вечер,
запирая второй барак, Хэнсон сообщал,  что  Итальяшка  не  сломался.  Дело
оборачивалось даже круче, чем предрекал Мэллой, и у Пруита начала копиться
ненависть к штаб-сержанту Джадсону, все свободное время он обдумывал,  как
убить Толстомордого. Если мысли об убийстве  такое  же  преступление,  как
само убийство, Пруита следовало бы  посадить  на  электрический  стул  раз
пятьдесят, не меньше.
   Однажды вечером Хэнсон наконец сообщил, что сегодня  Маджио  вынули  из
"ямы", слегка прихорошили и перевезли в госпиталь. Попутно они  узнали  от
Хэнсона, что присвоение Джадсону звания техник-сержанта временно отложено,
хотя еще два месяца назад считалось, что это дело решенное. Пруит  спросил
Мэллоя, как тот думает, Анджело когда-нибудь об этом узнает? Ему  хотелось
надеяться, что узнает. Но если честно, он и сам в этом сомневался.
   А о том, что было дальше, они узнали от одного заключенного. Его  звали
Кирпич Джексон. Он вполне натурально свалился в  каменоломне  со  скалы  и
попал с переломанной ногой в госпиталь задолго до того, как Пруит и Маджио
сели в тюрьму. Во второй барак Кирпич вернулся через месяц после  перевода
Маджио в психотделение, и  только  тогда  они  услышали  продолжение  этой
эпопеи. Анджело поместили в одиночную камеру для буйных,  где,  как  и  во
всех таких "отдельных  палатах",  стены  были  обиты  одеялами,  и,  когда
санитары впервые к нему зашли, Маджио уполз ка четвереньках в  угол  и  со
слезами умолял больше его не бить. И все время, пока он был  в  госпитале,
стоило  кому  угодно,  будь  то  психиатр,  врач-терапевт,  медсестра  или
санитар, заглянуть в его камеру, он сразу съеживался, забивался в  угол  и
просил не  бить  его.  Эта  неожиданная  смена  тактики  позабавила  всех,
улыбнулись даже Пруит и Мэллой. Джексону один  раз  удалось  поговорить  с
Итальяшкой после того,  как  тот  уже  прошел  комиссию  и  вопрос  о  его
демобилизации   был   решен   окончательно.   Итальяшка   держался   очень
недоверчиво, но, когда Джексон убедительно доказал, что  он  действительно
из второго, Анджело стал пооткровеннее  и  с  усмешкой  попросил  передать
ребятам, что у него полный порядок и он скоро будет на свободе. Он страшно
изуродован, сказал Джексон, весь в шрамах, как задиристый  боксер.  Но  он
нисколько не задирается, добавил Джексон. Прежде чем вызвать на  комиссию,
его продержали в госпитале  две  недели.  А  почти  сразу  после  комиссии
отправили в Штаты. Комиссия рекомендовала уволить его из армии с  лишением
всех прав, сказал  Джексон.  На  том  основании,  что  у  него  врожденное
неизлечимое психическое расстройство, никак  не  связанное  со  службой  в
армии и ни в коей мере от нее не усилившееся, и, следовательно, к  военной
службе он непригоден.
   Три с лишним недели, когда Анджело сидел в "яме",  и  еще  целый  месяц
неизвестности, пока Джексон не вернулся из  госпиталя  с  новостями,  Джек
Мэллой неизменно поддерживал Пруита, и тот чувствовал себя как за надежной
каменной стеной. В особенно тяжелые минуты  Мэллой  всегда  был  рядом,  и
разговоры с ним помогали Пруиту отвлечься. Говорил в основном  Мэллой.  Он
часами подробно рассказывал о своем прошлом, и за эти  два  месяца  Пруит,
сам того не подозревая, узнал о Мэллое больше, чем все остальные.
   У Джека Мэллоя была удивительная особенность. Когда он смотрел на  тебя
своими глазами неисправимого мечтателя и ты слышал его мягкий  раскатистый
голос, тебя охватывало обманчивое  ощущение,  что  ты  самый  значительный
человек на земле или даже во всей вселенной; и ты верил, что тебе под силу
многое такое, о чем ты раньше и не помышлял.
