как
ты раздеваешь глазами каждую молоденькую вертихвостку, даже когда мы  едем
со скоростью пятьдесят миль в час! И мне ведь ясно как дважды два: в такие
минуты ты про меня забываешь, будто меня нет и не было, а сам мысленно уже
в постели с этой фифой!
   - Ты что, обалдела?! - в ужасе запротестовал Тербер. -  Никогда  такого
не было.
   Карен улыбнулась.
   - Понимаешь, это совсем другое. Честно. Это же  разные  вещи.  С  этими
девочками все иначе. Все равно что сходить в публичный дом или...
   - Я бы с удовольствием выцарапала тебе глаза, - сказала Карен.
   - Фу-ты, господи! А сколько раз я смотрел, как  ты  уезжаешь  домой,  и
вспоминал, что ты спишь с этим подонком в одной  комнате,  а  может,  и  в
одной постели, почем я знаю? И потом шел в казарму,  ложился  на  койку  и
представлял себе вас с ним в подробностях. Так что, я думаю, моя  верность
не должна тебя особенно волновать.
   - Какой же ты все-таки кретин! -  закричала  она.  -  Уж  ты-то  должен
понимать, что у меня с Дейне никогда больше ничего не будет! Нет у меня  к
нему никакого чувства. И не знаю, было ли оно у нас с ним вообще. Если  бы
он захотел, я могла бы стать ему другом, близким другом, но не  больше.  О
постели и речи быть не может. Я никогда не вернусь к мужчине, если он меня
предал. Я не говорю, что я святая. Но  по  крайней  мере  на  это  у  меня
гордости хватает. Я даже не могу представить себя ни с  кем  другим,  меня
сразу вырвет!
   - Ты думаешь, мне от этого легче?
   - Я думаю, тебе со  мной  не  намного  тяжелей,  чем  мне  с  тобой,  -
отчеканила Карен.
   - И они поженились и были  несчастливы  всю  жизнь,  -  зло  усмехнулся
Тербер.
   - Да, - кивнула она. - Вероятно, только так и бывает.
   Они сидели и глядели друг на друга в немой ярости, все  аргументы  были
высказаны, все протесты заявлены, и яснее ясного сознавали, что  до  конца
исчерпали возможности разумного человеческого разговора, но так  ни  черта
друг другу и не объяснили, потому что мужчине никогда не понять женщину, а
женщине мужчину.
   Они просидели так, наверно, полчаса, каждый ждал от другого сочувствия,
но сам проявить сочувствия не желал и кипел от возмущения,  что  другой  -
бесчувственный  сухарь;  казалось,  их  разделяет  целая  комната  и   они
напряженно замерли в темноте, каждый в  своей  кровати,  дожидаясь,  когда
негодование оттого, что  тебя  не  понимают,  наконец  перейдет  в  другое
чувство, в трагическую скорбь человека, оставшегося  непонятым.  А  вокруг
мальчики-студенты с криками гонялись за девочками-студентками и те, визжа,
убегали.
   - Знаешь, - неловко нарушил молчание Тербер, - мы  с  тобой  совершенно
одинаковые. Абсолютно разные, но в то же время одинаковые.
   - Мы оба внушаем себе, что нас хотят бросить, - сказала она.  -  И  нам
даже в голову не приходит, что мы любим друг друга одинаково сильно.
   - Мы ссоримся и нападаем друг на друга из-за одного и того же, - сказал
он. - И мы оба такие ревнивые, что не выносим ни малейших подозрений.
   - Мы представляем себе всякие кошмары, и каждый считает, что другой для
него недостаточно хорош.
   - До того, как мы с тобой познакомились, я никогда так  не  мучился,  -
сказал Тербер.
   - Я тоже, - сказала Карен.
   - Но я не променял бы эту муку ни на что другое.
   - И я.
   - Ведь вроде бы мы взрослые люди, должны понимать.
