ловеку в жаркий день свой последний  стакан  холодного
пива, а им вместо благодарности выплеснули это пиво в лицо.
   - Не имел он права. Кто  ему  дал  такое  право?  -  глухо  и  невнятно
пробормотал кто-то.
   - Хоть бы не здесь, тут ведь люди спят, - добавил Другой.
   Казалось, не стой Цербер у них на  дороге,  они  сейчас  навалились  бы
скопом на Блума - мертвый, не мертвый, один черт! - и  измолотили  бы  его
кулаками потому, что он напомнил им о том, что  они  всю  жизнь  стараются
забыть.
   - Для этого все-таки нужна большая смелость, - сказал  Пятница,  смутно
сознавая, что должен им хоть что-то сказать. - Чтобы такое  сделать,  надо
быть очень смелым. Сам бы я никогда...
   - Хватит, - резко перебил Цербер. От с трудом  сдерживаемого  бешенства
голос его звучал хрипло. - Хотите  здесь  торчать,  не  стойте  без  дела.
Сходите кто-нибудь вдвоем в кладовку, принесите ведра, швабры и стремянку.
Один человек пусть поднимется на крышу, надо  посмотреть,  дырка  насквозь
или нет. Если насквозь, возьмите у Ливы бумагу и битум и заделайте.
   Толпа отозвалась протестующим ропотом, люди вдруг  начали  расходиться,
двинулись к лестнице.
   - Какой-то дурак застрелился, а я потом за ним убирай? - сказал кто-то.
- Всю жизнь мечтал!
   - Сам напакостил, пусть сам за собой и убирает, - сказал другой.
   Все нервно засмеялись.
   - А ну вернитесь, -  коротко  приказал  Цербер.  -  Марш  за  швабрами!
Перекур кончился.
   Толпа мгновенно улетучилась, и в ту минуту, когда  в  спальне  остались
только Цербер и Пятница, из уборной вернулся побледневший Лива.
   - Черт, ну и картинка. А мне здесь сегодня спать. - Лива  посмотрел  на
потолок. - Я же ему два часа назад выдавал  новые  ботинки,  -  растерянно
сказал он.
   - Как вы думаете, почему он это? - спросил Пятница. Ему отчего-то  было
немного стыдно, как случалось в детстве, когда дети младше  его  делали  в
штаны.
   - А я откуда знаю? - рявкнул Цербер.  -  В  этой  вонючей  роте  самому
иногда застрелиться хочется. Никколо, - он повернулся  к  Ливе,  -  сейчас
придет дежурный офицер, а ты потом пригони солдат и заставь все убрать.
   - Давай я уберу, - предложил Пятница. - Мне не противно.
   - Здесь одному не справиться, - мрачно сказал Цербер. - Ты иди с Ливой.
   - Ясно, старшой, - восхищенно отозвался Пятница. - Не  понимаю,  почему
он это сделал, - задумчиво сказал он Ливе, когда они вышли на лестницу.  -
У него же было все, что человеку надо. И чемпион, и  капрал,  и  без  пяти
минут сержант! Не понимаю, что это он вдруг?
   - Заткнись ты, честное слово! - зло сказал Лива.
   - Для этого нужно быть очень смелым. - Пятница чувствовал,  что  обязан
объяснить Ливе, он смутно догадывался, что в Блуме было нечто такое, о чем
он обязан сказать. - Сам бы я никогда не решился.
   Вот узнает об этом старичок Пру, тогда поговорим, думал он.



        38

   Но Пруит узнал лишь через трое суток, когда вышел из "ямы". В тот  день
Блума хоронили. Очень трудно поддерживать связь  с  внешним  миром,  когда
сидишь  в  "яме".   Официально   "яма"   именуется   "камерой   одиночного
заключения", а  слово  "яма"  всего  лишь  жаргонный  термин,  придуманный
заключенными. Профессора-филологи называют  такие  слова  "американизмами"
("американизм"     -      это      жаргонный      термин,      придуманный
профессорами-филологами).
   Его выпустили оттуда в 18:40, то есть сразу после ужина. От слабости он
шатался, сверкание голых сорокасвечовых лампочек слепило его - прошло трое
суток и еще семь с половиной часов с той минуты, как  он  сел  за  стол  в
тюремной столовой, для вида проглотил  кусок  и  с  замирающим  от  страха
сердцем громко  ударил  вилкой  по  тарелке.  Из  "ямы"  он  вышел  другим
человеком и потому очень удивился, что мир, в сущности, остался таким  же,
как раньше.
