - я его заставил  срочно  отпечатать  все  свидетельские  показания,
чтобы отослать их вместе с бланками.  Он,  зараза,  такой  ленивый,  я  уж
боялся, придется и это самому делать.
   - Я думаю, про нож в показаниях ничего нет, - тихо сказал Пруит.
   Тербер пристально посмотрел на него.
   - Какой нож? - наконец спросил он.
   Пруит усмехнулся:
   - Которым Старый Айк хотел меня прирезать.
   Тербер молчал. На этот раз пауза затянулась.
   - Ты кому-нибудь говорил? - наконец спросил он.
   - Нет.
   - А можешь доказать, что он полез на тебя с ножом?
   - Если разобьют бетон под баками, думаю, лезвие еще там. Я его  отломал
и в щель сунул.
   Тербер задумчиво потер подбородок.
   - Колпеппер мог бы это  устроить,  -  сказал  он.  -  Никто  другой  не
возьмется. А у Колпеппера первый трибунал, и он мечтает блеснуть. Так  что
он мог бы это организовать. Рискнуть стоит. Ты ему расскажешь?
   - Нет. Вряд ли.
   - Почему? Стоит рискнуть.
   - Да видишь ли... Мне как-то не хочется  портить  им  удовольствие.  За
Блума они мне ничего  пришить  не  смогли,  профилактика  у  них  тоже  не
сработала, а сейчас они обтяпали все так, что комар носа не подточит. Я им
это сорву - начинай сначала.
   Тербер неожиданно рассмеялся:
   - Айк сейчас небось мечется, как вошь на гребешке.
   - Нет, не скажи. Хорошо бы, если так, но не думаю. Айк уже и сам  верит
в свое вранье. Уилсон и Хендерсон, может быть, еще не верят, а  он  верит.
Могу поспорить.
   - Да, наверное... Уилсона и Хендерсона ничем не прошибешь, это точно. -
Тербер потер небритый подбородок. - Надо побриться, - рассеянно сказал он.
- Эти  дни  все  никак  времени  не  было...  Знаешь,  а  может,  все-таки
рассказать Колпепперу? Вдруг выйдет толк. Глядишь, я  бы  тогда  вышиб  из
роты двух-трех подонков.
   - Пока у них за спиной Хомс, не вышибешь. Своих он всегда прикроет.  На
суде все равно все переиначат  и  повернут,  как  им  удобно.  Они  решили
устроить себе большой праздник и уже полы для танцев натерли.  Хотят  меня
засадить - пожалуйста.  Но  корячиться  перед  ними  я  не  буду.  На  это
удовольствие пусть не рассчитывают. Меня, старшой, на них на всех  хватит,
и еще останется. В гробу я их видел!
   Тербер долго молчал. Когда он поднялся с  койки,  его  светлые  голубые
глаза как-то странно сощурились и выражение, застывшее на черном от загара
лице, тоже было странное.
   - Может быть, ты и прав, - сказал он. - Похороны твои, так  что  музыку
выбирай сам.
   Они смотрели друг на друга и молчали, им не нужно было ничего говорить;
уважение и понимание, которые Пруит уловил во взгляде  Тербера,  наполнили
его гордостью, потому что в  силу  каких-то  непонятных  причин  он  ценил
уважение этого большого сильного человека выше, чем чье  бы  то  ни  было,
хотя сам не мог объяснить почему; уважение Тербера было именно то, к  чему
Пруит стремился, и именно поэтому он все ему сказал и сейчас гордился, что
сказал.
   - Человека можно убить, старшой. А вот сожрать - труднее.
   Тербер резко хлопнул его по плечу. Пруит никогда раньше не видел, чтобы
Тербер так открыто проявлял к кому-нибудь свое расположение. И это согрело
его, как глоток виски. Что по сравнению с этим какие-то три месяца тюрьмы!
Но лицо его осталось таким же суровым и безразличным.
   - Пока, малыш. - Тербер повернулся и пошел к открытой  двери  в  другом
конце  длинной  комнаты,   отделенной   перегородкой   от   канцелярии   и
называвшейся камерой. Пруит снов