ыла  дверь,  сквозь  которую
виднелась ярко освещенная гостиная. Когда  она,  нисколько  не  стесняясь,
повернулась к нему, на ее  золотистом  теле  вспыхнули  блики  света.  Эта
естественность была ему приятна,  от  нее  веяло  теплом  прожитых  вместе
долгих лет и возникало  редкое  в  солдатской  жизни  ощущение  домашнего,
непреходящего покоя; но беспечно распахнутая дверь смущала, он боялся, что
их увидят, и от этого стыдился собственного желания.
   Среди ночи он проснулся. Дождь кончился,  и  в  открытое  окно  светила
луна. Вайолет лежала спиной к нему, положив голову на согнутый локоть.  По
неподвижной напряженности ее тела он понял, что она не  спит.  Он  положил
руку ей на бедро и повернул ее к себе.  Ювелирная  точность  и  высочайшее
мастерство, с которым был выточен крутой изгиб  ее  бедра,  наполнили  его
благоговением, озарили очищающим пониманием  высшего  смысла  и  разбудили
дремавшие в глазах прозрачные золотые крапинки.
   Она повернулась к нему сразу же, словно ждала этого, и  ему  захотелось
узнать, о чем она думала, лежа рядом с ним без сна. Но, обняв ее, он снова
отчетливо понял, что не знает ни ее лица, ни имени, и сейчас, в миг  самой
полной близости двух человеческих миров, той близости, когда один  человек
проникает в другого, даже сейчас он не знает ее, а она  -  его,  и  им  не
прикоснуться к душе друг друга. Для мужчины, из  года  в  год  живущего  в
стаде себе подобных, мускулистых, волосатых и  угловатых,  все  женщины  -
нечто округлое и мягкое, и все - существа странные и непостижимые.
   Утром он проснулся и увидел, что лежит на спине совершенно голый. Дверь
спальни была по-прежнему открыта, в  кухне  Вайолет  и  ее  мать  готовили
завтрак.  Он  подавил  инстинктивное  желание   скорее   прикрыть   наготу
простыней, встал и надел шорты. Когда он вошел в кухню, мать Вайолет  даже
не повернула головы.
   После завтрака и утренней уборки старики молча вышли из дома и  побрели
в гости к соседям. Пруит долго обдумывал, как снова вернуться к вчерашнему
разговору, и в конце концов выложил все с обычной для него прямотой.
   - Я хочу, чтобы ты переехала в Вахиаву  и  жила  там  со  мной,  -  без
обиняков заявил он.
   Вайолет сидела в кресле на веранде. Она повернулась к Пруиту и  глядела
на него, подперев щеку вялым кулачком.
   - Чего это ты вдруг, Бобби? - Она смотрела на него  с  любопытством,  с
тем самым любопытством, которое появлялось в ее глазах каждый  раз,  когда
она наблюдала за ним: будто только сейчас убедилась, как  сложно  устроена
любимая игрушка, всегда казавшаяся ей незамысловатой. - Ты же знаешь, я не
перееду. Зачем устраивать сцену?
   - Затем, что я не смогу больше ездить сюда, как  раньше.  Как  было  до
перевода, уже не будет. Если бы мы жили в Вахиаве,  я  бы  приходил  домой
каждый вечер.
   - А чем плохо, как сейчас? - спросила она все тем же удивленным  тоном.
- Приезжай только по выходным, я согласна. Совсем необязательно  приезжать
каждый вечер, как раньше.
   - Одних выходных мало, - сказал он. - По крайней мере мне.
   - Если ты меня  бросишь,  у  тебя  и  этого  не  будет.  Какая  женщина
согласиться жить с солдатом, которому платят всего двадцать один доллар  в
месяц?
   - Мне неприятно, что рядом твои родители, они мне действуют на нервы. Я
им не нравлюсь. Если мы хотим быть вместе,  то  можем  и  жить  вместе.  А
сейчас ни то ни се. Такие вот дела. -  Он  проговорил  это  бесстрастно  и
сухо, словно перечислял достоинства и недостатки нового пальто.
   - Мне тогда придется  уволиться.  Я  должна  буду  подыскать  работу  в
Вахиаве, а это трудно. Можно, конечно, пойти  официанткой  в  какой-нибудь
бар, но это не для меня. Я и так уже бросила работу в Кахуку, - равнодушно
продолжала она, - ушла с хорошего места, хотя хозяева  относились  ко  мне
как к дочери. Родители были против, но я все-таки ушла  оттуда,  вернулась
сюда, в эту дыру. Сделала это, чтобы быть поближе к  тебе,  чтобы  ты  мог
приходить ко мне каждый  вечер.  Я  пошла  на  это,  потому  что  ты  меня
попросил.