   Оказалось, что это совсем не  так  страшно,  как  он  думал.  Он  вышел
оттуда, сознавая, что выдержал экзамен с честью, и испытывал  почти  такую
же гордость, как когда-то в Арлингтоне, где однажды трубил "зорю". Но  все
и вправду оказалось совсем не так  страшно,  как  он  думал.  В  том-то  и
заключается одно из преимуществ пессимизма: все оказывается совсем не  так
страшно, как предполагаешь.
   Обедали в тюрьме - так же как и завтракали и ужинали  -  в  три  смены,
каждый барак отдельно, потому что столовая всех не вмещала. Распорядок дня
в тюрьме был очень жесткий,  и  на  каждый  прием  пищи  отводилось  всего
полчаса (вполне достаточно, более чем достаточно, говорил  майор  Томпсон,
за полчаса успеет поесть любой). Но эти  полчаса  отводились  на  все  три
барака, и каждому бараку давалось только  по  десять  минут.  На  деле  же
выходило не десять минут, а меньше. На деле всего пять минут. Если вычесть
время, уходившее, на построение, на  дорогу  до  столовой  и  обратно,  на
рассадку и на раздачу. Многие заключенные находили, что  пяти  минут  явно
мало. Но никто и не говорил, что тюрьма  -  курорт.  В  тюрьме  распорядок
жесткий, все делается быстро и четко.
   Как со слов Мэллоя объяснил Анджело, Пруит мог  выбрать  один  из  двух
вариантов: либо быстро проглотить свою порцию и потребовать  добавки  -  в
этом случае его заставят съесть еще две полные тарелки, после  чего  дадут
касторки; либо съесть совсем немного и громко заявить, что кормят плохо, -
тогда его заставят доесть то,  что  он  не  доел,  плюс  еще  одну  полную
тарелку, а потом дадут касторки. Он загодя все  взвесил  и  выбрал  второй
вариант, решив, что перенесет касторку  легче,  если  в  животе  будет  на
тарелку еды меньше.
   Он еще доедал вторую порцию, когда  заключенные  второго  барака  вошли
строем в столовую (в первую очередь всегда кормили  доверенных  из  барака
N_1, а барак N_2, то есть бунтари, всегда ел последним) и, не  обращая  на
него  внимания,  сели  обедать.  Он  углядел  среди  них  Анджело  Маджио,
Банку-Склянку и высокого большого человека с мягкими, рассеянными  глазами
неисправимого мечтателя - Пруит никогда раньше его не видел,  но  это  мог
быть только Джек Мэллой - и,  подавив  в  себе  радость,  отвел  взгляд  в
сторону, потому что Маджио заранее предупредил его, чтобы  он  на  них  не
смотрел.
   Штаб-сержант Джадсон лично провел с ним процедуру приема касторки после
того, как заставил съесть две полные порции  обеда.  Метод,  разработанный
Толстомордым, был прост: Джадсон хватал сидящего  за  столом  человека  за
волосы, оттягивал ему голову назад и  приставлял  бутылку  с  касторкой  к
стиснутым зубам, двое охранников в это  время  держали  провинившегося  за
руки, а третий зажимал жертве нос. Но зажимать нос Пруиту им не  пришлось:
он отлично помнил советы Мэллоя и послушно проглотил всю предложенную  ему
Толстомордым касторку, то есть  целую  пинту.  И  даже  потом,  когда  его
потащили в "спортзал", он ясно помнил все, что советовал Мэллой. А  второй
барак тем временем продолжал равнодушно и сосредоточенно доедать обед.
   "Спортзал"  был  в  другом  конце  отходящего  от  бараков  Т-образного
коридора, и, когда Пруита ввели в эту маленькую комнату с голыми  стенами,
предназначенную для обработки заключенных. Толстомордый  спросил,  как  он
себя чувствует. Пруит честно признался, что у  него  побаливает  живот,  в
связи с чем Толстомордый незамедлительно заехал ему  в  живот  кулаком,  а
Пруит благодарно выблевал на пол большую  часть  приправленного  касторкой
обеда. Пока он убирал за  собой,  орудуя  предназначенной  для  этой  цели
тряпкой, его несколько раз тыкали лицом в блевотину, но, по правде говоря,
это было совсем не больно. Потом его поставили  к  стене,  и  Толстомордый
вместе с Текви и рядовым первого класса Хэнсоном, которые в тот  день  оба
дежурили в столовой, выдали ему полную обработку, сменяя друг Друга, когда
один из них уставал. Палку пустили в ход  только  раз,  напоследок,  когда
Толстомордый приказал ему подняться с пола, а  он  не  смог.  Толстомордый
ударил его палкой по ногам ниже колен и заново рассек старую ссадину, след
привычных ушибов о тумбочку в казарме, и Пруит  сумел-таки  подняться.  Не
считая этого, он получил всего одно боевое ранение:  небольшой  порез  под
правым  глазом,  куда   угодила   серебряная   печатка   Толстомордого   с
распластанным армейским орлом, но, пока Пруита  тащили  из  "спортзала"  в
"яму", кровь успела подсохнуть. Вообще-то они щадили его лицо, и, вспомнив
шрамы Анджело, он понял, что советы Мэллоя вполне обоснованы.