   - Не должны - обязаны.
   - Но я все равно не хотел бы по-другому.
   - Такая любовь, как у нас, всегда мука.
   - Слушай, - загорелся он, - я возьму  отпуск.  Тридцать  дней.  Он  мне
давно полагается, но я все откладывал. И у меня есть шестьсот долларов. Мы
с тобой поедем, куда скажешь. В любое место на Гавайях. Блеск! Этого у нас
никому не отнять. И какое нам дело, будет война, не  будет  войны  -  хоть
весь мир перевернись, ну их к дьяволу!
   - Ой, Милт! - прошептала она, и ему стало хорошо, как никогда в  жизни.
- Было бы так здорово! Представляешь, только ты и я. И не надо  прятаться,
притворяться. Было бы прекрасно.
   - Не было бы, а будет, - поправил он.
   - Если бы мы только могли...
   - Что значит "если бы"? Мы обязательно поедем. Что нам может помешать?
   - Ничего. Только мы сами.
   - Значит, поедем.
   - Милт, неужели ты не  понимаешь?  Я  же  не  могу  так  надолго.  Идея
потрясающая, и я тебя очень люблю за то, что ты это придумал, но ничего не
получится. Я не могу оставить сына так надолго.
   - Почему? Ты ведь вроде решила, что расстанешься с ним навсегда.
   - Да, конечно, - беспомощно сказала Карен. - Но это совсем другое. Пока
я не порвала с Дейне, я за  сына  отвечаю.  Мальчишке  и  без  того  будет
несладко, особенно если подумать, какую жизнь он себе  выбрал.  Я  обязана
быть с ним хотя бы сейчас. Милт, миленький, ну как ты не понимаешь? То,  о
чем ты говоришь, - это прекрасная мечта. У нас ничего  не  выйдет.  Как  я
объясню, что уезжаю на целый месяц? Дейне уже и сейчас что-то подозревает,
а если...
   - Ну и пусть подозревает, подлец. Он тебя что, не обманывает?
   - Но мы не можем себе это позволить. Мы должны держать все  в  секрете,
пока ты не станешь офицером и не уйдешь из его роты. От этого зависит  вся
наша жизнь. Как ты не понимаешь?
   - А мне вообще не нравится, что мы от него скрываем,  -  упрямо  сказал
Тербер. - Кто он такой, чтобы я его боялся?
   - Важно, не _кто_ он, а какой у него пост. Ты же сам знаешь. И  если  я
уеду на месяц, а ты в это же время уйдешь в отпуск...
   - Знаю. - Тербер помрачнел. - Просто иногда все это  так  действует  на
нервы, что тошно делается.
   - Нет, Милт, мы никак не сможем. Неужели ты не понимаешь? Тридцать дней
слишком много. Десять - еще кое-как. На  десять  дней  я,  наверно,  смогу
вырваться. Ты уйдешь в отпуск, а я уеду через неделю, мы с  тобой  поживем
где-нибудь десять дней, а потом я вернусь домой раньше тебя.
   Тербер пытался разделить в уме свою мечту на три. Это было  трудно.  За
десять дней даже не успеешь потратить  шестьсот  долларов.  Он  ничего  не
ответил.
   - Ну, Милт, как ты не понимаешь? Я  с  превеликим  удовольствием.  Ради
такого я пойду на что угодно. Но не тридцать дней, понимаешь? Я просто  не
могу.
   - Да, наверно, ты права, - сказал он. - Все это, конечно, фантазии.
   - Ох, Милт, когда же, ну когда  это  кончится?  Неужели  так  всегда  и
будет?  Боимся,  все  заранее   рассчитываем,   прячемся,   как   какие-то
преступники... Милт, когда это, наконец, кончится?