   - Я знаю. Все знаю. Но я же не думал, что так получится.
   - Бобби, на что ты рассчитывал? За жилье нужно платить, а ты столько не
зарабатываешь.
   - Раньше зарабатывал. Мне еще должны заплатить почти  за  весь  прошлый
месяц, - сказал он осторожно. - Нам этих денег хватит на первые дни,  пока
ты подыщешь работу, а я тем временем еще  получу.  Двадцать  один  доллар,
конечно, мало, но, если ты будешь сколько-нибудь  зарабатывать,  мы  будем
жить даже лучше, чем сейчас. Тебе же здесь не нравится.  Не  понимаю,  что
тебе мешает уехать? - Он умолк, чтобы перевести дух,  и  сам  был  поражен
тем, что говорит так быстро.
   - Я же сказала, что не могу, и  просила  тебя  не  устраивать  сцен.  Я
серьезно сказала, а ты мне не поверил. Бобби, тебе меня не заставить. Мама
с папой будут против, они меня не отпустят.
   - Почему они будут против? -  спросил  он,  стараясь  говорить  не  так
быстро. - Потому что я простой солдат? Ведь тебе-то все  равно,  солдат  я
или кто. А если не все равно, почему ты со мной связалась, зачем разрешила
мне сюда ездить? Мало ли, что они против - силой не  удержат.  Что  значит
"не отпустят"?
   - Для них это будет позор.
   - Что за бред?! - взорвался он. - Если б я был  вонючим  подметалой  на
пляже, они бы и то не возражали. А солдат - сразу позор!
   Он так и знал,  что  этим  кончится.  Голытьба  несчастная,  хуже,  чем
шахтеры  в  Харлане,  но,  если  дочь  живет  с  солдатом,  -  позор!   На
тростниковых  плантациях  их  мытарят  так,  что  у  них  скоро  руки-ноги
отвалятся, но это ничего, это не позор. А вот жить с солдатом... Бедняки -
худшие враги сами себе, подумал он.
   - Конечно, если бы мы поженились, тогда другое  дело,  -  тихо  сказала
она.
   - Поженились?! - Он был ошарашен. Перед глазами  у  него  вдруг  возник
сержант Доум. Лысый, грузный, затравленный, он всю жизнь  возил  за  собой
толстую   неряшливую   жену-филиппинку   и    семерых    детей-полукровок;
неудивительно, что Доум вечно лезет в драку,  ведь  он  обречен  до  конца
своих дней жить за границей, как изгнанник, - кому он нужен  в  Америке  с
таким прицепом?
   Вайолет улыбнулась, заметив ужас на его лице:
   - Вот видишь. Ты не хочешь на мне  жениться.  А  поставь  себя  на  мое
место. Рано или поздно ты вернешься на континент. Ты же не возьмешь меня с
собой? Ты хочешь, чтобы я ушла от родителей, а потом осталась и без них, и
без тебя? Может, еще и с ребенком.
   - А если бы я на тебе женился, родители были бы довольны?
   - Нет. Но все равно было бы лучше, чем сейчас.
   - Ты хочешь сказать, для них это  все  равно  был  бы  позор,  -  криво
усмехнулся Пруит. - А если бы мы поженились, ты бы переехала?
   - Конечно. Тогда все было бы иначе. Если бы ты вернулся на континент, я
бы поехала с тобой. Я была бы твоя жена.
   Жена, подумал он. А действительно, почему бы не жениться? В  нем  росло
желание уступить. Минутку, парень, минутку! Через это проходят все, кто  в
конце концов женится. И перед Доумом наверняка стоял такой выбор. С  одной
стороны, свобода, с другой - женщина в  постели,  всегда,  когда  тебе  ее
хочется, всегда рядом, только протяни руку, и  не  надо  тратить  силы  на
ухаживание, ждать недели и месяцы, и проститутки - как запасной вариант  -
тоже не нужны. Так что же ты выберешь?
   - Если мы поженимся и я увезу тебя с собой, - осторожно  сказал  он,  -
все равно ничего не изменится. Мы оба  будем  как  прокаженные.  В  Штатах
такие, как мы, никому не нужны. И даже если я на тебе женюсь, это  еще  не
значит, что я обязан везти тебя с собой.  Женитьба  ничего  не  решает.  А
большинству она ничего и не дает. Я-то знаю. - Как Доуму, подумал он, Доум
женился, чтобы в постели под боком была баба, а когда он дал поймать  себя
на крючок, эта баба вдруг навсегда повернулась к нему спиной.