   Иногда, как и предупреждал Мэллой, было трудно  сдержать  злость  и  не
сказать или не сделать  что-нибудь  опрометчивое,  но  он  снова  и  снова
напоминал себе, что, во-первых, его никто не заставлял и  он  сам  на  это
напросился, чтобы перевестись к бесперспективным, а во-вторых, как  сказал
Толстомордый, им все это доставляло не больше удовольствия, чем ему.
   - Нам это больнее, чем тебе, - сказал Толстомордый.
   "Яма" находилась за "спортзалом"  в  правом  крыле  коридора.  Короткая
лестница вела в подвал. Внизу шли  в  ряд  четыре  одиночных  камеры.  Все
четыре пустовали. Его швырнули в ближайшую к лестнице. В двери, почти  под
потолком, было зарешеченное круглое оконце - он еле  дотягивался  до  него
рукой, - в  ногах  сделанной  из  железных  труб  подвесной  койки  стояла
заменявшая парашу десятигаллонная консервная банка. В нижней  части  двери
была стальная заслонка, которую отодвигали снаружи из коридора, когда  три
раза в день приносили хлеб и воду. Кружка была чугунная, тяжелая, такую не
разобьешь. Все очень профессионально, подумал он.
   Он боялся "ямы" больше, чем всего  остального,  он  знал,  что,  как  и
Анджело, не сумеет применить систему Мэллоя,  и,  когда  шаги  в  коридоре
стихли, а потом над лестницей захлопнулась крышка ведущего в подвал  люка,
он пережил очень неприятную минуту. Едва дверь закрылась, в  камере  стало
совсем  тихо.  Тишину  нарушали  только  размеренные,  бесстрастные  удары
сердца, которому было совершенно наплевать на то,  что  происходит  с  его
хозяином. Он слышал лишь собственное сердце  и  довольно  ровное  дыхание.
Раньше он и не подозревал, сколько шума  производит  человек  только  ради
того, чтобы его тело продолжало жить, и сейчас испугался, потому  что  шум
этот казался слишком ненадежным подспорьем, когда речь  шла  о  сохранении
такой  великой  ценности,  как  жизнь.  Ему   стало   страшно,   что   эти
раздражающие, не дающие уснуть звуки вдруг почему-то прекратятся.
   Он вспомнил, что Анджело советовал  отдыхать,  пока  не  прошло  первое
чувство облегчения, но никакого облегчения он не испытывал, а кроме  того,
он боялся, что, если заснет и перестанет к себе прислушиваться,  его  тело
затихнет навсегда.
   Под вечер, когда в  первый  раз  принесли  поесть,  он  решил  все-таки
испробовать способ Мэллоя. Услышав за дверью шаги, он сначала подумал, что
это Толстомордый и его сейчас отсюда выпустят,  потому  что  три  дня  уже
прошли. А когда понял, что это всего лишь охранник с "ужином",  то  твердо
сказал себе, что проверит систему  Мэллоя.  Он  вспомнил,  что  хлеб  есть
нельзя, и не притронулся к нему, но воду выпил.
   Как ни странно, это оказалось совсем не так трудно. Позже  он  объяснял
себе все только тем, что был вконец измотан и соображал плохо. В голове  у
него был полный разброд. Он не сразу сумел сосредоточиться на черной точке
и отогнать все мысли, но мыслям этим, казалось, не хватало сил  удержаться
у него в мозгу, и  в  конце  концов  они  исчезли  напрочь,  черная  точка
расплылась в большое черное пятно, и его  сознание  переместилось  куда-то
внутрь этого пятна. Он физически ощущал, как происходит  это  перемещение,
но оно нисколько не  пугало  его,  он  во  всем  отдавал  себе  отчет.  Он
вспомнил, что надо отогнать мысль о неминуемом страхе, и отогнал ее. Потом
удивленно подумал, что у него все получается  очень  легко,  и  непонятно,
почему  Анджело  считает,  что  это  так  трудно.  Эту  мысль  он  отогнал
последней. А потом мыслей не осталось, и он отключился.
