лился  Пятница.  -  Честное  слово.  Блум,
пожалуйста! Осторожней! Гитара, Блум!..
   - Да я разобью эту твою гитару! - завопил Блум-крестоносец, с  радостью
чувствуя, как битва за правое дело наполняет его гневом. - Я ее тебе узлом
на шее завяжу! Пока я числюсь  капралом,  мой  долг  следить,  чтобы  моим
солдатам не мешали отдыхать. И я буду за этим следить, понял? - Он  хорошо
себя раскочегарил. Нацистам и всяким фашистам-итальяшкам, попирающим  волю
большинства, в Америке нет места. По крайней мере пока.
   Он уже собирался сказать это вслух, когда сзади вмешался третий  голос,
сухой и непререкаемый.
   - А ну кончай, Блум, - презрительно сказал голос. - Заткнись.  От  тебя
шума больше, чем от его гитары.
   Продолжая для пущей убедительности  держать  Пятницу  за  грудки,  Блум
обернулся и увидел, что смотрит в черные индейские  глаза  капрала  Чоута,
старые, мудрые, бесстрастные, усталые  глаза.  Он  почувствовал,  как  его
праведное негодование тает и, испаряясь, превращается в жалкое, бессильное
недовольство, которое он не может облечь в слова.
   Вождь приподнял на койке массивное  тело  и,  не  обращая  внимания  на
протестующий скрип пружин, сел.
   - Не трогай парня, иди ложись. Дави  своих  клопов  и  не  возникай,  -
неторопливо  растягивая  слова,  сказал   Вождь   скучным   тоном,   какой
вырабатывается с годами у старых сержантов и капралов, привыкших,  что  их
слушаются беспрекословно.
   - Ладно, Вождь. - Блум отпустил Пятницу и слегка толкнул его,  заставив
сесть на койку. Гитару он кинул рядом. - На этот раз прощаю, - сказал  он.
- Но ты, Кларк, не очень-то  себе  позволяй.  Тебе  повезло,  что  у  меня
сегодня хорошее настроение. Понял?
   Он повернулся и пошел назад, слыша, как пружины понимающе вздыхают  под
опустившимся на них телом Вождя. Блум лег, прикрыл глаза руками  и  сделал
вид, что заснул. Спальня опять погрузилась в неподвижную полуденную дрему,
но ноги и руки у Блума подергивались, требуя, чтобы он позволил им поднять
его тело с койки и вынести прочь.
   Он не мог ни успокоить их, ни оставить без внимания, зато мог  отказать
им. Он лежал, безуспешно препирался с ними и  слышал,  как  Пятница  Кларк
тихо прокрался мимо него к двери и спустился по  лестнице.  Отрыжка  снова
кисло обожгла его.
   Потом он обрадовался, услышав, что горнист трубит выход  на  мороку,  а
еще через полчаса, которые он пролежал,  все  так  же  прикрываясь  рукой,
будто  спит,  услышал,  как  бейсболисты  и  боксеры  по  двое,  по   трое
выкатываются на тренировку, и,  наконец,  остался  один.  Совсем  один,  в
пустой спальне, Блум лежал на своей койке и смотрел правде в глаза.
   Да, он - Исаак Натан Блум. А Исаак Натан Блум - еврей.  И  то,  что  он
теперь капрал и скоро будет сержантом, ничего не меняет. Как и то, что  он
выиграл полковой чемпионат в среднем весе и стал в  Скофилде  звездой.  Он
все равно Исаак Натан Блум. А Исаак Натан Блум все равно  еврей.  Неважно,
что он первый на очереди в сержанты  и  что  Хомс,  можно  сказать,  лично
обещал ему третью нашивку. Неважно, что он надежда  полка  на  чемпионскую
корону в Скофилдском дивизионном чемпионате и  что  его  даже  отметили  в
спортивной колонке гонолульского "Адвертайзера". Потому что при  всем  при
этом" он останется Исааком Натаном Блумом. А Исаак  Натан  Блум  останется
евреем.
   Многое из того, что он делал, чтобы прославиться, было ему не по  душе,
но ведь он добивался славы только потому, что надеялся все  это  изменить,
надеялся доказать, что главное не это. Когда он увидел, как в роте уважают
боксеров, он стал боксером. Может, они думают, ему нравится быть боксером?
