но  вымотанный.  Открывал
дверь своим ключом, входил, и все заботы и обиды  оставались  за  порогом,
армия вдруг переставала существовать. От входной двери три ступеньки  вели
вниз, в огромную гостиную, пол которой  был  выложен  большими  квадратами
красного кафеля, три ступеньки в левой стене  поднимались  к  дверям  двух
спален, а справа были стеклянные двери веранды,  и,  чтобы  попасть  туда,
нужно было тоже подняться на три ступеньки. В дальнем углу рядом с дверьми
на веранду были  другие  три  ступеньки  -  в  выходящую  на  юг  кухню  и
отделенную от нее стеклянными перегородками крохотную столовую. Еще правее
три ступеньки вели в  ванную.  Между  спальнями  была  вторая  ванная.  За
исключением кухни, где американская практичность подсказала сделать вместо
стен шкафы, все стены в доме от  пола  до  потолка  были  обиты  фанерными
панелями, выкрашенными в золотистый цвет меда.
   Если она в этот день работала и он не заставал ее дома, а  по  субботам
чаще всего так  и  бывало,  он  шел  на  кухню,  вынимал  из  холодильника
несколько кубиков льда и наливал себе из радиобара в гостиной  чего-нибудь
покрепче: это мог быть ром ее подруги Жоржетты, или джин  с  тоником,  или
виски с содовой - что хотел, то и наливал, потом в спальне переодевался  в
шорты, брал какую-нибудь книгу из шкафа, стоявшего в гостиной в  простенке
между дверьми спален, и выходил на веранду. Ему нравилось развалиться  там
в шезлонге, лежать в одних шортах и  пить.  Прочитывал  он  немного.  Было
приятно то и дело отрываться от книги, смотреть на замечательный вид внизу
и медленно, сладко хмелеть. Он  вставал,  проходил  по  ласково  щекочущим
босые ноги плотным японским циновкам в гостиную, наливал себе из бара  еще
и шел назад, на веранду. И все  то,  что  целую  неделю  давило  на  него,
незаметно куда-то исчезало, так что,  когда  Альма  в  третьем  часу  ночи
возвращалась с работы, он уже снова был в прекрасном настроении.
   А бывало, что в субботу она не работала и ждала его. Но он больше любил
приезжать,  когда  она  была  на  работе,  любил  сам  открывать  дверь  и
по-хозяйски  расхаживать  в  пустой  тишине.  Дом  будто  становился   его
собственным. Это был его дом. И ничто не могло отнять у него это ощущение,
пока он имел право входить сюда так просто и свободно.  Никогда  раньше  у
него не было своего ключа. Теперь он всю неделю носил в кармане ключ, ради
одного этого можно было не заикаться о женитьбе. О женитьбе можно было  не
заикаться даже ради половины всего, что появилось у него сейчас.
   Сюда, наверх, солдаты не заглядывали никогда. Как только Вайалайе-авеню
оставалась внизу и автобус начинал ползти по Подъему Вильгельмины, солдаты
точно по волшебству исчезали. Внизу, в центре, солдаты по выходным бродили
табунами. Их всегда было  полно  и  в  Каймуки,  и  в  деловом  районе  на
Вайалайе, там шатались ребята в  основном  из  Рюгера.  Но  выше  Вайалайе
словно начиналась другая страна. Здесь, наверху, богатые люди  (Альма  сто
раз объясняла ему, что на Вильгельмине и в  Мауналани  яснеет  всего  лишь
верхушка среднего класса, но он упорно называл  их  богатыми)  не  слишком
жаловали солдат. Это тоже была  одна  из  причин,  почему  ему  здесь  так
нравилось.
   Его не переставало удивлять, как Альма сумела сюда затесаться. Никто из
соседей, понятно, не догадывался, где она работает. В  доме  по  соседству
жила знаменитая гавайская ясновидящая Клер Интер. Это обстоятельство очень
веселило всю троицу:  Альма,  Жоржетта  и  он  (если  у  Жоржетты  и  были
любовники, домой она их не водила) часто хохотали до упаду над всем  этим:
над тем, что они забрались так высоко и что живут здесь, в этом доме.
   Девушки наверняка платили за дом кучу  денег.  Альма  не  говорила  ему
сколько, но  он  понимал,  что  снимать  такой  дом  дорого.  Да,  дорого,
соглашалась она, но она и так почти все откладывает, и дом -  единственная
роскошь, от которой она не намерена отказываться. Что ж. Альма  могла  это
себе позволить. Она попала на Сьерра-драйв  с  помощью  миссис  Кипфер.  У
миссис Кипфер водилось немало друзей, и в  Гонолулу  у  нее  были  большие
связи. Что это за друзья и связи, никто не знал, но факт оставался фактом.