   За  свои  тридцать  шесть  лет  он  объехал  чуть  ли  не  полсвета   и
перепробовал множество занятий. Он до сих пор сохранял  в  походке  легкую
матросскую раскачку. Это как нельзя лучше дополняло его  облик,  придавало
ему ту уверенную вальяжность, которая в  тюрьме  вызывает  у  людей  почти
благоговейный трепет. К тому же в глазах профессиональных солдат ничто  не
окружено таким романтическим ореолом, как вольная жизнь моряка.  И  еще  в
армии питают огромное уважение к печатному слову. А Джек  Мэллой  прочитал
уйму всякой всячины. Казалось, он наизусть знает биографию кого угодно, от
знаменитого Джона Рокфеллера до мало кому известного генерала Филиппинской
дивизии Дугласа Макартура. Кроме того, он на каждом шагу цитировал  книги,
о которых никто и не слышал. Но для поддержания его легендарной славы  эти
замечательные качества были даже не нужны. Джек Мэллой был не из тех, кому
приходится свою славу _зарабатывать_: венок  героя  ему  бесплатно  сплела
фантазия заключенных.



        42

   Когда Анджело был уже в госпитале, а Кирпич  Джексон  еще  не  вернулся
оттуда с новостями, во второй барак  перевели  парнишку-фермера  родом  из
Индианы, того самого, которого  на  глазах  у  Пруита  Толстомордый  огрел
палкой по голове. Казалось  бы,  из  всех  обитателей  третьего  барака  у
Фермера были самые слабые шансы выбиться в люди, однако именно он попал во
второй и, хотя перед этим  три  дня  отдыхал  в  "яме",  был  все  так  же
добродушен и приветлив.
   Его здесь ждали еще до того, как Анджело сел в "яму". Состояние  полной
прострации, вызванное ударом по голове и продолжавшееся в тот  раз  только
один день, теперь стало находить на Фермера все чаще и длилось все дольше.
В промежутках между этими периодами он  был,  как  и  раньше,  нормальным,
мягким, покладистым парнем, а когда снова впадал в депрессию,  превращался
в расслабленного, отрешенного от всего вокруг идиота -  картина,  знакомая
Пруиту по третьему  бараку.  Но  каждый  раз,  как  он  выходил  из  этого
состояния, его охватывало бешенство, он  тут  же  лез  драться  и  свирепо
кидался на  первого  попавшегося.  Так,  например,  он  дважды  нападал  в
каменоломне на охранников. А один раз в  столовой  вылил  свою  тарелку  с
баландой на голову соседу и принялся  пилить  ему  горло  столовым  ножом.
Жертву спасло только то, что ножи в тюремной столовой с трудом резали даже
масло. Он покорно отсидел за это в "яме" трое суток, а  выйдя  оттуда,  на
следующий  же  день  попытался   размозжить   голову   работавшему   рядом
заключенному здоровенным булыжником.  Не  раз  случалось,  что  в  третьем
бараке человек просыпался среди ночи оттого,  что  какое-то  привидение  с
перекошенным безумным лицом вцеплялось ему в горло, он начинал отбиваться,
трое-четверо разбуженных шумом людей бросались  на  подмогу,  садились  на
Фермера верхом и не отпускали его,  пока  он  не  успокаивался.  Ребята  в
третьем по дружбе не выдавали его и в конце концов даже установили систему
дежурств, чтобы каждую ночь кто-то один не спал и сторожил его.  Кончилось
тем, что однажды он напал в  столовой  на  самого  Джадсона.  Толстомордый
снова врезал ему палкой по  башке,  и  начальство  пришло  к  выводу,  что
пареньку из Индианы место во втором бараке.
   На деле же это было неверно. Во втором  он  был  явно  не  на  месте  и
выделялся  как  белая  ворона.  Но  он  принял  свой  перевод  с  тем   же
безразличием, с каким принимал все остальное. Он помнил Пруита и быстро  с
ним подружился, он сразу же стал боготворить Мэллоя  и  превзошел  в  этом
даже Склянку: он таскался за Мэллоем,  как  собачонка,  такая  преданность
даже удручала. Когда по  вечерам  состязались  в  "индейской  борьбе"  или
играли в Игру, он  очень  старался  не  ударить  в  грязь  лицом  -  между
приступами депрессии он за все брался с одинаковым рвением - и потом ходил
с исколотыми коленями, обожженными руками и помятыми  ребрами,  но  сносил
эту боль так же безропотно,  как  любую  другую.  Однажды  он  даже  сумел
выдержать  у  матраса  атаки  пяти  самых  малорослых  нападающих,  и  его
наградили аплодисментами. В истории барака он стал первым, кого освободили
от непременного участия в играх, но он отказался быть  только  зрителем  и
продолжал играть, хотя никогда никого не побеждал ни в одном состязании; в
конце концов все начали ему поддаваться.
   Они взяли его под свое крыло, заботились о нем и опекали, как  ребенка.