   - Но ты же все равно не хочешь на мне жениться.
   - А на черта мне это? - Он был уязвлен тем, что она сказала  правду,  и
чувствовал себя виноватым. - Если бы я собирался прожить  на  Гавайях  всю
жизнь, тогда другое дело. А меня будут перебрасывать с места на  место.  Я
же в армии на весь тридцатник. И я не офицер, мне никто не  будет  платить
подъемные, чтобы я таскал за собой свою  ненаглядную  по  всему  свету.  Я
рядовой, я не буду получать даже на жилье для тебя. Таким, как я, жениться
нельзя. Я - солдат.
   - Вот видишь. Почему же ты не хочешь оставить все как есть?
   - Почему? А потому, что раз в неделю мне мало...  Скоро  мы  вступим  в
войну, и я собираюсь воевать, как все остальные. Я  не  хочу,  чтобы  меня
что-то держало. Потому что я солдат.
   Вайолет откинулась в кресле, прижав голову к спинке, ее руки  безвольно
свисали с подлокотников. Она смотрела на него все с тем же любопытством.
   - Ну вот, - сказала она. - Сам видишь.
   Пруит встал и шагнул к ней.
   - Да на кой черт мне на тебе жениться? - грубо бросил он  ей.  -  Чтобы
наплодить кучу черномазых сопливых ублюдков? Чтобы, как все  наши  ребята,
которые  женились  на  местных,  до  гроба  ишачить  на  вшивых  ананасных
плантациях или мотаться таксистом по Скофилду? Почему, думаешь, я  подался
в армию? Потому что не хотел всю жизнь как каторжный рубить в шахте  уголь
и плодить  сопливых  ублюдков  -  они  от  тамошней  пыли  все  равно  что
черномазые! Потому что не хотел жить, как жили мой отец, и мой дед, и  все
остальные! Чего вам, бабам, нужно? Посадить мужика на цепь, вынуть из него
душу и подарить мамочке на день рождения?! Какого черта ты...
   Глаза его сейчас не блестели прозрачными льдинками, как при разговоре с
Тербером и как несколько минут назад, когда он пытался убедить ее,  -  они
полыхали как огонь, который долго стлался по  дну  угольной  ямы  и  вдруг
взметнулся ввысь. Он судорожно глотнул воздух и взял себя в руки.
   Она почти видела, как на него надвигается белая холодная лавина гнева -
так тысячелетия назад надвигались на землю ледники. Девушка  откинулась  в
кресле, беспомощная, как тюремный заключенный под  струей  брандспойта,  и
позволила лавине подмять себя, приняла ее мощный удар не сопротивляясь,  с
терпеливой  покорностью,  рожденной  поколениями  бесправных,  поколениями
согнутых спин и лиц, вырезанных из высохших, сморщенных яблок.
   - Ты извини меня, - сказал Пруит из-за разделяющего их льда.
   - Да что уж там, - сказала она.
   - Я не хотел тебя обидеть.
   - Ничего.
   - Решай сама. Из-за этого перевода  у  меня  теперь  вся  жизнь  пойдет
иначе. Знаешь, как бывает: новый ритм - новая песня. И совсем  не  похожая
на прежнюю... Я здесь у тебя в  последний  раз.  Хочешь  -  переезжай,  не
хочешь - как хочешь.  Если  уж  решил  менять  жизнь,  нужно  менять  все,
подчистую. Оставишь что-то из прошлого - вообще ничего не выйдет. Если я и
дальше буду к тебе сюда ездить, в конце концов пожалею, что  перевелся,  и
стану что-нибудь придумывать. А я не хочу так, и  не  хочу,  чтобы  кто-то
узнал, что я готов пойти на попятный... Так что решай все сама.
   - Я не могу переехать, Бобби, - сказала она все тем же ровным  голосом,
продолжая неподвижно сидеть в кресле.
   - Ну что ж. Тогда  я  ухожу.  У  нас  многие  ребята  живут  со  своими
девушками в Вахиаве. И ничего, никто не  жалуется.  Собираются  вместе  на
вечеринки, ходят в бары, в кино.  И  вообще.  Девушки  не  чувствуют  себя
одинокими. По крайней мере не больше, чем все остальные, - добавил он.
   - А когда их солдаты уезжают, что  тогда?  -  спросила  она,  глядя  на
рощицу на вершине горки.
   - Не знаю. И мне наплевать. Наверно, находят себе других солдат. Ладно,
я ухожу.