А Альма, то бишь Лорен, была ее любимицей. Альме стоило только  попросить,
и ей в любое время давали отдохнуть день, а то и два,  потому  что  миссис
Кипфер было ни к чему, чтобы ее прима-балерина выходила на работу  усталая
и в дурном настроении. Каждый раз, как Альма брала с вечера такой  отпуск,
она звонила ему в роту, и он тотчас ловил "маршрутку", доезжал до  центра,
а оттуда на обычном такси подкатывал прямо к дому.  Если  ему  было  нечем
расплатиться, он, как сделал бы женатый пассажир, заходил в дом и  выносил
таксисту деньги. А наутро она всегда поднимала его  спозаранку,  чтобы  он
успел вернуться к побудке, и  сама  готовила  ему  завтрак.  Ей  нравилось
вставать на рассвете, кормить его и потом провожать. Жоржетта тоже  иногда
вставала и завтракала вместе  с  ними.  За  столом  она  ворчала,  что  ее
разбудили ни свет ни заря, но все это  было  очень  по-семейному.  Он  уже
рассказал им и про команду боксеров, и про Динамита, и  про  профилактику.
Сколько бы они все ни выпили  накануне.  Альма  свято  помнила,  что  надо
завести будильник. А за завтраком следила, чтобы он  не  заболтался  и  не
пропустил первый автобус - совсем как жена.
   Но он все равно больше любил те субботы,  когда  открывал  дверь  своим
ключом, входил в пустой дом и хозяйничал сам. К тому  времени,  когда  она
возвращалась с работы, он  уже  обычно  спал  на  ее  широкой  двуспальной
кровати. Она тормошила его, гнала из спальни в гостиную, наливала им обоим
чего-нибудь выпить, а потом они вместе шли спать. А иногда, войдя  в  дом,
она сразу же ныряла в постель, прижималась к нему, будила, и они, как  она
это называла, "проводили время". Именно в такие ночи она говорила ему, что
очень его любит, что он ей очень нужен, он даже не  понимает,  как  он  ей
нужен.
   Она ему тоже нужна, она даже не понимает, как нужна.
   Да, но он ей нужен больше. Ему проще: есть она рядом - хорошо, а нет  и
суда нет. А по-настоящему она ему не нужна, не так, как  он  ей,  особенно
после всей этой грязи.
   Ха! Это ей только кажется. Она ему нужна гораздо больше, чем он ей.  Не
будь у него этой отдушины, профилактика давно бы его доконала.
   Да, но если бы он только понимал!
   Вот именно: если бы она только понимала!
   В ссору это обычно не переходило,  но  иногда  все  же  ссорились.  Как
видно, ни ей, ни ему так никогда и не дано было понять.  Но  он  при  этом
должен был все время тщательно следить за собой,  чтобы  не  повторить  ту
страшную ошибку. А возможностей для  этого  было  хоть  отбавляй,  опасные
ситуации возникали в каждый его приезд и  по  нескольку  раз  в  день.  Но
ничего, он справлялся и ни разу не угодил в ловушку, пока они  впервые  не
выехали вместе с город.
   Что до него, он бы с удовольствием никуда не ездил. В  последнее  время
ему больше всего нравилось сидеть дома. Выехать в город была ее затея,  ей
хочется показаться с ним на  людях,  пусть  смотрят  и  завидуют,  сказала
Альма. Она положила ему в карман две  двадцатки,  и  они  поехали  в  "Лао
Юцай". Он никогда не был в этом ресторане. Они там ухнули разом все  сорок
долларов. Но оно того стоило. Было очень здорово. Она  отлично  танцевала,
куда лучше, чем он. Сказала, что дома будет его учить.
   И только в  такси  по  дороге  домой,  когда  ее  сорок  долларов  были
истрачены, он вдруг с ужасом сообразил,  что  она  ведь  его  содержит,  и
причем довольно давно. С некоторой натяжкой его даже  можно  было  назвать
сутенером, хотя он и не подыскивал ей клиентов. Поначалу ему стало гадко и
засосало под ложечкой, но, проанализировав свои ощущения,  он  понял,  что
никакой перемены в нем не произошло, он тот же, каким был  всегда.  Может,
когда мужчину содержат, он и не обязан испытывать ничего  особенного?  Эта
мысль слегка напугала его, и  ему  сделалось  стыдно  оттого,  что  он  не
чувствует в себе перемены. А должен бы.
