,  открыл  его  и
достал авторучку. Хомс устало улыбнулся ему и ушел. Цербер закрыл  журнал,
положил его обратно в стол, поднялся и, шагнув к окну, увидел, как капитан
идет через двор, по которому пролегли длинные вечерние тени. На  мгновенье
ему стало жалко Хомса. Впрочем, что его жалеть? Сам виноват.
   Назавтра, когда Хомс потребовал журнал,  Цербер  вынул  его  из  стола,
открыл, обнаружил, что страница пуста, и  начал  смущенно  объяснять,  что
вчера было много разных дел и он не успел записать. Просто забыл.  Капитан
торопился в клуб и уже стоял в дверях. "Вы сейчас впишите, а завтра дадите
мне, я завизирую", - сказал он. "Так точно, сэр. Прямо сейчас и впишу".  -
Цербер достал авторучку. Капитан ушел. Цербер положил ручку в карман.
   А на следующий день на Хомса навалились новые  заботы,  и  он  даже  не
вспомнил про Пруита.
   Ему лично совершенно наплевать, оставят этого сопляка на три недели без
увольнительной или нет, дело вовсе не в этом, убеждал себя Цербер. Кстати,
наказание наверняка пошло бы Пруиту на пользу. Тем  более  Старк  говорил,
парень втюрился в эту спесивую шлюшку у миссис Кипфер.  За  три  недели  в
казарме Пруит как раз успел бы выкинуть ее из головы. Но Цербер  с  самого
начала решил: либо он добьется, что Пруита не накажут вообще, либо попытка
не засчитывается, и теперь он жалел, что поставил себе  такое  условие.  А
Пруита ему не жалко. Нисколько. Пруит  сам  себе  роет  яму.  Влюбиться  в
самонадеянную девку из борделя! С этого  дурака  станется,  вполне  в  его
духе. Он роет себе не просто яму, он роет пропасть. Цербер  неодобрительно
фыркнул.
   Когда они вернулись в казарму во второй раз и выяснилось, что  Хомса  в
роте нет, Пруит вздохнул с облегчением. Палузо тоже был доволен. Он быстро
отпустил Пруита, а сам пошел в гарнизонный магазин,  чтобы  не  маячить  в
казарме. Ни Пруит, ни Палузо  не  догадывались,  что  продолжения  у  этой
истории не будет. Пруит, хромая, поднялся наверх,  распаковал  снаряжение,
положил все на место, сходил в душ, переоделся в чистое и, растянувшись на
койке, ждал, что с минуты на минуту за ним придет  дежурный  по  части  им
сержант из караула. И только перед самым ужином ему стало ясно, что  никто
не придет: он прождал целых полтора часа.
   Когда раздался сигнал на ужин, он понял, что чья-то рука отвела от него
судьбу. Это мог сделать только  Цербер,  по  каким-то  своим  таинственным
соображениям он счел себя вправе вмешаться. Зачем ему это? Какое его дело?
- сердито думал Пруит, хромая по лестнице в столовую.  На  черта  он  сует
нос, куда его не просят?
   После ужина он снова растянулся на койке, и груз усталости, накопленной
ногами, тяжело придавил одеяло. Тогда-то Маджио и поздравил его с победой.
   - Старик, ты молодец, - сказал Анджело, подойди к его койке.  -  Обидно
только, что меня там не было и я сам не видел. А вообще - молодец. Если  б
не эта сука Галович - он английский в Оксфорде учил, не иначе! - я бы тоже
там был. Но ты, старик, все равно молодец. Я тобой горжусь.
   - Угу, - устало сказал Пруит. Он все еще пытался понять,  почему  вдруг
так сорвался сегодня. Он не только дал им повод навесить ему  внеочередной
наряд в день получки, причем еще не факт, что обошлось, но  и  сделал  все
возможное, чтобы они отправили его прямиком в тюрьму, они о таком даже  не
мечтали. А он-то поклялся, что будет образцовым  солдатом,  и  еще  строил
грандиозные планы, как заставит их всех беситься от  злости.  И  сорвался.
Причем даже не через месяц, напомнил он себе, не через  неделю,  не  через
два дня, а в самый же первый день. Да, видно, вынести профилактику  совсем
не так просто, как  казалось.  Видно,  есть  какие-то  тонкости,  какие-то
секреты.  Видно,  профилактика  действует  на  человека  хитрее,  чем   он
предполагал сначала, так уж она  придумана.  И  либо  он,  на  свою  беду,
недооценил их умение применять  эти  хитрости,  либо,  что  хуже,  слишком
переоценил собственную силу воли. Видно, смысл профилактики в  том,  чтобы
больнее всего бить по самому сильному, что  есть  в  человеке,  -  по  его
гордости и человеческому достоинству. А вдруг это заодно и самое слабое?