   Когда он вышел из спальни, в руках у него были парусиновые туфли и  две
завернутые в шорты бутылки: одна почти полная, в другой на донышке  -  это
было все, что принадлежало ему здесь, и все, что он уносил с собой.  Сколь
ни ничтожны были эти  пожитки,  они  хранились  здесь  как  гарантия,  как
пропуск, как ломбардный залог под отпущенную ему в кредит жизнь вне армии,
и, забрав их отсюда, он сам закрыл себе кредит.
   Вайолет сидела все в той же позе, и он заставил себя улыбнуться  ей,  с
усилием растянув губы. Но девушка не видела эту улыбку, она, казалось,  не
замечала его. Он сошел с веранды и завернул за дом.
   Ее голос долетел к нему из-за угла:
   - До свиданья, Бобби.
   Пруит снова усмехнулся.
   - Алоха нуи оэ! [Прощай! (канакский)] - крикнул он в  ответ,  доигрывая
роль до конца и остро ощущая мелодраматичность сцены.
   Поднявшись на вершину небольшого холма, он не  оглянулся,  но  затылком
чувствовал, что она стоит в дверях, уперев вытянутую руку в косяк,  словно
не пускает в дом назойливого торговца. Он зашагал к  перекрестку,  так  ни
разу и не оглянувшись, и представил себе,  как,  должно  быть,  красива  и
трагична эта картина со стороны: одинокая фигура  медленно  скрывается  за
холмом. И странно, он никогда не любил Вайолет  так  сильно,  как  сейчас,
потому что в эту минуту она стала частью его самого.
   Но это не любовь, подумал он, ей нужно другое, им всем нужно  другое  -
они не хотят, чтобы ты нашел себя  в  них,  они  хотят,  чтобы  ты  в  них
растворился. А сами все равно всегда пытаются найти себя в тебе. Ты был бы
отличным актером, Пруит, мысленно отметил он.
   Только  спустившись  с  холма,  он  наконец   перестал   играть   роль,
остановился, оглянулся назад и позволил себе ощутить всю тяжесть утраты.
   И ему подумалось, что все  люди  вечно  ищут  себя,  ищут  в  барах,  в
поездах, в конторах, в зеркале, в любви - особенно в любви, - ищут частицу
себя, которая обязательно есть в каждом человеке. Любовь - это  не  тогда,
когда отдаешь себя, а когда находишь и узнаешь себя в ком-то другом. И все
принятые объяснения  и  толкования  любви  заведомо  неверны.  Потому  что
единственное, что ты способен понять и ощутить в другом человеке, - это ту
частицу себя, которую ты в нем распознал.  И  человек  вечно  ищет  способ
выбраться из своей замурованной кельи  и  проникнуть  в  другие  столь  же
герметично закупоренные ячейки, с  которыми  он  связан  общими  восковыми
сотами.
   За свою жизнь он нашел для себя только один способ прорваться к  людям,
только один ключ отпирал ему двери других камер, только на одном языке  он
мог говорить так, чтобы люди его понимали. Это был горн.  Будь  у  тебя  с
собой горн, ты бы мог сказать ей сейчас что угодно, и она  бы  поняла;  ты
мог бы сыграть для нее сигнал  построения,  усталый  призыв  строиться  на
мороку, когда живот набит и тянет вниз и все  равно  надо  идти  подметать
чужие улицы, а так хотелось бы остаться дома и поспать, -  и  она  бы  все
поняла.
   Но нет у тебя горна, ни с собой, ни вообще. Тебе вырвали язык. Все, что
у тебя есть, - это две бутылки: одна почти полная, в другой на донышке.
   А это, друг, нам через проходную не пронести, сказал  он  себе,  потому
что патрульные отберут и сами  высосут,  и  под  забором  мы  тоже  ничего
прятать не станем, потому что есть ребятки, которые рыщут там по  ночам  и
именно так добывают себе выпивку. Слушай,  друг,  а  может,  выпьем  прямо
сейчас? Так оно будет лучше. Мы ведь с  тобой,  когда  напиваемся,  у  нас
сразу такое взаимопонимание, мы даже вроде  бы  видим  друг  друга.  Давай
пойдем к нашему дереву.
   У подножия холма на полпути к перекрестку стояла  особняком  сучковатая
старая киава, накрывая своей тенью пятачок травы, где он не раз  устраивал
себе привал по дороге к Вайолет и где скопилось немало пустых бутылок. Ему
пришлось высоко поднимать ноги, чтобы сквозь спутанную, доходящую до колен
траву  пробраться  на  гладкую  прогалинку,  где  он  обычно   усаживался,
прислонясь спиной к шершавой коре киавы, и откуда никто не мог увидеть его
с дороги -  каждому  временами  необходимо  побыть  одному,  а  в  спальне
отделения ты можешь быть только одинок, но не один.