   И только уже дома, когда, все еще нарядно одетые (несколько дней  назад
она сняла с него мерку, потом сама выбрала и купила ему этот костюм),  они
вышли на веранду и, вдыхая свежесть ночного воздуха, смотрели вниз на нити
белых огней в долине Палоло и на холмах Святого Людовика,  на  прожектора,
светившие слева с крыши "Ройяла", на красные,  синие  и  зеленые  неоновые
цветы между белыми нитями, которые очерчивали  контуры  Ваикики,  где  они
были всего полчаса назад, - только тогда он снова предложил  ей  выйти  за
него замуж. Ему казалось, что, если они поженятся,  он  не  будет  так  уж
целиком у нее на содержании.
   Почему-то каждый  раз  получалось,  что  он  делал  ей  предложение  на
веранде, словно веранда и открывавшийся с  нее  вид  действовали  на  него
по-особенному. Когда он сказал ей: "Давай поженимся", его охватил хмельной
восторг: пусть все катится в тартарары и будь что будет; но в то же  время
робкий голос откуда-то из подсознания шепнул, что все обойдется, он  ничем
не рискует, потому что ездит сюда уже давно, но только не  надо  повторять
этот эксперимент слишком часто.
   На этот раз он все ей объяснил: и про уютный  военный  городок,  и  про
тесный круг, куда семейные сержанты принимают только  своих  -  а  ведь  и
правда здорово, думал он, слушая себя, - он даже не забыл сказать, что  до
возвращения в Штаты ему остается еще год, и это, кстати,  совпадает  с  ее
планами. Первое время, пока он не дослужится  до  сержанта,  а  он  быстро
получит и РПК, и "капрала", если решит постараться, они бы неплохо жили на
ее сбережения, и его ничуть не колышет, что она будет его содержать и  что
эти деньги заработаны проституцией. Он  и  так  у  нее  на  содержании,  с
пафосом подчеркнул он. В  эту  минуту  он  очень  гордился  широтой  своих
взглядов.
   Она внимательно слушала и, пока он говорил, ни разу не подняла на  него
глаза. А потом долго молчала.
   - Ты говоришь, ты любишь меня, и я тебе очень нужен, - подвел он черту,
готовясь перейти в оборону. - Очень хорошо.  Я  тебе  верю.  Я  тоже  тебя
люблю, и ты мне тоже очень  нужна.  А  раз  так,  то  нам  логичнее  всего
пожениться. Я не прав?
   - Это у тебя от отчаяния,  потому  что  над  тобой  так  измываются,  -
сказала она. - Пойдем лучше выпьем.
   - Никуда я не пойду. Ты мне не ответила.
   - Да, сейчас я тебе нужна, верно. А что будет  через  год?  Кончится  у
тебя эта черная полоса, ты вернешься в Штаты, и зачем я тебе тогда?  Разве
я буду тебе нужна?
   - Конечно. Я же тебя люблю.
   - Любовь - это когда  человек  тебе  очень  нужен.  Жила  бы  я  сейчас
по-другому, ты, может быть, и не был бы мне так нужен. Я  бы  тебя,  может
быть, и не полюбила.
   - Я тебя буду любить всегда, - вырвалось у него прежде,  чем  он  успел
подумать, потому что это логически завершало систему его доводов.
   Альма в темноте посмотрела на него и улыбнулась. А он  ведь  просто  не
сообразил, до чего нелепо прозвучат эти слова,  не  сообразил,  что,  едва
слетев с языка, они превратятся в такую явную, заведомую ложь. Его к этому
подвел сам ход разговора, вроде бы надо было так сказать, вот и сказал:
   - Это нечестно, ты меня поймала, - сказал он.
   - Ты сам себя поймал, - сказала она. - Да, я тоже тебя сейчас люблю,  -
продолжала она, помолчав. - А почему?  Потому  что  у  меня  сейчас  такая
жизнь, что ты мне необходим. Мне приятно, что _оттуда_ я могу возвращаться
домой, к тебе. Но это совсем не значит, что я буду любить тебя через  год,
когда все изменится. Разве человек может за себя поручиться?
   - Ты бы могла. Если бы захотела.
   - Да, конечно. Но ты представь себе, а вдруг мы оба Потом  не  захотим.
Когда уже не будем так нужны друг другу.
   Он ничего не сказал.