   Никакого света, о котором говорил Мэллой, он  не  увидел.  У  него  все
произошло иначе: он как будто раздвоился, и теперь было два  Пруита,  один
родился из другого и отделился от него. Он видел себя со  стороны  лежащим
на койке и уже не понимал, который из этих двух - он. Еще он видел  что-то
вроде шнура, соединявшего  двух  Пруитов  между  собой,  и  сотканного  из
чего-то серебристого, живого и пульсирующего, и он непонятно откуда  знал,
что, если шнур порвется, он умрет, но сейчас это его не пугало. А потом он
углубился в черное пятно еще дальше - оно все расползалось и  расползалось
- и больше не видел того, второго себя на койке.
   Но куда бы он ни переносился, серебристый шнур тянулся от  него  сквозь
разбухающее черное пространство назад, ко второму Пруиту  в  "яме",  и  не
было тут никакой чертовщины, все было вполне естественно, и он  много  где
побывал и понял многое из того, что всегда  его  мучило  и  тревожило,  он
будто вырвался на космическом корабле за пределы познанного мира и впервые
увидел все сразу, впервые мог постичь все, понять, что всему отведено свое
особое место, что, как это ни удивительно, ничто не пропадает зря, что это
как в школе: ходит маленький мальчик в школу, и, хотя, может быть, ему  не
хочется, ходит туда каждый день, но, даже если он однажды прогуляет,  этот
день все равно не потерян зря,  потому  что,  отдохнув,  мальчик  назавтра
гораздо легче  и  быстрее  выучит  пропущенный  урок,  и  пусть  некоторые
старшеклассники считают  то,  чему  учат  в  младших  классах,  глупостью,
напрасной тратой времени и, более того,  вредительством,  пусть  даже  они
обращаются к школьному начальству  с  резолюциями  протеста,  сами-то  они
никогда бы не стали старшеклассниками,  не  пройди  они  сперва  начальную
школу, это тоже нужно понимать, да и директор не станет обращать  внимания
ни на какие их  резолюции,  хотя  они  теперь  взрослые  и  выпускники,  и
постепенно к Пруиту возвращалась уверенность, он ощущал тот душевный покой
и ту умиротворенность, которые всегда предчувствовал в минуты своих пьяных
полуозарений, но ни разу так до конца и не испытал, ему  было  спокойно  и
хорошо, потому что он сейчас понимал: каждому на долю выпадает только  то,
чего он сам желает, только то, чего он втайне сам для себя испрашивает,  и
разгадка шифра, отпирающего сейф с истиной, лишь в  различных  оттенках  и
свойствах этого желания, а быстрота разгадки зависит от того,  сколько  ты
проучился в школе, она требует времени, много, очень много времени, и  это
время даже не измерить, по крайней мере в том понимании, к которому привык
он, так что волноваться и спешить бессмысленно; и еще: если каждый убивает
то, что он любит, то лишь потому, что любит он слишком сильно, а если  то,
что ты любишь, убивает тебя - это  оттого,  что  оно  жаждет  еще  большей
любви, и пробиться к тому, что ты любишь - что бы это ни  было,  -  ужасно
трудно, особенно  если  любишь  по-настоящему;  чем  сильнее  любишь,  тем
труднее, он сейчас понимал все это необыкновенно ясно.
   А потом громыхнула дверь, кто-то потряс его за плечо,  и  он  пришел  в
себя, жалея, что не удалось задержаться _там_ еще хоть чуть-чуть, хоть  на
несколько секунд, потому что тогда  бы  он  успел  сложить  это  в  четкие
короткие слова, запомнил бы их и все бы  расписал  черным  по  белому.  Он
открыл глаза и увидел перед собой штаб-сержанта Джадсона.
   - Привет, Толстомордый, - еле слышно сказал он и глуповато  усмехнулся,
заметив, каким слабым стал его голос. Он не понимал,  почему  за  ним  так
быстро пришли. За спиной Толстомордого кто-то тихонько крякнул.
   Штаб-сержант Джадсон и бровью не повел. Загрубевшая от долгой дружбы  с
палкой рука умело влепила Пруиту пощечину: так шлепает ребенка мать, ловко
и с привычным безразличием. Но Пруит даже не почувствовал.
   - Ишь ты какой, - без всякого выражения сказал Толстомордый. - Еще один
герой выискался. Может, хочешь еще трое  суток  получить?  Как  ты  насчет
этого, герой?