Когда он увидел, как считаются с капралами и сержантами и как их любят, он
стал капралом. Может, они думают, ему  очень  хочется  быть  капралом?  Он
всего добивался собственным горбом. Когда он увидел, что чемпионами  полка
и дивизии восхищаются даже больше, чем просто боксерами, он поставил перед
собой цель и меньше чем за год осуществил ее наполовину, а теперь и вторая
половина, считай, у него в кармане. Когда он  увидел,  что  чем  больше  у
человека нашивок, тем больше его почитают, он твердо решил,  что  и  этого
добьется. Он  не  собирался  оставить  им  ни  единой  лазейки.  Это  было
непросто: то, чего  он  добился,  на  тарелочке  не  подносят.  Но  он  не
отступался,  потому  что  хотел  заставить   их   полюбить   себя,   хотел
неопровержимо доказать им, что нет такого понятия, как "еврей".
   Но что бы он ни делал, он все равно не мог ничего изменить.  И  никогда
он ничего не изменит, он это знал. Вместо того  чтобы  полюбить  его,  все
ненавидели  его  еще  больше,  и  чем  выше  он  поднимался,  тем  сильнее
становилась их  ненависть.  Факты  не  могли  поколебать  их  твердолобого
упрямства: они подтасовывали эти факты, лишь бы было удобнее верить в  то,
во что они верили с самого начала. Как против этого бороться?
   Когда он  записался  в  армию,  он  думал,  все  будет  по-другому.  Но
по-другому не будет нигде и никогда.
   Блум набрался храбрости и заставил себя посмотреть в  глаза  правде  до
конца.
   Недостает ему чего-то. И всегда  недоставало.  Пруит  проучил  его  как
мальчишку. Из сержантской школы его выгнали взашей, раз  и  навсегда.  Его
вызвали на расследование и открыто спросили, не гомосексуалист ли он.  Его
в этом подозревали.
   Неважно, что капеллан  тогда  остановил  драку.  И  то,  что  он  потом
все-таки вышел на ринг, тоже ничего не меняет. Как и то,  что  он  выиграл
бой. Пруит все равно разделал его под орех, и все это знают. И никогда  не
забудут. Сморчок, ему до пояса, легковес - и  разделал  под  орех  его,  у
которого полутяжелый.
   Неважно, что из  сержантской  школы  его  вышибли  отчасти  из-за  того
расследования. И то, что он потом все-таки получил "капрала", тоже  ничего
не меняет, как и то, что он будет сержантом. Все равно ведь его вышибли за
профессиональную непригодность, и все это знают. И если  что  и  запомнят,
так  только  это:  что  он  -  профнепригодный.  Из  ста  семи   курсантов
сержантской школы только трое удостоились такой чести, и он в том числе.
   На расследование вызвали чуть ли не половину роты.  Почему  только  ему
намекнули, что он, наверное, такой? Конечно, эта гнида Томми раззвонил  во
все колокола, как Блум в тот единственный  раз  позволил  себя  уговорить.
Томми насчет этого хлебом не корми, сплетни  распускать  для  него  первое
дело. А все остальные? Они же все тоже пробовали! Сами-то они  тогда  кто?
Будешь долго крутиться в таких компаниях, рано  или  поздно  тоже  кое-что
испробуешь. Как любит говорить этот их Хэл, знакомство сближает. Про Блума
языком трепать и хихикать - это они всегда пожалуйста, а что сами  хороши,
вспоминать неудобно.
   Откуда ему было знать, во что выльется его анонимный звонок в  полицию,
когда в ту получку он засек Пруита и  Томми  в  "Таверне"?  Он  звонил  из
автомата, из аптеки, далеко от "Таверны", из центра. Он никому про это  не
рассказывал. И вел себя осторожно, ни слова не сказал про Хэла  и  Маджио.
Потому что был уверен, что Томми будет молчать. Но откуда ему было  знать,
что эти местные легавые понатыкали всюду своих поганых стукачей? Разве  он
виноват?
   Он хотел им доказать, что евреи  такие  же  люди,  как  все.  Он  хотел
_заставить_  их  признать  это  хотя  бы  один-единственный  раз.  Но   не
получилось. Потому что чего-то ему недостает.
   Если бы он проучил Пруита...
   Если бы он с блеском кончил сержантскую школу...
   Если бы его не вызвали на расследование...
   Но чего теперь говорить?
   Теперь ты разве что можешь изредка утешать себя всеми этими "если  бы".