   - Ладно, малыш, ладно, - сказал Тербер. - Не расстраивайся. Десять дней
тоже хорошо. Десять дней - это  прекрасно.  Все  будет  замечательно,  вот
увидишь, - приговаривал он, поглаживая ее по голове, и, как всегда,  когда
прикасался к ней, чувствовал себя неуклюжим деревенщиной:  того  и  гляди,
разобьет хрупкую вазу. - Десять дней? Ха! Десять дней - это  целая  жизнь.
Вот увидишь.
   - Я больше так не могу. - Карен уткнулась лицом в его грубую,  пахнущую
мужским запахом солдатскую рубашку и, один-единственный раз позволив  себе
расслабиться  до  конца,  на   мгновение   блаженно   отдалась   сладкому,
унизительному страданию, извечному уделу всех женщин. - Не могу я.  -  Она
всхлипнула, упиваясь этой мукой. Вечно в  клетке,  вечно  в  цепких  руках
мужчины, вечно униженная его разнузданными вольностями, вечно придавленная
его тяжелым телом, из-под которого не выскользнешь,  вечно  беспомощная  и
зависящая от него во всем, а он всегда только берет, что  хочет,  и  любая
женщина инстинктивно знает: ничего другого  от  него  не  жди.  -  Даже  в
гарнизонку боюсь заходить, так и кажется, все на  меня  смотрят.  До  того
унизительно! Со мной никогда в жизни  так  не  было,  -  добавила  она,  с
наслаждением  растравляя  себя.  Им  ведь  только  одно  нужно.  Все   они
одинаковые. Отдаешь им самое дорогое,  самое  сокровенное,  а  они  просто
берут - и все. Ну и пусть. - Нет, Милт, я больше  не  могу,  -  прошептала
она.
   - Ну-ну-ну. - Непонятно отчего глаза у него вдруг  налились  кровью,  и
все вокруг стало красным, как закат в горах. - Успокойся. Не надо,  малыш.
Скоро будет по-другому. Осталось немного. Ну хватит, давай лучше пойдем на
пляж, поплаваем, а потом куда-нибудь отъедем и побудем вместе. - Он  в  ту
же секунду понял, что не должен был этого говорить.
   Парен  выпрямилась  и  пристально  взглянула  на  него   пронзительными
кошачьими глазами, еще мокрыми от слез.
   - Милт, у нас же с тобой не только секс, правда? - Голос  ее  зазвенел,
как  натянутая  до  предела   струна,   готовая   лопнуть   от   неловкого
прикосновения. - Ведь нас с тобой  связывает  что-то  большее?  Тебе  ведь
нужно больше, чем просто секс? И у нас ведь не только секс? Любовь  -  это
же гораздо больше, правда, Милт?
   Тербер  мысленно  попробовал  препарировать  свою  любовь  под   мощным
микроскопом "просто секса".
   - Правда, Милт?
   - Конечно. Любовь - это  гораздо  больше.  -  Было  бессмысленно  снова
пытаться с ней спорить и объяснять. Только что  он  безумно  хотел  ее,  а
сейчас ему стало почти все равно. Он так выкладывался ради  этой  встречи,
что, когда наконец она состоялась, был разочарован.  Высшая  точка  -  тот
первый раз у нее дома - осталась позади, и острота притупилась.
   - Ладно, - сказал он, чувствуя, как все, что накипело, давит  на  него,
не находя выхода. - Пойдем купаться.
   - А тебе не нужно назад в гарнизон? - спросила она с опаской.
   - Ну их к черту.
   - Нет, - теперь уже уверенно и спокойно сказала она. - Это  я  тебе  не
разрешу. Как бы мне самой ни хотелось. Сейчас довезу до города, сядешь  на
такси и поедешь прямо в гарнизон.