   Он добавил две пустые бутылки  к  тем,  что  валялись  в  траве,  и  на
грузовике 13-го учебного полевого артиллерийского  полка,  который  вез  в
гарнизон солдат с пляжа в Халейве,  добрался  домой  -  в  кишащее  людьми
одиночество казармы, домой - в спальню отделения, где  ничто  тебя  ни  от
кого не отделяет, - и, пьяный, завалился спать.
   А в конце месяца ему в последний раз выдали получку по аттестату РПК  и
специалиста четвертого класса, и он, сам понимая, как иронично смеется над
ним судьба, просадил в сарае у О'Хэйера все те деньги, на которые  Вайолет
должна была обосноваться в Вахиаве. Он хотел начать новую жизнь с нуля,  и
за пятнадцать минут продулся за  карточным  столом  так,  что  у  него  не
осталось даже на бутылку или на бордель. Это был шикарный жест, и огромные
ставки, на которых он прогорел, произвели сенсацию.




         * КНИГА ВТОРАЯ. РОТА * 


        9

   Из всех времен года  только  сезон  дождей  мало-мальски  напоминал  на
Гавайях зиму. В месяцы, считавшиеся тут зимними, небо было, может быть, не
такое яркое, не такое ясное и синее, а солнце не так слепило, но все равно
зима на Гавайях отличалась от лета не больше, чем конец сентября у нас  на
континенте. Было так же тепло,  и  на  огромном  красноземном  плато,  где
неподалеку  от  ананасных  плантаций  стоял  Скофилдский  гарнизон,   зима
одинаково отсутствовала и летом, и зимой.
   Да, зимой на Гавайях никто не страдал от  холода.  Зато  осенью  воздух
никогда не бывал здесь напоен октябрьским ароматом хурмы, а весной природа
не пробуждалась внезапно навстречу теплу и торопливым шагам юного  апреля.
Единственную резкую перемену нес с собой сезон дождей, и потому  все,  кто
еще помнил зиму, радовались дождям. Все, кроме туристов, конечно.
   А он наступал не сразу, этот сезон дождей. Февраль  выдавал  на  исходе
одну-две бессильные грозы - так человек бессильно корчится и бьется  перед
тем, как умереть,  -  но  в  них  таилось  обещание,  и  прохладный  ветер
нашептывал: "Скоро, скоро пойдет большая  вода,  потерпите  еще  немного".
Ранние грозы затихали, едва земля выпивала их влагу, и тучи отступали  под
натиском солнца, а оно снова  превращало  мокрую  грязь  в  сухую  пыль  и
оставляло от  первых  дождей  лишь  потрескавшиеся,  запекшиеся  лепешками
воспоминания, которые рассыпались под тупоносой нахрапистостью  солдатских
ботинок.
   Но в начале марта перерывы между дождями  становились  короче,  а  сами
дожди лили дольше, и наконец перерывы прекращались вовсе, оставался только
дождь: земля жадно напивалась им досыта, а  потом,  как  человек,  который
нашел в пустыне колодец и пил, не зная удержу, исторгала обратно  то,  что
не могла в себя принять, - вода затопляла улицы, подножия  холмов,  мелкие
расщелины;   оросительные   каналы,   нитями   паутины   расползшиеся   по
пунцово-красной  поверхности  плато,  бурлили,  как  горные  реки.  И  так
продолжалось до тех пор, пока вся земля и все сущее на  ней  не  начинали,
как невеста в медовый месяц, умолять о передышке.
   В такую пору жизнь Скофилда замыкалась  в  казармах.  Строевые  занятия
заменялись лекциями в комнатах отдыха о  разных  видах  оружия,  муштра  в
сомкнутом и расчлененном строю уступала место тренировкам  на  галереях  в
наведении оружия на  цель  и  почитаемым  издавна  упражнениям  в  плавном
нажатии курка. Но всей этой тягомотине было не перешибить бодрящую радость
от мысли, что ты сидишь под крышей, а за окнами тем временем хлещет дождь.
   В дождливый сезон солдаты собирались в спортзале за старой  гарнизонной
церковью, они группами сходились со  всех  сторон  к  рингу  на  дне  чаши
крытого амфитеатра, как сходятся к втулке колеса  спицы,  и  все  несли  с
собой одеяла - подстелить на холодный бетон, чтобы не нажить геморрой,  да
и поплотнее закутаться самим. Для согрева, конечно, неплохо было захватить
бутылку, но ее надо было ухитриться пронести мимо патруля военной полиции.
И осенним гавайским мартом здесь, под крышей Скофилдского  спортзала,  где
на ринге старались