Изредка скрывать правду от себя самого. Изредка  надеяться,  что  все  это
забудут. Но все равно никуда тебе от этого не уйти, и возвращаешься  ты  к
одному и тому же: ты - Исаак Натан Блум, а Исаак Натан Блум - еврей, и все
это тоже знают. Да, все знают! Его словно окатило  ледяной  водой,  словно
обожгло  расплавленным  железом,  выплеснувшимся  из  огромного  ковша  на
стоявших внизу рабочих, как однажды случилось  при  нем  на  сталелитейном
заводе в Гэри, где он работал в тот год, и, встав с койки, он прошел через
пустую спальню к  пирамиде  с  винтовками  в  центре  большой,  неподвижно
замершей комнаты. Черт!  Он  бы  сейчас  отдал  все  на  свете  за  полный
патронташ, чтобы  вихрем  пронестись  по  гарнизону  и  перестрелять  этих
сволочей, всех подряд, и он стрелял  бы  и  стрелял,  пока  не  убьют  его
самого. В этом мире только так и можно чего-то добиться.
   Его винтовка должна  быть  третьей  справа.  Он  скользнул  глазами  по
номерам на казенниках. Винтовка стояла в четвертом гнезде. И так всегда  и
во всем, этот Исаак Натан Блум всегда хоть на полшага, а  не  в  ногу.  Он
вынул винтовку из пирамиды.
   Если он решится,  они  его  надолго  запомнят,  эти  идиоты.  Тогда  уж
дневальные будут запирать пирамиды сразу после строевой, как  положено,  а
не будут ждать до отбоя.
   Хорошая надпись на могильном камне:  "Здесь  лежит  Исаак  Натан  Блум,
иудей. _Запирайте винтовки в полдень_".
   Он вернулся к своей койке, сел и положил винтовку на  колени.  Потом  с
удовольствием провел рукой по гладкому  прикладу.  Кто  это  ему  говорил,
будто читал в какой-то книжке, что самое красивое из созданного Америкой -
топорища и быстроходные парусники-клипера? А потом сказал,  что  нужно  бы
добавить еще винтовку "Спрингфилд-03"?.. Пруит! Точно, Пруит. Он  это  ему
сказал чуть ли не в первый день, когда попал в их роту. Даже сейчас,  даже
в эту минуту тебе никуда не деться от  этого  паразита  Пруита,  он-то  не
еврей, ему хорошо, он корчит из себя благородного, правильного, и так тебя
опозорил. Блум положил налитую тяжестью  винтовку  на  одеяло  и  пошел  к
тумбочке.
   Там у него были  спрятаны  в  ящике  три  патрона  тридцатого  калибра,
которые он зажухал на прошлых стрельбах,  потому  что  ему  нравились  эти
гладенькие, отливающие медью крепыши, их было приятно перекатывать в  руке
и слушать, как они клацают друг о дружку. Он взял один из них, снова запер
тумбочку и, прижав патрон к прикладу, провел им вверх,  к  затвору.  Какая
все-таки  мощная  штука  и  как  она  прекрасна  в  своем  безразличии   к
уничтожению, которое несет!
   Блум открыл затвор, плотоядно загнул скользкую смертоносную  торпеду  в
патронник, щелкнул замком, осторожно  поставил  спуск  на  предохранитель,
потом сел и поглядел на винтовку, безобидно замершую у него на коленях.
   Евреи бывают двух сортов. Есть такие, как  Зусман  -  будь  он  неладен
вместе со своим мотоциклом! - которые  предпочли  бы  не  быть  евреями  и
потому приторно улыбаются всем "гоям" и рады лизать им  задницу,  едва  те
спустят штаны. И есть такие, как родители Блума - будь они неладны с  этим
их несоленым маслом и кошерным мясом, которое можно есть, только когда его
благословит раввин! - готовые всему на свете предпочесть свое еврейство  и
никогда не позволяющие никому забыть, что они желают быть именно  евреями,
потому что евреи - богом избранный народ и всегда были избранным  народом,
между ними и неверными стена, и через нее ни одному  "гою"  не  перелезть.
Так что евреи бывают только двух сортов. Не нравится -  дело  ваше.  Хорош
выбор, если человек всего лишь хочет, чтобы его считали просто  человеком,
видели его достоинства и недостатки и относились к нему так, как  он  того
заслуживает. Но он ничего не может добиться,  пока  у  него  на  лице  эта
откровенная реклама, этот нос.
   Продолжая глядеть на винтовку, Блум  осторожно  пощупал  нос  и  слегка
поморщился: нос все еще болел в том месте, где его проломил ариец Пруит, и
хотя теперь, может быть, казался чуть менее  еврейским,  чем  раньше,  все
равно оставался явно еврейским.
   Нет, Исаак Натан, никуда ты не денешься от своего шнобеля.  Если  ты  -
поезд, то нос - твой паровоз, который мчится  впереди  тебя  по  убегающим
рельсам жизни. Ты хочешь, чтобы тебя признали? Хочешь, чтобы тебя уважали?