   Пруит вяло засмеялся:
   - Зря пудришь мозги, сержант. Почему это _еще_?  Я  же  знаю,  я  всего
сутки отсидел. А чтобы еще трое суток, я не против.  Мне  здесь  нравится.
Как раз сейчас роскошный сон видел. Так что давай лучше оставь меня еще на
шесть суток. - Он хмыкнул. -  Сложим  их  с  теми  тремя,  и  будет  ровно
семьдесят два часа.
   - Герой, - по-прежнему без всякого выражения  сказал  Джадсон  и  снова
влепил ему пощечину. - Видали мы таких  пижонов.  Вставай,  пижон,  хватит
валяться.
   Его подняли под мышки и стали выволакивать в коридор, и только  тут  он
понял, что действительно прошло трое суток. У двери он зацепился ногой  за
лежавшие на полу девять кусков хлеба - еще одно  подтверждение.  А  он  не
верил, ну и дела!
   - Угу, - равнодушно кивнул Толстомордый. - Вижу, что  не  ел.  Думаешь,
объявишь голодовку, выпустим раньше? Этот фокус  мы  тоже  знаем.  Голодай
сколько влезет. Ничего, ты  эти  трое  суток  скоро  почувствуешь.  Хорошо
почувствуешь, - гордо сказал он. - Трое суток плюс еще четыре часа, потому
что мне не до тебя было. И так будет каждый раз. А будь моя воля,  оставил
бы тебя прямо сейчас еще  на  три  дня.  Голодовкой  ты  здесь  никого  не
напугаешь, пижон.
   Для немногословного Толстомордого это была целая речь. Видно,  все-таки
подействовало, удовлетворенно подумал Пруит, когда его прислонили к  стене
и швырнули ему штаны и куртку.
   - И не изображайся, - сказал Толстомордый. - Не настолько  ты  ослабел.
Прекрасно можешь стоять сам.
   Пруит привалился к стене и, глупо ухмыляясь, одевался. Лишь  сейчас  он
заметил, что Толстомордый был опять в сопровождении Хэнсона. Они пришли за
ним вдвоем, больше с ними никого не было, и, значит, крякнуть  мог  только
Хэнсон. Я заставил крякнуть рядового первого класса Хэнсона, гордо подумал
он. Хэнсон глядел на него с довольной улыбкой, и точно  такой  же  улыбкой
встретил его Анджело Маджио, когда через несколько минут Пруита  втолкнули
в дверь второго барака. И Хэнсон и Маджио улыбались так,  будто  гордились
им, будто он наконец-то оправдал возлагавшиеся на него надежды.
   Его вещи уже перенесли во второй барак, и заключенные сообща  разложили
их у него на полке честь честью. Даже койку за него заправили.  Во  втором
жили люди гордые. Отчаяннейшие из отчаянных. Элита.  Жить  во  втором  они
считали почетной привилегией и  охраняли  свой  союз  избранных  не  менее
ревностно, чем члены масонской ложи или закрытого  загородного  клуба.  Их
лишили возможности давать  отпор  и  побеждать,  и  потому  они  с  особой
строгостью  оберегали  свое  достоинство  побежденных  и  соблюдали   свой
неписаный устав так неукоснительно, что, если  все  же  принимали  к  себе
новенького, это превращалось в целое событие, и тут уж  они  выкладывались
до конца. Они сделали за Пруита все, что могли, к завтрашнему  обходу  ему
оставалось только заново заправить утром постель.
   Анджело сидел на краю его койки и гордо руководил  церемонией.  Сначала
подошел Банка-Склянка, потом стали  по  очереди  подсаживаться  другие,  и
Пруит рассказывал им про "яму". Последним, когда все уже снова  разбрелись
по бараку, уселись на голом полу и, попыхивая самокрутками,  углубились  в
разговоры,  к   нему   подошел   высокий   большой   человек   с   мягкими
проницательными глазами неисправимого мечтателя, который до этого сидел  в
сторонке и молча за всем наблюдал.
   Уютно закутанный в одеяло, Пруит лежал на своей новой койке, выслушивал
поздравления и приветствия  и  от  сознания,  что  дело  наконец  сделано,
испытывал сладкое чувство облегчения.  К  этому  чувству  примешивалась  и
гордость за себя, потому что он выдержал ни с чем не сравнимые  страдания,
хотя с философской точки зрения страдания эти были бессмысленны  и  влияли
разве что на нервную систему. Физическая боль - другое дело. Это  в  тебе,
должно быть, говорит кров