Приступы буйства, следовавшие за периодами депрессии, их не пугали,  и  им
не требовалось устанавливать систему дежурств, потому что  во  втором  все
без исключения еще с детства умели сами за себя постоять в любой свалке  и
драке. Если кто-то просыпался оттого, что Фермер его душил, он  без  чужой
помощи скидывал парня на пол, врубал ему так, что тот  терял  сознание,  а
потом укладывал на койку, и утром Фермер просыпался таким же добродушным и
покладистым, как всегда. Никто во втором да и во всей  тюрьме  не  считал,
что он представляет собой  хоть  какую-то  опасность.  Даже  Джек  Мэллой,
несмотря на весь свой ум, не видел в  бесплодных  покушениях  паренька  из
Индианы ничего тревожного. Было бы просто смешно предположить, что  именно
он окажется той спичкой, от которой  загорится  бикфордов  шнур,  и  взрыв
вдребезги разнесет тщательно отлаженный миропорядок как в тюрьме в  целом,
так и во втором бараке в частности и круто повернет всю последующую  жизнь
кое-кого из заключенных.
   Случилось это нежданно-негаданно как-то раз днем, в каменоломне. С  тех
пор как Фермера  перевели  во  второй  барак,  он  постепенно  все  больше
ожесточался и даже начал потихоньку ворчать. Это было ему несвойственно, и
никто впоследствии так и не понял, то ли он пытался подражать своим  новым
кумирам, то ли злился,  что  из-за  своих  приступов  потерял  возможность
скостить  себе  срок  примерным  поведением,  а  с  переводом  во   второй
автоматически добавил к месяцу за решеткой еще один.
   В тот день он снова был в депрессии. Пруит  дробил  камни,  стоя  между
Склянкой и Кирпичом Джексоном, когда Фермер вдруг очнулся от задумчивости.
Их троица давно наблюдала за ним, ожидая знакомых симптомов, и, как только
Фермер бросил кувалду на землю и в глазах его вспыхнула ярость, они тотчас
навалились на него и не отпускали, пока он не пришел в себя.  После  этого
они все вернулись к работе, не особенно раздумывая над случившимся, потому
что давно успели к такому привыкнуть.
   Немного погодя Фермер  подошел  к  ним  и  добродушно,  но  с  необычно
решительным видом спросил, не сможет ли  кто-нибудь  из  них  сломать  ему
руку.
   - Зачем это тебе, Фрэнсис? - поинтересовался Пруит.
   - Хочу в госпиталь.
   - На черта тебе туда?
   - Надоело мне здесь, - добродушно сказал парень. -  Я  свой  месяц  уже
отсидел, а теперь мне все равно тут торчать еще двадцать шесть дней. Целых
двадцать шесть.
   - А шесть месяцев, как я, не хочешь? - спросил Джексон.
   - Не хочу.
   - Оттого, что сломаешь руку, раньше  не  выпустят,  -  резонно  заметил
Пруит.
   - Зато недели две проваляюсь в госпитале.
   - Да и вообще, как это, интересно, мы тебе ее сломаем? - сказал  Пруит.
- Об колено, как палку? Рука - это, Фрэнсис, не палка, ее сломать трудно.
   - Я уже придумал как, - торжествующе заявил парень. - Я положу руку  на
два камня, а кто-нибудь ударит по ней кувалдой. Очень все просто и быстро.
Буду отдыхать минимум две недели.
   - Извини, Фрэнсис, я не смогу, - сказал  Пруит,  внезапно  почувствовав
легкую тошноту.
   - Кирпич, а ты?
   - На хрена тебе нужно в госпиталь? - ушел от ответа Джексон. -  Там  не
лучше, чем здесь. Я там был, и я знаю, что говорю. Там  так  же  дерьмово,
как здесь.
   - Там хотя бы не будет Толстомордого и не заставят в такую жару долбать
эти сволочные камни.
   - Оно, конечно, - кивнул Джексон. - Там ты будешь отсиживать задницу  и
смотреть в окошко на небо в клеточку. Так с тоски взвоешь, что каменоломня
тебе раем покажется.
   - Там хоть жратва получше.
   - Это да, - признался Джексон. - Но все равно быстро надоест.
   - Значит, не можешь? Даже как одолжение? - укорил его Фрэнсис.
   - Да я бы, наверно, смог, - неохотно  и  брезгливо  сказал  Джексон.  -
Только очень уж неохота.
   - А я могу, - ухмыльнулся Банка-Склянка. - Всегда пожалуйста,  Фрэнсис.
Если ты действительно хочешь.
   - Я действительно хочу, - добродушно и твердо сказал парень.
   - Какие выберем камешки? - спросил Банко.
   - Там, возле меня, есть пара подходящих.