Чтобы тобой восхищались? Чтобы просто любили? Скажи это своему носу, Исаак
Натан.
   И сколько Блум ни рылся в памяти, он не мог отыскать никого - никого  в
целом мире, - кто любил бы его как человека, любил бы лишь за то,  что  он
такой, какой есть.
   Проверив предохранитель, он вставил дуло в рот. Чтобы  мушка  оказалась
точно между зубами, пришлось просунуть ствол почти в самое горло. Вкус был
очень маслянистый. Большим пальцем он потянулся к курку, помня, что  спуск
стоит на предохранителе. Палец не доставал даже до  скобы.  Он  попробовал
указательным пальцем, но тот тоже не доходил до курка. Он напряг  плечо  и
всю руку, стараясь дотянуться, просто так, из любопытства, но ему  удалось
лишь кончиком пальца прикоснуться к вогнутой поверхности курка.
   Так я и думал, подумал Блум.
   Он вытащил дуло изо рта, опустил винтовку и неподвижно сидел, глядя  на
длинную, скользко поблескивающую, смертельно  опасную  штуковину,  которая
безобидно лежала  у  него  на  коленях,  поставленная  на  предохранитель.
Невозможно поверить, что она способна убить.
   Блум нагнулся и решительно расшнуровал правый  ботинок,  чувствуя  себя
очень мужественным и волевым. Потом снова всунул  дуло  в  самое  горло  и
вставил в скобу большой  палец  ноги.  Нажал  на  курок,  но  тот  был  на
предохранителе и не спружинил.
   Он опять положил винтовку на колени. Пустая казарма вдруг стала  похожа
на склеп. Блуму захотелось, чтобы кто-нибудь вошел в комнату.
   Если бы сейчас сюда зашли, его бы попросту высмеяли на всю  казарму  за
то, что он дешевка и пускает пыль в глаза. И ведь  так  всю  жизнь  -  его
вечно высмеивают как дешевого  пижона,  у  которого  не  хватает  смелости
довести до конца то, на что  он  замахнулся.  А  он  всю  жизнь  старается
чего-то добиться, что-то сделать, быть сильным и решительным, чтобы  можно
было хоть единожды ткнуть пальцем и сказать: "Это сделал я", хоть единожды
совершить что-то необратимое, совершить сознательно,  по  своей  воле.  Но
каждый  раз  им   распоряжаются   какие-то   внешние   силы,   неожиданные
обстоятельства и случайные совпадения швыряют его, куда им  вздумается,  а
ему даже нечего на это возразить.
   И все-таки ему хотелось, чтобы кто-нибудь вошел и нарушил  эту  тишину.
Он представил себе, какие у  них  будут  лица,  если  они  придут  слишком
поздно. Он стоял в стороне и наблюдал, как они переживают  и  жалеют,  что
опоздали и уже ничем не помогут этому мертвому бедняге. А ведь мы могли бы
так много для него сделать, говорили их  трагические  лица,  мы  могли  бы
облегчить ему жизнь. Да, они  пожалеют  беднягу  еврейчика,  только  будет
слишком поздно. И тогда они не будут считать, что он трус.
   Надвигается новая война, она уже рядом, в Европе. Бои,  смерть,  кровь,
ненависть. Детям это прививают с молоком матери,  скорбно  думал  Блум,  и
называется это христианство и иудаизм. Христиан  учат  ненавидеть  евреев;
евреев учат ненавидеть христиан. И нигде во всем этом мире, нигде, сколько
ни ищи, думал Блум, упиваясь своим горем, нет ни одной живой души, которая
любила бы Исаака Натана Блума просто за то, что он - человек, за  то,  что
он такой, какой есть.
   - Чем так, лучше умереть, - для пробы сказал он вслух.
   В пустой спальне никто не возразил.
   Он снова приподнял винтовку и снова вставил дуло в рот, очень неуклюже,
потому что было неудобно. Вытянутой левой рукой  он  придерживал  винтовку
снизу, правой  направлял  дуло.  Потом,  будто  внезапно  сообразив,  упер
приклад в бетонный пол. У этих  "Спрингфилд-03"  жуткая  отдача.  Рука  не
дотягивалась до предохранителя, и пришлось опять вытащить  дуло  изо  рта.
Его рука не хотела снимать курок с предохранителя.
   Ты голубой, горько подумал Блум. Давай уж  честно  посмотрим  правде  в
глаза, раз мы за это взялись. Ты попробовал,  и  тебе  не  было  противно,
значит, ты выродок. И все это знают. Ты не достоин жить.