   Он шаг за  шагом  вспоминал  случившееся,  и  его  переполнял  ужас  от
собственной  предельной  несостоятельности,  переполнял   настолько,   что
заглушал даже страх попасть в тюрьму, которой он очень  боялся,  когда  не
распалял себя яростью.
   Утром он вышел на строевую другим человеком, ему было  грустно,  но  он
поумнел. Он напрочь отказался от мысли перевоспитать или хотя бы  проучить
их. Он больше не надеялся и не рассчитывал на мгновенную победу.  И  когда
профилактика началась сначала и он снова сразу же вошел в роль образцового
солдата, он вел уже не наступательный, а лишь оборонительный  бой  и  тихо
тлеющая молчаливая ненависть, его единственная защита, прятала  под  своей
броней только одну мысль - он думал сейчас только о Лорен и о дне получки,
и это согревало его, как глоток виски, мягким теплом заслоняло от  жгучего
огня ненависти, который медленно превращал его в лед.



        19

   В день получки строевую закругляют в десять утра. Ты моешься, бреешься,
снова чистишь зубы, аккуратно надеваешь свою парадную, самую свежую  форму
и тщательно завязываешь бежевый галстук, следя, чтобы узел не  перекосился
ни на миллиметр. Кропотливо приводишь в  порядок  ногти  и  только  потом,
наконец, выходишь на солнце во двор, стоишь и ждешь, когда начнут выдавать
деньги, но при этом все время  поправляешь  галстук  и  помнишь,  что  под
ногтями должно быть чисто, потому  что  в  каждой  роте  у  офицеров  свои
придури, и неважно, что день получки не всегда совпадает  с  днем  осмотра
внешнего вида. Некоторые офицеры прежде всего глядят  на  ботинки,  другие
смотрят, отутюжены ли брюки, третьи придираются к прическе. А  у  капитана
Хомса пунктик - галстук и ногти. Если ему не понравится,  как  ты  завязал
галстук или как вычистил ногти, это, конечно, не значит, что он  вычеркнет
тебя из ведомости, но  тебе  не  миновать  сурового  разноса  и  ты  снова
переходишь в конец очереди.
   В день получки все толкутся во дворе небольшими группами и  возбужденно
переговариваются об одном и  том  же:  как  кто  потратит  деньги  и  куда
податься  в  этот  полувыходной  день.  Группки  то  и  дело  распадаются,
возникают новые, смешиваются с остатками прежних,  никому  не  стоится  на
месте,  кроме  "акул"-двадцатипроцентовиков:  эти,  как  стервятники,  уже
поджидают у дверей кухни, откуда ты будешь выходить с деньгами. И  вот  ты
видишь, как дежурный горнист подходит к мегафону  в  углу  залитого  ярким
утренним солнцем двора (в это утро солнце почему-то сияет, как никогда)  и
трубит "деньги получать".
   "_День-ги_, - говорит тебе горнист, - _день-ги.  Как-на-пье-тся-сол-дат
что-с-ним-де-лать? Ска-жи-ка-по-лу-чка_".
   "_Деньги_, - отвечает  горн,  -  _день-ги.  А-дер-жать-на-гу-бе-чтоб-не
бе-гал. Ой-штуч-ка-по-лу-у-чка_".
   Возбуждение во дворе растет (да, да,  горнист  играет  в  этом  немалую
роль,   традиционную,   важную,   волнующую   роль,   освященную   веками,
тысячелетиями солдатской службы), и  ты  видишь,  как  Цербер  выносит  из
канцелярии тонкое солдатское одеяло и  идет  в  столовую,  следом  за  ним
шагает   с   ведомостью   Маззиоли,   словно   лорд-канцлер   с    большой
государственной печатью, и последним появляется Динамит - сияя сапогами  и
милостивой улыбкой благодетеля, он несет черный кожаный ранец.  Они  долго
возятся,  сдвигают  столы,  расстилают   одеяло,   пересчитывают   мелочь,
выкладывают стопками зелененькие, Цербер  достает  и  кладет  перед  собой
список тех, кто брал кредитные карточки гарнизонного магазина  и  кино,  а
тем временем во дворе образуется очередь, встают по  старшинству,  сначала
все сержанты, потом рядовые первого класса, просто рядовые, и  обе  группы
выстраиваются на  удивление  мирно,  без  споров  и  толкотни,  строго  по
алфавиту.