   - Ладно. Мне в общем-то и не хочется купаться. - Все равно было  бы  не
так: и купание, и то другое, чего он столько ждал.  Это  работа  виновата,
вымотала его, превратила в тряпку. Он откинулся ни спинку сиденья и ничего
не сказал, когда она гордо  повела  машину  назад  с  таким  видом,  будто
приносит  огромную  жертву  и  счастлива   от   этого   не   меньше,   чем
хрестоматийный бойскаут, делающий каждый день по доброму  делу.  Он  сидел
рядом с ней, опять зло курил, опять угрюмо смотрел  перед  собой  в  окно,
настроение у него было такое же, как когда они ехали сюда,  только  сейчас
причина была другая.
   - Когда выяснишь насчет отпуска, можешь мне написать, - сказала она.  -
Пошлешь из города в обычном конверте и без обратного  адреса.  Так  лучше,
чем звонить. Это ведь тебе не очень сложно?
   - Нет, - сказал он. - Совсем не сложно.
   Он вернулся в роту достаточно рано, и до ужина у него  еще  было  время
заполнить  бланк  заявления  на  офицерские  курсы.  На   столе   валялись
недописанные рапорты по самоубийству Блума, и он отодвинул их  в  сторону.
Заполнив бланк, он расписался, положил заявление на  стол  Хомса  и  снова
взялся за рапорты. Когда с Блумом было покончено, он откинулся  на  спинку
стула и стал молча дожидаться ужина и дальнейшего развития событий.
   События развивались быстро. Через  неделю  Айка  Галовича  бесцеремонно
поперли со склада, а вместо него был назначен повышенный  в  штаб-сержанты
Пит  Карелсен,  которого  благодетель  Хомс  встретил  теперь  уже  совсем
малопонятным рычанием и  заставил  согласиться,  пригрозив  разжаловать  и
торжественно пообещав, что, как только восходящая звезда  в  наилегчайшем,
выпускник сержантской школы Мало выучится на снабженца, Карелсен  вернется
в свой любимый взвод оружия. Пит не разговаривал с Тербером две недели.
   Но еще до всего этого капитан Хомс, войдя утром в канцелярию, обнаружил
у себя на столе подписанное Тербером заявление и  так  возрадовался,  что,
несмотря на полный развал в администрации роты, тут  же  предложил  своему
старшине три дня увольнительной, а когда Тербер отказался, потому что (как
он сказал) он не может в такой тяжелой ситуации бросить роту  на  произвол
судьбы, капитан  не  только  возрадовался  еще  больше,  но  и  еле  сумел
подобрать слова признательности, а потом, чего давно не бывало,  начал  по
любому поводу расхваливать своего старшину на всех углах. Тербер дождался,
когда  Пита  поставили  на   склад,   и   на   следующее   утро   попросил
тридцатидневный отпуск.
   От такой просьбы радужная благожелательность Хомса заметно потускнела.
   - Сержант, вы с ума сошли! Тридцать дней?! - От растерянности  он  даже
забыл снять шляпу. - Это невозможно! Вы сами знаете. Я с удовольствием дам
вам  увольнительную  на  три  дня,  я  ведь  уже   предлагал.   Даже   две
увольнительные по три дня. Это не зачтется в отпуск, и  вы  сохраните  его
целиком. Но тридцать дней... Вы с ума сошли! Тем более в такое время,  как
сейчас.
   - Сэр, я уже больше года не могу уйти в отпуск, - упрямо талдычил  свое
Тербер. - Я все время откладываю. Если не уйду  сейчас,  то  останусь  без
отпуска совсем. Пока на складе сержант Карелсен, мы можем  не  волноваться
еще минимум полгода. А если я затяну с отпуском так надолго, мне его потом
вообще не дадут.
   - По инструкции он вам уже и сейчас не положен,  -  отрезал  Хомс.  Его
благожелательность  таяла  на  глазах.   -   Вы   сами   знаете.   Отпуск,
предоставляемый при  возобновлении  контракта,  можно  получить  только  в
течение первых трех месяцев, а затем  он  автоматически  аннулируется.  Вы
должны были пойти в отпуск вовремя.