   Его рука сняла крючок с предохранителя. Он всунул дуло  в  рот,  вложил
босой палец ноги в скобу и поставил его на курок.  Босая  мужская  нога  -
мерзкое, отвратительное уродство. Он нажал на курок.
   Сквозь долгий протяжный раскат Блуму  в  оставшуюся  ему  долю  секунды
показалось, будто кто-то схватил его  сзади  за  подбородок  и  затылок  и
обеими руками резко поднял вверх, как штангист, берущий  вес  рывком.  Его
поднимали и поднимали, голова уходила все выше и выше.
   Я не хотел! - попытался крикнуть он. Беру свои слова обратно! Я  это  в
шутку! Я просто пижонил!
   Но голова неслась вверх, пробивая потолок, и он знал,  что  все  теперь
напрасно. Он всегда  мечтал  совершить  что-нибудь  необратимое,  а  когда
наконец совершил, то понял, что сделал совсем не то. Он ведь столько всего
знает. Успеть бы рассказать, объяснить! Сколько еще не съедено бифштексов,
сколько не перетискано баб,  сколько  не  выпито  пива!  Не  забудьте  про
бифштексы, ребята, и про баб, и про пиво! - хотел закричать он, никогда не
забывайте!
   До чего глупо, подумал он. Это же надо, сделать такую глупость! Ты ведь
даже не увидишь, какие у них будут лица.
   Блум умер.


   Строго  говоря,  нашел  его  Пятница  Кларк.  Когда  грохот   выстрела,
прорвавшись сквозь москитную сетку, раскатился по двору. Пятница бесцельно
стоял  на  галерее  первого  этажа  и  дорогу  к  лестнице  ему  ничто  не
загораживало. Он на секунду обогнал Никколо Ливу - тому, чтобы попасть  на
лестницу, пришлось сначала завернуть за угол склада, - и  поэтому  Пятница
был первый. Опрометью выбежавший из канцелярии Цербер примчался  сразу  же
за ними. А за Цербером хлынули остальные: повара, кухонный наряд,  наряды,
работавшие в ротном дворе, -  словом,  все,  кому  было  недалеко  бежать,
толпой ринулись штурмовать лестницу, а корпуса  казарм  еще  перебрасывали
друг другу через двор эхо выстрела, пока оно наконец не погасло.
   Блум лежал на спине поперек  кровати  в  той  подчеркнуто  безжизненной
позе, которую принимают тела мертвецов.  Вся  верхняя  часть  черепа  была
снесена, винтовка валялась на полу, белая, как тесто,  голая  нога  нелепо
свисала с койки. На потолке вокруг пробитого пулей отверстия было  большое
кровавое пятно и комки какой-то слизистой  массы.  Лицо  было  по-прежнему
лицом Блума,  только  казалось,  что  все  кости  изнутри  вынуты,  и  оно
напоминало одну  из  тех  высушенных  голов,  что  выставлены  на  витрине
магазина экзотических редкостей в центре Гонолулу на Хоутел-стрит.
   - Господи! - ахнул Никколо Лива, зажал рот  рукой,  выскочил  в  другую
дверь и понесся к уборной.
   Больше никто ничего не сказал. Несколько человек  протолкнулись  сквозь
разбухающую в коридоре толпу назад на галерею и  побежали  туда  же,  куда
Лива. Остальные просто стояли, и случившееся медленно доходило до них; они
были похожи на растерянных слесарей, по ошибке ворвавшихся с инструментами
не в тот туалет.
   Пятница Кларк смотрел на то, что осталось от человека,  который  совсем
недавно держал его за грудки, и сам не понимал, почему его не тошнит.  Это
его удивляло. Уж если кому и должно было стать плохо, так это ему. Он даже
испытывал некоторую гордость, что его не тошнит.
   - Ладно, - наконец  сказал  Цербер  странным,  придушенным  голосом.  -
Выходите все отсюда. Ничего тут не сделаешь. Идите работайте.
   Когда никто не сдвинулся с места и ничего не ответил, он свирепо и чуть
ли не с радостью накинулся на них.
   - Не слышали, что я сказал? - заорал он. - Вон  отсюда!  Посмотрели,  и
хватит. Налюбовались. А ну катитесь к чертовой матери! И чтоб никто  здесь
ничего не трогал. Сейчас вызовем с гауптвахты дежурного офицера, а до  тех
пор ничего не трогать!
   Толпа неохотно колыхнулась, но все остались там, где стояли. В глазах у
всех застыло одинаковое выражение гневного возмущения и бессильной  злобы.
Они злились не на Цербера, а на Блума. У них  был  такой  вид,  будто  они
только что отдали че