   - Вот видишь. Я, конечно, могла бы себя обманывать. Как  ты,  когда  ты
убеждаешь себя, что тебе наплевать, что Твоя жена - проститутка,  или  что
ты своей жене доверяешь и не боишься отпустить ее  куда-нибудь  одну,  или
что тебе совсем не будет стыдно, если кто-нибудь узнает, что твоя  жена  -
проститутка, или что...
   - Ну хорошо, хорошо, - перебил он. Эти ее "или что", казалось,  никогда
не кончатся, и он поймал себя на том, что  ему  хочется  задергаться,  как
дергается рыба, когда ее вдруг  прокалывает  неизвестно  откуда  взявшийся
крючок, и все только  потому,  что  она  проглотила  самого  обыкновенного
червяка, каких глотает каждый день.
   Она остановилась на полуслове, и оба надолго замолчали.
   - Но ведь не в этом же главная причина, - наконец сказал он,  чувствуя,
что должен что-то сказать. - Почему ты не хочешь за меня  выходить?  Скажи
правду.
   - Может, я просто не хочу быть женой сержанта.
   - Ясно. Но я могу стать и офицером.  После  этого  нового  призыва  все
гораздо проще. Если очень постараться, это вполне возможно.
   - А может, женой офицера меня тоже не устраивает.
   - Тогда извини. Это мой потолок.
   - Хочешь знать правду? Я тебе скажу. - Она улыбнулась. - Дело вовсе  не
в том, сколько ты будешь зарабатывать. Я не могу стать твоей женой, потому
что мне нужен муж с солидным положением, респектабельный. Пойдем выпьем.
   - Давай. Выпить не помешает.
   Да, она его убедила. И возвращаться к  этому  разговору  он  больше  не
будет. По такому поводу  они  даже  устроили  что-то  вроде  пирушки.  Оба
напились и долго в обнимку плакали, оттого что не могут пожениться.  Когда
Жоржетта пришла с работы и спросила, что это с ними,  они  ей  рассказали.
Жоржетта тоже напилась, и они поплакали все вместе.
   - Ей нужно выйти за такого, которого никто не заподозрит,  -  объясняла
ему Жоржетта, посвященная в планы Альмы.  -  С  положением  и  репутацией.
Чтобы даже мысли не возникло, что его  жена  была  когда-то  проституткой.
Жуть, правда? Понимаешь теперь, почему ей нельзя за военного? Ей  даже  за
генерала и то нельзя. Жуть, правда? - Жоржетта снова расплакалась и налила
себе еще.
   Отличная была пирушка, и они просидели почти до утра. Он  рассказал  им
про Харлан в штате Кентукки. Альма рассказала про свой городок в  Орегоне.
А  Жоржетта,  которая  родилась  и  выросла  в  Спрингфилде  в  Иллинойсе,
рассказала им про спрингфилдскую ратушу, про резиденцию губернатора и  про
мавзолей Линкольна, где, как до сих пор считают многие,  никто  не  лежит,
ибо великого покойника таинственным образом похитили.
   И очень хорошо, что они устроили  эту  пирушку,  потому  что  он  потом
довольно долго не виделся с ними, хотя в ту ночь никто  из  них  троих  не
подозревал, что так сложится.
   Когда утром, еще не протрезвев, он вернулся к побудке  в  гарнизон,  на
доске объявлений висел приказ о выезде в поле. Они выезжали на две недели,
как предусматривал один из пунктов новой учебной программы  по  пресечению
диверсий. Их направляли в район  аэродрома  Хикем  для  охраны  самолетных
укрытий. В полку давно ходили слухи, что такие учения готовятся, но  никто
не знал, когда они начнутся. Его это даже не  очень  расстроило.  Жизнь  в
поле ему нравилась, это лучше, чем сидеть в казармах. Провести две  недели
в поле совсем неплохо,  жаль  только,  оттуда  нельзя  будет  сорваться  в
Мауналани.
   В общей суматохе, пока все укладывали снаряжение, он успел  забежать  в
пивную Цоя и позвонил  из  автомата.  Альмы  дома  не  было,  но  Жоржетта
сказала, что всей ей передаст, и пожелала ему не унывать. Две недели - это
недолго, сказал он. Разве мог он тогда знать, что все так затянется, что к
этим двум неделям прибавятся целых три месяца тюрьмы? Если бы он знал,  он
бы, наверное, попросил передать Альме другие слова, но он-то думал, у него
все будет хорошо. Он думал, что теперь может терпеть профилактику  сколько
угодно, потому что у него есть отдушина - дом в Мауналани. И он бы терпел.