   - Если по инструкции, то я должен был пустить все в роте на самотек,  и
рота давно бы накрылась, - сказал Тербер. - Как вы знаете, сэр, я не  брал
отпуск только потому, что надо было поставить роту на ноги.
   - Пусть так. - Хомс заколебался. - Но тридцать дней! И в  такое  время!
Совершенно немыслимо.
   - Я не уходил в отпуск, потому что думал об интересах  роты,  -  упорно
гнул свою линию  Тербер.  Он  достаточно  хорошо  знал  Хомса  и  не  стал
прибегать к такому грубому средству, как явный шантаж:  из  гордости  Хомс
немедленно бы ему отказал. Но скрытый намек в его словах присутствовал,  к
тому же еще слишком свежа была память о  переводе  Ливы.  Капитан  Динамит
Хомс больше не был любимчиком Джейка Делберта.
   Динамит сдвинул шляпу на затылок и сел за стол.
   - Я хочу вам кое-что объяснить, сержант, - доверительно сказал он. - Вы
сами скоро будете офицером, и  наш  разговор,  возможно,  вам  пригодится.
Присаживайтесь, сержант, что вы стоите?  Через  два-три  месяца  вы,  черт
возьми, начнете обыгрывать меня в покер в офицерском клубе! Мы уже  вполне
можем обходиться без всех этих формальностей.
   Тербер неуверенно опустился на стул.
   - Я не собираюсь задерживаться в этом полку надолго, - откровенно и все
с  той  же  доверительной  интонацией  сказал  Динамит.  -  Вы,   конечно,
понимаете, это строго между нами. Я жду, что в ближайшие месяц-два меня по
личному приказу  генерала  Слейтера  переведут  в  звании  майора  в  штаб
бригады.
   - Замечательно, - услышал Тербер свой голос.
   - Вы, как и многие другие, вероятно, думаете, что, раз я в немилости  у
нашего Большого Белого Отца, моей карьере конец. - Динамит  усмехнулся.  -
Но "если это и безумие, то в своем роде последовательное"  [Хомс  цитирует
Шекспира  ("Гамлет",  акт  2,  сцена  2)].  Вот  об  этом-то   другие   не
догадываются. Генерал Слейтер берет меня в штаб своим личным адъютантом, -
с пафосом сообщил он и сделал паузу.
   - Черт возьми! - Тербер притворился, что поражен.
   - Первое правило, которое обязан усвоить каждый  офицер,  гласит:  умей
менять лошадей часто и даже на переправе, но так, чтобы не замочить ног. -
Динамит улыбнулся. - Это самое важное из всего, что должен  знать  офицер.
Солдаты и сержанты - другое  дело,  они  могут  обойтись  и  без  подобной
политики. Конечно, им  она  тоже  иногда  помогает,  но  для  них  это  не
первостепенная необходимость, они спокойно проживут и так. А  офицеру  без
политики нельзя. Это первое, что вы должны запомнить.
   - Ясно, сэр, - услышал Тербер свой голос. - Спасибо.
   - Переведут меня только через пару месяцев,  -  продолжал  Хомс.  -  Но
переведут обязательно, это ясно как божий день. Если бы  вы  не  подали  в
офицеры и если бы я не считал, что вам полезно это знать, я ничего бы  вам
не сказал. Но я обещаю: когда я перейду  в  штаб  бригады,  я  пробью  вам
двухнедельный отпуск. Как вам такой вариант?
   - Мне бы лучше сейчас, - сказал Тербер.  -  И  не  две  недели,  а  все
тридцать дней. Если бы мне не причиталось, тогда другой разговор.
   Динамит отрицательно покачал головой.