   А потом наконец-то начинают платить, очередь  медленно  ползет  вперед,
вот ты сам оказываешься в дверях столовой  и  видишь,  как  стоящий  перед
тобой  получает  деньги,  и  вдруг  слышишь  собственную  фамилию,  тотчас
называешь свое полное имя и  служебный  номер,  делаешь  шаг  к  Динамиту,
отдаешь честь и стоишь навытяжку, а он окидывает тебя взглядом  с  ног  до
головы, потом показываешь  ему  ногти,  и,  удовлетворенный  осмотром,  он
выдает тебе получку, не забывая походя бросить одну из  своих  добродушных
шуточек вроде: "Смотри, чтоб хватило  и  к  девочкам  съездить"  или:  "Не
пропивай все сразу в первом  же  кабаке".  Динамит  -  он  соображает,  он
солдат, этот Динамит, солдат старой школы. А потом,  когда  все  деньги  у
тебя в руках  (минус  вычеты  за  стирку,  минус  страховой  взнос,  минус
отчисление на семью, если она у тебя есть, минус доллар  в  ротный  фонд),
все деньги, которые ты заработал за целый месяц и которые тебе разрешается
потратить за остаток сегодняшнего выходного, ты идешь  вдоль  застеленного
солдатским одеялом длинного стола к Церберу, и он  удерживает  с  тебя  за
кредитные карточки, хотя ты вовсе не собирался их брать, в прошлую получку
клялся, что в этом  месяце  не  возьмешь  ни  одной,  но  почему-то  снова
нахватал, когда их выдавали десятого и двадцатого.  Потом  выходишь  через
кухню на галерею, там финансовые воротилы ссудного банка, выручавшие  тебя
под магические двадцать процентов, - Джим О'Хэйер,  Терп  Торнхил  и  Чемп
Уилсон, для которого, правда, это  скорее  хобби,  чем  промысел,  -  тоже
хапают свою долю из тающей горстки бумажек и серебра.
   Получка. Это настоящее событие, и даже твоя вражда  со  спортсменами  в
этот день отходит на задний план. В сумраке длинной,  придавленной  низким
потолком спальни отделения, куда не проникает сияющее  за  окнами  солнце,
солдаты лихорадочно сбрасывают с себя форму, переодеваются в  гражданское,
и ты понимаешь, что на обед сегодня придут немногие,  а  на  ужин  и  того
меньше, явятся лишь те, кто успеет все просадить в карты.
   Когда Пруит расплатился с долгами, из тридцатки у него  осталось  ровно
двенадцать долларов и двадцать центов. Ему бы не хватило даже заплатить за
одну ночь с Лорен, и, коленопреклоненно освятив  эти  гроши  молитвой,  он
понес их в "казино" О'Хэйера.
   Через дорогу от комнаты отдыха в грубо сколоченных  сараях  на  полоске
вытоптанной, голой  земли  между  асфальтом  улицы  и  путями  гарнизонной
узкоколейки игра уже шла полным ходом. Грузовики техпомощи перекочевали  в
полковой автопарк, большие катушки телефонных проводов  были  вынесены  из
сараев  и  аккуратно  сложены  снаружи,  37-миллиметровые  противотанковые
орудия (часть из них была старого, знакомого образца с короткими стволами,
на стальных колесах, а несколько новых  -  длинноствольные,  на  резиновых
шинах - выглядели непривычно  и  странно,  как  германское  вооружение  на
фотографиях в "Лайфе") тоже выехали из сараев  и  стояли  рядом,  накрытые
брезентовыми чехлами. Зазывалы, нанятые драть  глотку  за  доллар  в  час,
вертелись перед каждым сараем и без умолку, как  балаганщики  на  ярмарке,
выкрикивали: "Заходи, ребята! Покер, очко, банчок, три косточки  -  у  нас
играют во все. Заходите, попытайте счастья!"
   В сарае О'Хэйера все пять  овальных  столов  под  "очко"  были  забиты.
Банкометы в надвинутых на глаза зеленых пластмассовых козырьках сидели под
зелеными  плафонами  ламп  и  сквозь  заполнявший  сарай  гул  негромко  и
монотонно объявляли карты. Игроки тройным  кольцом  обступили  два  стола,
отведенные под "кости", а за тремя покерными столами, где  сегодня  играли
только в солдатский покер, чтобы сразу принимать в игру  побольше  народу,
не было ни одного свободного места.