Но, как оказалось, профилактика была тут вообще ни при чем.  Просто  такое
уж его дурацкое счастье, как сказал бы Цербер. То ли судьба издевалась над
ним, то ли он сам издевался над своей судьбой.
   Длинная колонна больших трехтонок  из  гарнизонного  автопарка,  тяжело
громыхая, въехала во двор и остановилась перед  корпусом  2-го  батальона.
Последний всплеск предотъездной  суеты  захлестнул  казармы.  Копошась  на
полу, как крабы, солдаты разворачивали и снова  сворачивали  туго  набитые
скатки: один забыл сунуть туда  ружейную  масленку,  другой  -  ершик  для
чистки  винтовки.  Дверцы  стенных  шкафчиков   жестко   хлопали,   ребята
переодевались  в  полевую  форму,  натягивали  защитного  цвета  шерстяные
рубашки с открытым воротом, заправляли в краги свободные  легкие  брюки  и
прилаживали набекрень лихие шапчонки с зеленовато-голубым кантом пехоты  -
такую без труда запихнешь в карман, если нужно надеть каску. Запрудив  все
лестницы, они толпой вывалились во двор, построились, рассчитались,  потом
их разделили по грузовикам, они влезли в кузова, подняли и закрыли  задние
откидные борта, и большие грузовики, рыгая выхлопами  газа,  двинулись  за
ворота. Вот это была настоящая солдатская жизнь, какую Пруит любил.



        29

   На Хикемских учениях они и сочинили свой блюз "Солдатская судьба".
   Эта песня будет не похожа ни на одну  другую,  решили  они,  это  будет
единственный в своем роде, настоящий солдатский  блюз.  Написать  его  они
задумали давно, только все как-то было недосуг. Но  в  Хикеме,  пока  Блум
учился в сержантской школе, а Маджио сидел в тюрьме и пока  Пруит  не  мог
ездить в Мауналани, их прежняя компания - Пруит, Эндерсон и Пятница  Кларк
- снова ненадолго объединилась, а делать им в свободное время было нечего.
Так и родилась "Солдатская судьба".
   Лагерь разбили у заброшенной железнодорожной  насыпи,  которая  торчала
голым песчаным мысом из чащи лиан и низкорослых киав  и  ярдов  на  двести
выдавалась  в  обнесенную  оградой   территорию   аэродрома.   Заслоненные
аэродромом от шоссе Перл-Харбор - Хикем, палатки столпились посреди густой
невысокой рощи на пыльной и голой, как после выпаса скота, поляне, в  тени
тесно переплетенных, узловатых ветвей, под которыми не рос подлесок,  зато
можно было укрыться от солнца. Натянули в два ряда триста ярдов проволоки,
выставили сторожевые посты, ломаной цепочкой идущие на  север  от  главных
ворот аэродрома, и  рота  начала  обживать  свой  новый  дом.  Место  было
хорошее, только москитов много. Жизнь  потекла  в  заданном,  неменяющемся
ритме: два часа в карауле, четыре часа отдыха, и так круглые  сутки,  день
за днем.
   Здесь было лишь две трети роты. Они охраняли от  диверсий  аэродром.  А
еще треть встала биваком в пяти милях отсюда, у шоссе Камехамеха, охранять
от диверсий электрическую подстанцию. Учения были посвящены  исключительно
борьбе  с  диверсиями.  Подстанцию  даже  опоясали  настоящим   спиральным
ограждением, а не просто двумя рядами проволоки, как лагерь  у  аэродрома.
Команда боксеров осталась в Скофилде готовиться к ротным товарищеским.
   Капитан Хомс разместил свой командный пункт у подстанции, там  москитов
было поменьше. А  Старк  обосновался  в  Хикеме,  потому  что  здесь  жила
основная часть роты. Поставив условие, что капитан сам будет  обеспечивать
себя кухонными нарядами, Старк согласился выделить ему двух поваров и одну
полевую кухню, но больше ни в чем уступать  не  желал.  В  Хикеме  ребятам
жилось отлично. Москиты не такое уж большое горе, зато Старк  каждую  ночь
назначал на кухню дежурного из поваров или из  наряда,  и  солдаты  всегда
могли выпить горячего кофе с поджаренными  сэндвичами.  Энди  как  ротному
горнисту полагалось находиться при командном пункте, но  он  каждый  вечер
прихватывал гитару  и  приезжал  в  Хикем  на  грузовичке,  который  возил
лейтенанта Колпеппера проверять посты. Лейтенант первым делом  наведывался
на кухню. И вот тогда-то  Энди  отъедался  за  весь  день.  Повара  всегда
кормили его, если он заход