   - Сержант, я вам предлагаю  лучший  из  возможных  вариантов,  -  мягко
сказал он. - И не как ваш командир, а, скорее, как собрат по оружию.  Если
бы вы не надумали стать офицером, у меня, наверно, и  мысли  бы  такой  не
возникло. Но теперь я отношусь к вам  как  к  равному.  Тем  не  менее,  -
дружелюбно продолжал он, - это максимум, что я могу вам  предложить.  Мне,
как, впрочем, и вам, совершенно наплевать, что будет  с  этой  ротой,  но,
если сейчас, в этой ситуации и особенно в такое время  я  подам  рапорт  с
просьбой отпустить вас на целый месяц, рапорт немедленно завернут и, более
того, нам обоим это зачтется в минус.  Политика,  сержант,  политика.  Все
далеко не так просто, как кажется на первый взгляд, - таинственно намекнул
он с видом знающего человека.
   Тербер внимательно наблюдал за ним, все еще чувствуя  себя  неловко  от
того, что сидит в присутствии офицера.
   - Ну так как? - мягко спросил Динамит. - Две недели.  Ровно  через  два
месяца. Ничего лучшего вам не предложит никто.
   - Ладно, согласен, - сказал Тербер. Никогда не стоит перегибать  палку.
Одно чрезмерное усилие - и от апельсина останется труха, а к выжатому соку
не прибавится ни капли.
   - Прекрасно, - кивнул Хомс. - В таком случае по рукам. Но вы,  конечно,
понимаете,  если  наш  разговор  станет  известен  еще  кому-нибудь,   все
отменяется.
   - Законное условие.
   - Не условие, а прикрытие, - поправил Хомс. -  Поверьте  мне,  сержант,
для офицера важнее всего обеспечить себе прикрытие.
   - Я вам верю, - кисло сказал Тербер.
   - Отлично. - Хомс бодро улыбнулся. - Мы сегодня еще увидимся. А  сейчас
у меня кой-какие дела в штабе.
   Тербер смотрел в окно, как капитан шагает через двор, и думал,  сколько
же раз при самых разных обстоятельствах он наблюдал, как самые разные люди
шагают через этот двор. Если бы  кто-то  пересказал  ему  его  сегодняшний
разговор с Хомсом, он бы не поверил. Вот, значит, что такое быть офицером.
Все как в крупных фирмах между боссами, которые перед рождеством рассылают
друг другу подарки на деньги из рекламного фонда. Множество замечательных,
дорогих рождественских подарков для них самих и для их  жен.  И  никто  от
этого не страдает. Платить за это тоже никому не надо.  Естественно,  круг
получающих подарки всегда ограничен: только они сами и их жены.
   Больше всего его поражало, насколько это  просто.  Только  что  ты  был
таким же, как всегда, а через минуту стал совершенно другим, превратился в
нечто диаметрально противоположное. Р-раз - и готово! Для этого надо  лишь
расписаться на большом листе бумаги.
   Два месяца, думал он. Целых два месяца. Хочет он тратить  свои  денежки
или не хочет, а Герте Кипфер,  похоже,  снова  кое-что  перепадет.  Пруит,
бедолага, кукует сейчас в тюрьме. И  Маджио  тоже.  Пруит  и  Маджио,  два
обыкновенных, нормальных, заурядных неудачника, кукуют в тюрьме, и  ни  им
девочек, ничего! Не герои, не робин гуды, не легендарные рыцари, а  просто
два заурядных, обычных, вполне нормальных неудачника,  и  расплата  вполне
нормальная - шиш. Невезуха.
   Раз тридцать дней нельзя, согласишься и на десять. Нельзя, чтобы  Карен
была с тобой,  когда  ты  хочешь,  нельзя  повезти  ее,  куда  задумал,  -
согласишься и на когда можно, и на куда можно. Не дают отпуск на  тридцать
дней сейчас - согласишься на четырнадцать через два месяца.  Даже  Магомет
идет к горе, если гора не хочет идти к Магомету.  Это  обычно,  нормально,
заурядно, так поступают даже пророки, а ты не пророк, ты  не  Магомет,  не
Моисей, ты просто обычны