   - Ладно, - кивнул  Банко.  -  Пошли.  -  На  секунду  задержавшись,  он
повернулся к двум другим: -  Ребята,  вы  не  против?  Ч-его  тут  такого,
честно?  Если  парню  больше  невмоготу.  Я  его  понимаю.  Может,  и  сам
когда-нибудь кого попрошу.
   - Нет, - неохотно сказал Пруит. - Я не против. Это его дело. Просто сам
я за это браться не хочу.
   - И я тоже, - борясь с тошнотой, пробормотал Джексон.
   - Понял, - кивнул Банко. - Я сейчас вернусь. Вы тут пока глядите в оба,
чтобы нас охрана не засекла.
   Охранник в "трюме" был вне поля зрения,  но  те  двое,  что  стояли  на
выступе, вполне могли их увидеть.
   - Ты поосторожнее, - сказал Пруит. - Им сверху видно.
   - Пока они отойдут, десять раз сдохнешь.
   - Им скоро надоест  на  одном  месте  стоять.  Подожди  пять  минут,  -
посоветовал Пруит.
   - Да ну их к черту! - зло сказал Банко. - Все равно ни хрена они оттуда
не увидят.
   Он подхватил свою кувалду и вслед за Фрэнсисом перешел на другое место,
ярдах в пяти от Пруита. Фрэнсис покакал выбранные им  камни:  два  плоских
гладких валуна высотой в три-четыре дюйма лежали  на  расстоянии  примерно
семи дюймов друг от друга. Фрэнсис встал на колени и, вытянув левую  руку,
опустил ее на камни: запястье и кисть опирались на один валун, а локоть на
другой.
   - Видишь? Оба сустава останутся целы, - добродушно объяснил он. - Я  не
левша, поэтому решил, лучше левую. Правой мне и жрать  удобней,  и  письма
домой писать смогу... Я готов, - сказал он. - Ломай.
   - Хорошо. Сейчас.  -  Банко  шагнул  вперед,  примерился,  потом  занес
кувалду высоко над головой, размахнулся и, как опытный лесоруб,  вонзающий
топор точно в зарубку, со всей силы ударил по лежащей на камнях руке.
   Фрэнсис, паренек родом с фермы в штате  Индиана,  удивленно  вскрикнул,
будто не ожидал этого, будто был застигнут врасплох, как человек, раненный
пулей невидимого снайпера. Рука под кувалдой, вероятно, громко  хрустнула,
но крик заглушил этот хруст, и никто его не слышал.  Фрэнсис  еще  немного
постоял на коленях - он побелел и, казалось, вот-вот потеряет сознание,  -
потом встал и подошел к Пруиту и Джексону показать.  Посредине  предплечья
ровная линия  резко  прерывалась  квадратной  вмятиной.  За  те  несколько
секунд, что он шел разделявшие их пять ярдов, рука начала  опухать.  Линия
предплечья прямо на их глазах снова выровнялась и там, где только что была
вмятина, вздулась большая шишка.
   - По-моему, сразу в двух местах, - удовлетворенно  заметил  Фрэнсис.  -
Блеск! Это недели три, самое  малое.  Может,  даже  больше.  -  Голос  его
внезапно  оборвался.  Бережно  придерживая  левую  руку  правой,   Фрэнсис
покачнулся, упал на колени, и его вырвало. -  Черт,  а  здорово  болит,  -
гордо сказал он, снова подымаясь на ноги. - Я даже не думал, что будет так
болеть, - добавил он с тем же  простодушным  удивлением,  которое  недавно
прозвучало в его крике. - Склянка, спасибо тебе огромное.
   - Не за что, - ухмыльнулся Банко. - Выручить друга - какой вопрос?
   - Ладно,  пойду-ка,  пожалуй,  покажу  охранникам,  -  радостно  сказал
Фрэнсис. - Пока, ребята. До встречи. -  Все  так  же  бережно  придерживая
руку, он двинулся вниз, в "трюм".
   - Ну и ну! - Пруит почувствовал, как по спине у него  поползла  струйка
непривычно холодного пота.
   - Сам захотел, его дело, - сказал Джексон. - Я бы на такое не пошел. Ни
за какие коврижки. Даже если бы досрочно выпустили.
   - А чего тут такого? - ухмыльнулся Банко. - Гангстеры  и  ковбои,  чуть
что, сами себе операции делают, пули из ран вытаскивают, не  слышали,  что
ли? А это куда больнее.
   - Я про такое не слышал, - сказал Пруит. - Это только в кино.
   - Я тоже не слышал, - подтвердил Джексон. - И не видел.
   - А просто-то как. - Банко снова ухмыльнулся. - Разок тюкнул -  и  всех
делов.