   Остановившись  в  дверях,  он  подумал,  что  к  середине  месяца   все
полученные сегодня деньги осядут в руках горстки асов,  и  эти  асы  будут
играть своей компанией чемпионов за тем столом, где сейчас играет О'Хэйер,
а банк мечет нанятый им помощник. Здесь соберутся асы со всего  гарнизона,
даже из таких далеких от Скофилда мест,  как  Хикем,  Форт-Кам,  Шафтер  и
Форт-Рюгер. И это будет самая крупная игра в гарнизоне, а  то  и  во  всей
Гавайской дивизии. Если ему повезет, он тоже может оказаться в  их  числе,
от этой мысли внутри у него задрожало. Один раз он выбился в асы,  но  это
было всего один раз и давно, в Майере. Первоначальный план - выиграть лишь
столько, чтобы хватило для поездки в  город,  и  сразу  выйти  из  игры  -
постепенно терял четкость,  тускнел  и,  если  бы  не  твердая  решимость,
подогреваемая воспоминаниями о Лорен, совсем бы исчез из памяти.
   Два часа он методично играл по  маленькой  в  "очко",  играл  намеренно
неинтересно, намеренно без  азарта,  чтобы  сделать  из  своих  двенадцати
долларов двадцать, ровно столько, сколько надо было предъявить для входа в
покер. Потом подошел к столу О'Хэйера  и  стал  ждать,  когда  освободится
место, а в день получки места освобождались быстро, потому что большинство
игроков были мелкая шушера, вроде него, и садились играть  с  единственной
двадцаткой в кармане, мечтая оттяпать у денежных ребят кусок их  капитала.
Они продувались один за другим и вставали из-за стола. Он  ждал  спокойно,
клятвенно обещая себе, что если выиграет два  кона,  то  сразу  же  уйдет,
потому что двух выигрышей в таков игре ему с лихвой хватит на  сегодняшний
вечер и еще останется, чтобы отлично провести с  Лорен  выходные  (сегодня
был четверг) или хотя бы две ночи, субботнюю  и  воскресную,  а  может,  и
целиком воскресный день, если она согласится; может даже, он пойдет с  ней
на пляж. Надо выиграть только два раза. Он все рассчитал.
   Зеленый суконный круг  с  выемкой  для  места  банкомета  был  уставлен
столбиками  пятидесятицентовых  монет,  долларовых  "таратаек"  и  красных
пластмассовых фишек по двадцать пять центов каждая. Серебряные  и  красные
столбика ловили лучи, лившиеся сверху из стеклянных  зеленых  плафонов,  и
ярко переливались на мягком, поглощающем  свет  сукне.  Он  заметил  среди
игроков Цербера и Старка. Джим О'Хэйер сидел вольготно развалясь, глаза, с
холодным математическим расчетом следившие за игрой, прятались под дорогим
пижонским зеленым козырьком, он катал взапуски  по  столу  две  серебряные
"таратайки", которые все время сталкивались,  и  их  непрерывное  клацанье
действовало на нервы.
   Наконец Пруит дождался. Старк, сидевший в нахлобученной на  лоб  шляпе,
поднялся,  отставил  свою  принесенную   из   столовой   табуретку   и   с
хладнокровным мужеством самоубийцы объявил:
   - Место свободно.
   - Ты что, уходишь? - негромко спросил О'Хэйер.
   - Ненадолго. - Старк задумчиво посмотрел на него. - Пока  не  найду,  у
кого одолжить.
   - Значит, тогда и увидимся, - усмехнулся О'Хэйер. - Желаю удачи.
   - Ладно, Джим, спасибо.
   Какой-то зануда громким шепотом сообщил, что Стара за этот час проиграл
все  шестьсот  долларов,  которые  сумел  набрать  с  десяти  утра.  Старк
посмотрел на зануду, и тот заткнулся, а Старк  все  с  тем  же  задумчивым
видом медленно протиснулся сквозь обступавшую стол толпу и ушел.
   Пруит скользнул на пустое шестисотдолларовое место, мрачно  гадая,  что
оно ему сулит, и как можно незаметнее подвинул  к  банкомету  свою  жалкую
десятку и две пятерки. Денежные тузы в дни получки брали за вход  в  покер
немного, чтобы за стол мог сесть любой, но, когда ты к  ним  подсаживался,
смотрели на твою двадцатку с презрением. Он перебирал полученные  в  обмен
на двадцатку  пятнадцать  "таратаек",  шесть  пятидесятицентовых  монет  и
восемь пластмассовых фишек, и  его  теперь  не  трогало  ничье  презрение,
потому что, едва он вместе с остальными игроками  послал  щелчком  красную
фишку на середину стола, все заслонило  собой  старое  знакомое  ощущение,
разлившееся по жилам, как волшебный эликсир, лучше  любого  другого  зелья
помогая забыть всю эту сволочную  жизнь.  Сердце  бешено  колотилось,  его
настойчивые, властные  толчки  гулко  отдавались  в  ушах.  От  азарта  он
раскраснелся, лицо у него лихорадочно горело.  Тело  стало  невесомым,  он
больше не чувствовал его, он парил над замершим земным шаром.