   Они дробили камни и между  взмахами  кувалды  наблюдали,  как  охранник
звонит с дороги по телефону, а Фермер  со  счастливым  лицом  стоит  возле
будки и бережно придерживает левую руку. Довольно скоро за ним приехали, и
он, все так  же  осторожно  придерживая  сломанную  руку,  залез  в  кузов
грузовика.
   - Видели? - сказал Банко. - Проще пареной репы. А что, я, пожалуй, тоже
так сделаю. Чем я хуже?
   - Они сразу поймут, - сказал Пруит. - Чтобы  у  двоих  подряд,  так  не
бывает.
   - Знаю. - Банко хищно оскалился. - Потому и не буду. Только это меня  и
останавливает.
   Вечером, вернувшись в барак, они узнали, что Фрэнсис Мердок, фермер  из
Индианы, отправлен в госпиталь "в связи  с  переломом  руки  в  результате
ушиба при падении со скалы в каменоломне".  Но  рука  сломалась  только  в
одном месте, а не в двух, как надеялся Фрэнсис.
   Никаких разговоров  на  эту  тему  не  возникало,  вопросов  никому  не
задавали, и вроде бы все было шито-крыто. Ужин прошел как обычно.
   Но после ужина, незадолго до сигнала "тушить  огни",  во  второй  барак
явились вооруженные палками Толстомордый и майор  Томпсон,  злые  как  сто
чертей.
   Все было почти как  на  утренней  проверке.  Их  построили  в  проходе,
скомандовали "смирно!",  два  охранника  с  автоматами  встали  в  дверном
проеме, а третий стоял по ту сторону дверей в коридоре  и  держал  ключ  в
замке. У майора Томпсона был такой вид, словно он  застукал  свою  жену  в
постели с солдатом.
   - Сегодня днем Мердок сломал в каменоломне руку, - жестко сказал майор.
-  Он  утверждает,  что  упал  со  скалы.  Мы  именно  так  и  написали  в
сопроводиловке, потому что не любим выносить сор из избы. Но  если  строго
между нами, Мердок сломал руку не сам, кто-то  ему  помог.  И  Мердока,  и
этого второго следует считать симулянтами. В  нашей  тюрьме  за  симуляцию
наказывают. Мердоку будет увеличен срок заключения, и, когда  он  вернется
из госпиталя, никто с ним церемониться не станет. А сейчас тот, кто сломал
Мердоку руку, выйдет из строя.
   Никто не сдвинулся с места. Все молчали.
   - Прекрасно, - жестко сказал майор. - Мы тоже умеем играть в эти  игры.
Вас поместили во второй барак, потому что вы упрямые  болваны.  Никому  из
вас рассчитывать на мое сочувствие не стоит. Вы думаете, вам сойдет с  рук
даже убийство. Кажется, пришло время преподать вам урок, чтобы  вы  знали,
кто в тюрьме хозяин. В последний раз говорю по-хорошему: кто  сломал  руку
Мердоку - выйти из строя!
   Никто не шевельнулся.
   - Отлично. Сержант, действуйте. - Майор кивнул Толстомордому.
   Джадсон подошел к первому с края шеренги:
   - Кто сломал руку Мердоку?
   Щуплый невысокий заключенный из 8-го учебного  полевого  был  в  тюрьме
старожилом. Глаза на  циничном,  изборожденном  морщинами  бугристом  лице
смотрели прямо перед собой, застывшие, как два камешка. Он сегодня работал
в другом конце каменоломни, но уже знал все в подробностях.
   - Не знаю, сержант, - сказал он.
   Толстомордый ударил его палкой ниже колен и повторил вопрос.  Бугристое
лицо осталось неподвижным, каменные глаза не дрогнули и даже не моргнули.
   - Не знаю, сержант, - снова сказал он.
   Толстомордый ткнул ему палкой в живот и спросил в третий раз. Результат
был тот же.
   И точно так же было со всеми. Толстомордый  методично  начал  с  левого
фланга,  дошел  до  конца  прохода,  повернулся  и  двинулся  в   обратном
направлении,  с  той  же  тщательностью  опрашивая  шеренгу,   построенную
напротив первой. Он спрашивал у каждого  только  одно:  "Кто  сломал  руку
Мердоку?" - и повторял вопрос пять раз. Ни один не шевельнулся, ни один не
опустил глаза и не моргнул, ни на одном лице не отразилось  ничего,  кроме
презрения к приемам Толстомордого и к самому Толстомордому.  Это  тебе  не
третий барак, а второй. А во  втором  все  заодно,  и  вместе  они  -  как
каменная стена.
   Толстомо