   Здесь, думал он, только здесь, в этих  кусочках  шелковистого  картона,
разлетающихся по столу картинками вниз и послушных  неисповедимому  закону
или воле капризной судьбы, только в  них  ответ  на  тайну  бесконечности,
тайну жизни и смерти, тот ответ, который ищут ученые, сейчас он у тебя под
рукой, и тебе надо лишь поймать его, ухитриться разгадать непредсказуемое.
Ты можешь очень быстро выиграть тысячу. Можешь еще быстрее спустить все до
последнего цента. И любой, кто хоть на шаг приблизится к  разгадке  тайны,
достоин пожать руку всевышнему. Они играли без записи, ставили деньги  "на
бочку", и перед удачливыми игроками лежали толстые  пачки  зеленых  купюр,
придавленные сверху серебром. От вида зеленых хрустящих бумажек,  играющих
столь важную роль в нашей жизни, его захлестнуло  алчное  желание  забрать
все эти волнисто загибающиеся по краям, пахнущие золотом пачки себе, и  не
ради тех благ, которые они ему купят, а просто ради них самих -  уж  очень
они были хороши. Все эти мысли и чувства, все на свете вместилось сейчас в
тихое шлепанье карт, падавших на стол с неспешной мерной  неумолимостью  -
так время неспешно, но неумолимо стучится в стариковские уши.
   Два полных круга, два раза по десять карт, первый раз  картинкой  вниз,
второй - картинкой вверх. Громко тикали чьи-то часы.  Знакомые,  привычные
лица  вдруг  обрели  новые  черты,  стали  чужими.  В  ярком  свете   ламп
таинственные тени протянулись вниз от бесстрастно застывших бровей и носов
и превратили игроков в безглазых уродцев с заячьей губой. Этих людей он не
знал. Вон там сидит не Тербер, а это не  О'Хэйер.  Это  пара  ничьих  рук,
подсовывающих открытую карту под закрытую,  чтобы  тайком  взглянуть,  что
пришло, а это пять ничьих пальцев, которые складывают звякающие  монеты  в
столбик, поднимают его над столом, роняют  монеты  по  одной  на  сукно  и
начинают все сначала, сосредоточенно и методично. Безрассудный  азарт  уже
захватил его, по спине побежали мурашки, и он отбросил прочь, похоронил  и
забыл все неприятности, составлявшие его жизнь последние два месяца.
   Первый кон собрал большой банк.  Он-то  надеялся,  что  серьезная  игра
начнется не сразу, на своей  двадцатке  ему  было  далеко  не  уехать.  Но
расклад был удачный, и все ставили крупно. Он  держал  пару  валетов  и  к
третьему кругу успел вложить в  банк  все  свои  деньги  -  его  двадцатка
частично вошла и в малый банк -  и  теперь  пасовал,  потому  что  ставили
только наличными, а он при всем желании не нашарил бы в кармане  и  цента.
Банк, который он мог бы выиграть, отодвинули в  сторону,  и  те,  кто  еще
играл, клали деньги  в  центр  стола,  а  ему  оставалось  лишь  сидеть  и
терпеливо ждать. На четвертой сдаче О'Хэйер получил  туза  в  пару  к  его
"закрытой": все знали, что у него туз, потому что  Джим  О'Хэйер  не  имел
привычки набавлять для развлечения. "Пятнадцать сверху", - сказал О'Хэйер.
У Пруита екнуло под ложечкой, он грустно посмотрел на свои  два  валета  и
порадовался, что пасует. Но на последней сдаче к нему пришел третий валет,
и он объявил свои карты. Сердце сжималось от досады, что  нечем  взвинтить
банк, и он про себя чертыхнулся.
   Он выиграл почти сто пятьдесят. О'Хэйер  взял  второй  банк,  поменьше.
Тербер посмотрел на О'Хэйера, потом перевел взгляд на Пруита и  возмущенно
хмыкнул. Пруит усмехнулся и, придвинув выигрыш, напомнил  себе,  что  если
выиграет следующий кон, то  сразу  же  выйдет  из  игры,  тогда-то  Тербер
нахмыкается досыта.
   Выигрывать еще кон было совсем необязательно, он  достаточно  заработал
на первом. Но он дал себе слово выиграть два кона, а не один, и потому  не
ушел. Второй кон выиграл Тербер, а он  проиграл  с